Она была прекрасна и в скудном вдовьем наряде.
– Душа моя стремится следом за ним.
Жрецы поднесли чашу с синим пламенем, в котором многим пригрезилось лицо Пехто, меднорукого хозяина подземного мира. Подали и нож.
– Я готова уйти…
Кейне дрожащей рукой подняла клинок, приставила к груди. И общий вздох пробежал по толпе. Неужели исполнит она старый обычай? Вправду ступит на теневую тропу?
Но нет, повернулся клинок, а белая ткань окрасилась алым.
– Уйти, – задумчиво повторила кейне, – и обрести долгожданный покой… Однако Советники твердят, что долг мой в ином. Кому же верить? Себе или им?
Она обнажила левую руку и, прижав узкий клинок к коже, провела, вычертила алую полосу. Побежали кровяные дорожки по запястью, собрались в ладони.
– Вот моя кровь. – Кейне протянула руку к чаше. – Пусть решит тот, в чьей власти души.
Капля за каплей падали в синее пламя. И оно, шипевшее рассерженной змеей, вдруг распласталось на дне чаши, чтобы погаснуть.
Выдохнула толпа.
А в следующий миг на черных волосах кейне короной вспыхнул огонь, рыжий, яркий. Он горел, но не обжигал. Саму же фигурку кейне, такую тонкую, хрупкую, окутал свет, точно солнце бросило на плечи ее драгоценный плащ.
– Боги дают знак! – крикнули из толпы. И крик этот взбудоражил людей.
Заголосили. А жрецы, окружавшие кейне, подхватили ее, лишившуюся чувств.
– Пехто не желает этой жертвы! – возвестил босоногий старик в белой рубахе, веревкой подпоясанной. – Еще не время.
И слова эти повторяли в городе, передавая из уст в уста.
Боги велели кейне жить и сами ее короновали.
Кто посмеет нарушить их волю?
На следующее утро кейне вновь вышла к людям, и на черных волосах сияла золотом корона из сплетенных оленьих рогов. Тяжела она была, но гордо держала кейне голову. И так обратилась она к людям.
– Последним желанием моего дорогого мужа, – робкая слеза скатилась по щеке, оставив след на золотой пудре, которой покрыли лицо кейне, – было доставить удовольствие своим подданным. И я, волей богов занявшая его место…
Нежная рука взметнулась, коснулась короны и бессильно упала. А кейне покачнулась, но устояла на ногах.
– Я не смею нарушить его слово. Игры будут длиться еще два дня. И все, кто прольет свою кровь на этой арене…
За ночь рабы вычистили ее и вновь засыпали толстым слоем белого речного песка.
– …сделают это во славу Вилхо Кольцедарителя. Пусть боги примут этот дар!
Так сказала кейне, и жрецы, подхватив ее под руки, помогли сесть на кресло с высокой золотой спинкой. По правую руку кейне встал Ерхо Ину, чья массивная фигура заслонила и жрецов, и Советников. У ног кейне опустился на меха ее брат. И стяг с медведем Ину вклинился меж золотых оленьих, приспущенных в память о славном кёниге.
Тело Вилхо обмыли, натерли маслами, настоянными на особых травах. Бороду уложили, волосы заплели в семь поминальных кос, в каждую из которых вплели по косточке. В рот вложили пергамент с начертанной на нем молитвой. И, подвязав челюсть полотняной лентой, наложили на лицо маску.
Вынесли Вилхо, усадили на высокое кресло, привязали руки к подлокотникам, а на плечи, как прежде, плащ, горностаем отороченный, набросили.
Издали живым казался кёниг.
И многим казалось – улыбается он, глядя на происходящее внизу. По нраву душе Вилхо, что длится празднество, что сходятся бойцы во славу его, что льется на речной песок алая кровь.
Рядом бесновались собаки. Клетка их стояла напротив моей, и псы, чуя близость зверя, исходили лаем до хрипоты, до пены, до сорванных глоток. Они снова и снова бросались на прутья, чтобы убедиться – клетки прочны.
И я, поначалу с опаской следившая за собаками, постепенно привыкала к лаю.
Привыкнуть можно, оказывается, ко многому.
Например, к зверинцу. И к новой клетке, куда меня перегнали, подталкивая длинными острыми кольями. К сырому мясу, которое мне пытались скормить с прежним упорством. Голоду. К соломенной подстилке. Поилке звериной. И людям, что потянулись вереницей. Вновь любопытные, жадные до нового. Здесь, во дворце, было не хуже и не лучше, чем на заднем дворе отцовского дома. Знать бы еще, что с Олли случилось. Жив ли?
Я могу спросить у сестрицы, которая заглядывает каждый день и дарит мне яблоки. Это не милосердие, скорее уж игра в него, новая и увлекательная. Но пока она длится, я могу бороться с голодом. И задай я вопрос, Пиркко ответила бы. Но скажет ли она правду? Или увидит еще одну возможность ранить меня?
Я вижу, что ей нравится причинять боль. Не по ней, по глазам девочек-служанок, в которых поселился страх, по разбитым их губам, по длинным царапинам на щеках и шее, следам от пощечин. Ногти у Пиркко длинные, острые. А в последнее время она и вовсе повадилась ходить с плетью.
– Ты плохо выглядишь, – сказала она мне как-то, присев на резную скамеечку, которую носили за Пиркко, как носили кувшины, поднос со сладостями, зеркало и сундучок, окованный серебром. Меха, опахала и белоснежные тончайшей бязи платки. – Ты грязная.
Она брезгливо кривит носик.
Я действительно грязна. В клетке не убирают. Вернее, смотритель иногда сует сквозь прутья крюк, кое-как выгребает старую солому, а потом также издали, дрожащими руками, заталкивает свежую. Воду в корыто доливают, и я уже наловчилась умываться ею.
– Мой муж желает посмотреть на тебя. Пожалуй, я прикажу подать тебе воды и убраться. Он очень не любит вони.
Ее приказ выполняют, и дверь клетки приоткрывается, но за нею меня стерегут два десятка аккаев. Только у служителей все равно руки дрожат. Но ослушаться кейне они не смеют.
Ее муж в точности таков, как рассказывал Янгар. Кёниг Вилхо Кольцедаритель невысок, тучен и болен. Запах болезни пробивается сквозь аромат розового масла. Его окружают рабы, поддерживают под руки, а порой и вовсе несут, приподняв грузное тело над полом. И тогда голова кёнига мотается влево-вправо, словно позолоченный шар на нити шеи.
У моей клетки кёниг задержался надолго. Он разглядывал меня с детским любопытством и, вытянув руку, капризным тонким голосом спросил:
– А почему она голая?
Потому что никто не подумал поделиться со мной одеждой. И Пиркко мягко ответила:
– Она ведь нежить.
Ее супруг дернулся и повис в руках рабов, разом вдруг утратив интерес.
– Хорош, правда? – Пиркко появилась на следующий день.
Я промолчала, а она, окинув меня взглядом, сказала:
– Уже недолго осталось. Арена построена.
И тем же вечером меня перегнали в клетку, тесную даже для человека, а клетку погрузили на повозку.
…Псы замолчали. Они легли, высунув меж прутьев массивные лапы. Черные пасти раззявлены, вывалены розовые ленты языков, с которых скатываются нити слюны. Шерсть на загривках дыбом. Бока вздымаются. Подергиваются обрубки ушей.
В зверинце Вилхо много удивительных тварей.
Слева от меня бродит длинногривая гиена, уродливая и вонючая, но тихая. Изредка она останавливается, приподнимает тяжелую голову и вздыхает совершенно по-человечески. С гиены не спускает желтых глаз старая львица. Ей клетка тоже тесна, и львица почти все время лежит, только ее хвост подрагивает, задевая прутья.
За ней – волчий загон.
И снова псы.
Черный леопард. И рысь, пойманная недавно. Она все еще мечется, пробует железо на прочность, надеясь сбежать.
Не выйдет.
И старый медведь, сев на задние лапы, обнял себя передними, словно утешая. Он раскачивался гигантским маятником и тихо ворчал. Лишь когда появлялись люди, медведь замирал. Он подавался вперед, упирался широким лбом в прутья, и передние лапы падали бессильно. Зверь притворялся спящим, но я знала: стоит кому-то подойти слишком близко, и лапа скользнет между прутьями. Когти-крючья вопьются в ребра, подтягивая жертву ближе.
Медведь хотел убить, и я понимала его желание.
А скоро у нас появится возможность: путь на арену предопределен для всех. И, закрывая глаза, я видела ту, показанную брухвой, картину: песок, толпа и Гирко с копьем.
…В этот раз Пиркко появилась поздно.
– Мой муж умер, – сказала она, остановившись напротив моей клетки, и медведь тяжко вздохнул: эта добыча была недосягаема.
– Соболезную.
Она фыркнула, и звук ее голоса заставил рысь замереть на мгновение.
– Теперь я свободна. – Пиркко наклонила голову. – Ненадолго. Они будут настаивать на том, чтобы я вышла замуж. И я соглашусь. Но на сей раз я сама выберу себе мужа.
Она стоит близко.
Настолько близко, что, будь я медведем, дотянулась бы.
Один удар.
И есть сердце не обязательно.
Мутные глаза медведя следят за мной, и в них мне видится одобрение.
– Я уже выбрала. – Ее ладонь ложится на прутья.
Она не называет имя.
Пока она не назовет имя, у меня есть еще надежда.
– Отец, конечно, будет против. – Белый палец стирает крошечные пятна ржавчины. – Но, говоря по правде, я очень устала от его опеки. Он меня любит, всегда любил, ты же знаешь…
