Башкиров Михаил
Юность Остапа, или Тернистый путь к двенадцати стульям
(записки Коли Остен-Бакена)
Глава 1. МАТЬ — НЕИЗВЕСТНА. ОТЕЦ — ЯНЫЧАР
Вы спросите — и правильно сделаете — знал ли я лично Остапа-Сулеймана-Берта-Мария Бендера, можно сказать, бея? Еще бы мне, Коле Остен-Бакену, не знать Остапа! Насколько близко? Ближе не бывает…
Только ради всех святых, не припутывайте сюда это богатое слово — гомосексуализм.
Оська Турок, да-да, именно так — и не иначе — наша округа поголовно звала будущего безжалостного потрошителя гамбсовских стульев и подпольных миллионеров.
— Оська! Гад морской! Ты слямзил у тети Мани вставную челюсть ее покойного дедушки?
— Турок! Чтоб тебе сдохнуть под забором в непотребном виде! Надо же додуматься — подбить глазик нашему мальчонке!
Смешно и горько, но мы с будущим Великим комбинатором на одно, простите за вульгарность, очко ходили.
Он, родимый, прямо-таки и встает пред взором моей, смею надеяться, нетленной памяти — покосившийся, густо беленый, в меру щелястый (ох, те пухленькие девочки!) нужник на краю оврага, заросшего густо заносчивой крапивой и раскидистыми лопухами.
Однажды поутру будущий концессионер-банкрот и жертва неумелого покушения Оська Турок с помощью обыкновенной клизмы старательно обработал ведущие на толчак постным маслом, и соседка наша, полуторацентнерная торговка, крикливая и важная как гусыня, Тамара Леопольдовна Коляржик, потерпела катастрофу. Бесславно сгинуть в зловонной малоприятной жиже ей не дали габариты собственного зада, но этим самым дородным тараном она с треском рассыпавшегося гороха высадила все хлипкие доски задней стенки и вопя, как тонущий в Бискайском заливе танкер солидного водоизмещения, исполнила потрясающую серию завораживающих и весьма опасных для здоровья кульбитов, умудрившись даже не сломать свою жирно-складчатую шею.
Но вам-то какое дело до нужника — гораздо позже разбитого снарядом белогвардейского крейсера — и до Тамары Леопольдовны Коляржик, которая благополучно скончалась от сыпного революционного тифа?
Вы алчете анкетных данных лишь одного человека.
Вы сгораете от жгучего нетерпения — фактов, молите вы, фактов, фактиков и фактищ!
Вам, по вполне понятным (скрытым) причинам, хочется узреть в упор ту обильную почву, на которой взошло то могучее генеалогическое древо, давшее такой редкостный фрукт.
Но увы, происхождение Остапа Ибрагимовича скрыто непроницаемой пеленой таинственности и окутано мраком неизвестности.
Единственная ветвь генеалогического дуба (а скорей всего, пальмы или кипариса), доступная обозрению невооруженным глазом, вернее, голый обоженный сук — это евойный папаша.
Не уверен наверняка, был ли он действительно турецко-поданный, но чтобы смотреться вылитым янычаром, ему не хватало исключительно широких раздутых штанов, атласного пояса, кривого острого ятагана (у, мамелюки!) и белоснежной чалмы с каратистым изумрудом. Все остальные янычарские принадлежности, включая знаменательный нос (горбинка, ноздри, как у влюбленного мустанга) и бешеный холеристический темперамент, имелись у него даже в избытке.
С мамашей же Великого комбинатора — полный провал.
Обычно, как принято испокон века, в безвестности прозябают случайные и выставленные отцы.
В нашем случае — все наоборот. Папаша — и какой — налицо, а вот детородящая половина…
Когда Бендер-старший объявился в нашем городе, на руках у него уже попискивало обмоченное создание.
Как бы то ни было, но и горемычное чадо получило свою долю молока из титьки и безграничного слепого тепла. Его вскормила добрейшая тишайшая Панфунтевна, жена извозчика Ермолая, вечно пьяного и горланящего хохляцкие песни.
У Оськи прорезались зубки, а Панфунтевну прирезал Ермолай из вредности и ревности.
Папаша занялся вплотную торговлей колониальными товарами, а чадом занялась улица — наша, с деревянными тротуарами, с непросыхающей грязью, упирающаяся в панораму моря.
Если привлечь средневековое реабилитированное шарлатанство, центурии Мишеля Нострадамуса, хиромантрию, белую и черную магию, научную астрологию и гадание на кофейной гуще, чаинках и бобах, то можно приблизительно — но с достаточной точностью — определить знак Зодиака, под которым родился Остап. Несомненно — это Водолей, ну конечно, не Близнецы или Рыбы, и тем более — не Овен…
Тьфу ты, опять не туда понесло.
Выправляем азимут, даем поправку.
Итак, мы героически росли плечом к плечу, деля тумаки, солнце, просоленный воздух и прочие атрибуты беззаботного, не омраченого излишней родительской опекой и надуманными условностями детства.
Но вот впередии в туманной перспективе замаячила частная гимназия Илиади. Все преуспевающие люди нашей округи отдавали своих отпрысков в это мрачное строгое заведение. А отец Оськи Турка — коммерсант и негоциант — медленно, но верно вползал в гору успеха. Ему даже завидовал мой — почти интеллигентный — родитель, преподающий физику в той самой гимназии Илиади.
Оське срочно наняли гувернантку — природную француженку с прононсом и юморным русским акцентом — Эрнестину Иосифовну Пуанкаре.
На плохо прирученного неофита начального образования открыли настоящую охоту свирепые репетиторы и янычар с ремнем.
На меня же насел собственный родитель, подстрекаемый неугомонной маман: Аз… Буки… Веди… Два плюс два и прочее, прочее, прочее известное каждому до тошноты…
Долгий-придолгий сентябрь, нудный октябрь, тяжкий ноябрь, невыносимый декабрь.
Но тут — на наше счастье — грянула русско-японская война…
Глава 2. КОММЕРЧЕСКИЙ ЗУД
«Талант к нищенству заложен с детства»
О.Б.
Адама и Еву вытурили из Рая за неуплату членских взносов.
Оську Турка выперли из детства за одну хрустящую новенькую купюру среднего достоинства.
Его папаша жировал на военных поставках и кутил с нужными людишками по кабакам и ресторанам, мой — не отрывался от газет и большого географического атласа. Его папаша, традиционно вернувшись под мухой, заваливался спать в кабинете на голом кожаном холодном диване, мой — выбирался ночью из супружеской постели и тайком прикладывался к спирту, предназначенному для протирки семейной реликвии дедушкиной астролябии, которая хранилась в застекленном шкафу рядом с золочеными томами Брокгауза и Эфрона.
Но вот однажды турецко-поданный завалился домой в особо приподнятом настроении — главный его конкурент по колониальным товарам был близок к полному краху.
Оська предусмотрительно спрятался под рояль, неизвестно зачем купленный по случаю полгода назад.
— Ты… по-ны-маэшь! — турецко-подданный, пытаясь заглянуть под рояль, делал страшные глаза. — У Павла Эгорыча оказыя прыклучилась… Ты… по-ны-маэшь! — турецко-подданный шарил руками в поисках увертливого сына. — Крыса у нэго утонула в бакэ с грэческым маслом… Ты по-ны-маэшь! турецко- подданный грузно опускался на одноименный ковер, застилающий всю гостиную. — А масло-то высший сор-р-р-рт… В капусту — пожалуйста, в лампадку — тэм болэе… Жалко вылывать… Ты… По-ны-маэшь! — турецко-поданный карабкался на венский шаткий стул. — Жалко! Так возмы твар за хвост и молча выкынь… Ты… по-ны-маэшь! — турецко-поданный швырял на крышку рояля заветное пухлое лелеемое и оберегаемое портмоне. — Так Павэл Эгорыч, старый дурэнь, что удумал… Посрэдством молытвы оцыстыть масло от сквэрны… Ты… По-ны-маэшь! — турецко-поданный облачался в одноименный халат, валявшийся с утра на пуфе. — Проэтэрэя прыгласыл творыть молытву… Ты… по-ны-маэшь… И растрэзвоныл об этом на вэсь город!
Когда притомленный, но чрезвычайно удовлетворенный негоциант, пошатываясь и роняя мелкие предметы с мебелей, удалился в кабинет и довольно скоро захрапел — смачно и громко — Оська выбрался из убежища и замер в охотничьей стойке.
На лакированном черном льду музыкального айсберга лежал сиротливо сундук с сокровищами.
Судьба давала Оське Турку шанс решить кое-какие назревшие вопросы финансового порядка. Во-первых, долг чести, заработанный им в «пристеночке», во-вторых — мечта о настоящей бамбуковой удочке с полным набором, в-третьих возможность накормить весь двор мороженым, в-четвертых французская борьба, в-пятых и шестых и седьмых (сколько неописуемых соблазнов уготовано гомо сапиенсу с младых ногтей)…
Откуда ему было знать — маленькому, неопытному, неискушенному — что ему элементарно подсунули приманку, дабы проверить моральную устойчивость. Его даже не насторожило, что впервые портмоне не было упрятано в кабинетный сейф. Он списал папашину оплошность на счастливое расположение духа и перебор вина.
