Ефим Зозуля - Студия Любви к Человеку

В программе Студии Любви к Человеку было обещано много внимания уделять практическим занятиям: технике доброты, уважения, жалости, а также технике искренности.

Наплыв слушателей был весьма велик, несмотря на то, что плата была немалая. Очевидно, публике окончательно надоело ненавидеть и резаться, и душа, ожесточенная войнами, революциями, погромами и побоищами, серьезно взалкала мира.

Прием в Студию ввиду того, что необходимый комплект слушателей был обеспечен, обставлялся опросами и формальностями. Дирекция оставляла за собою право не принимать учеников, если у них не было оснований в спешном порядке учиться любви к себе подобным.

Учились в Студии бывшие разбойники, провокаторы, бойцы, старые армейские рубаки, фельдфебели, члены карательных экспедиций, погромщики, палачи, мелкие кровожадные деятели смутных эпох, и был даже один бывший министр внутренних дел какого-то маленького разбитого и стертого с лица земли государства.

Душою Студии был ее Директор.

Его считали очень добрым человеком, или, как выражался один из педагогов, настоящим техником доброты.

На темном лице его, жутко освещенном одним выпуклым красноватым глазом (другой был выбит прикладом в мелком сражении с болгарами), всегда было выражение высокой умиленности и чарующей ласковости.

Его самого это так удивляло и радовало, что, глядя иной раз, как учителя Студии бились над безнадежным выражением лица кого-либо из учеников, он подходил и говорил:

— Ну, смотрите, чего проще: вот эти две складки вокруг носа должны быть полукруглыми, и лицо будет добрым и приятным для всех. Чего проще! Вот, смотрите на меня!

И, довольный, он обращал к аудитории свое вечно умиленное доброе лицо.

Этот несложный педагогический прием вызвал однажды скандальный спор, что вообще было не редкостью в Студии.

Один из учеников, в прошлом мелкий провокатор, а ныне искренне желавший стать «славным человеком» (он так в прошении написал, когда поступал в Студию), человек, пока что безмерно дерзкий и завистливый, ядовито сказал Директору:

— Вы такой добрый потому, что у вас один глаз. Человек с двумя глазами не может быть добрым. Откуда он, к черту, возьмет добрые складки? Хорошо, что вам болгары вывинтили один глаз — вот у вас поэтому и есть сколько угодно лишних складок. А вы беретесь обыкновенных людей делать добрыми и славными и за это взимаете плату вперед.

Директора резкая речь задела. Его единственный красный глаз на мгновение потемнел.

Будь это на десяток лет раньше, он тут же помог бы провокатору стать славным человеком. Тогда это делалось просто: он сразу оторвал бы ему голову, руководясь доказанной истиной, что человек без головы застрахован от всякого зла.

Но сейчас, в век доброты и мира, в век, когда доброта была необходимее грамотности, когда любовь и мир были заложены в основу всякого быта, он мгновенно выкинул из глаза зловещую тень, очаровательно улыбнулся и сказал:

— Брат мой (такое обращение было принято в Студии), брат мой, вы ошибаетесь! И обыкновенный человек может быть добрым. Стоит только захотеть этого. Надо поработать над личным самосовершенствованием. Великий моралист Лео Толстой во многих трудах своих в высшей степени удачно проповедовал это. Будьте терпеливы, брат мой, занимайтесь в вашей Студии прилежно, и вы станете, как того сами желаете, славным человеком.

— Господин Директор! — раздался с места резкий женский голос. — Разрешите сделать к вашим многоуважаемым словам добавление.

— Пожалуйста!

— Я нахожу, что все вами сказанное — прекрасно. Конечно, и с двумя глазами человек может быть хорошим и добрым. Эта мысль, высказанная вами, вполне правильна. Я хотела только добавить, что выражение, допущенное братом-провокатором, что у вас глаз «вывинтили», — выражение неправильное. Оно как будто унижает природу человека. Вывинчивать можно ножки из письменных столов, винты из машин и так далее, но глаз человеческий выбивают, выкалывают, вырезывают, и это большое несчастье, по поводу которого недопустимы неправильные выражения.

— Спасибо, сестра! Большое спасибо! Все, что вы сказали, верно. Вы очень гуманно говорите.

Когда спор окончился, Директор подошел к этой ученице и ласково спросил:

— Когда вы поступили в мою Студию?

— Сегодня, господин Директор.

— То-то я смотрю, новое лицо. Разрешите узнать, почему вы поступили в Студию Любви к Человеку? Ведь вы так молоды, гуманны и изящны! Ваше лицо говорит о бесконечной любви к жизни и к людям. Простите меня, но спрашивать об этом учащихся — мое право.

Новая ученица в самом деле была молода и изящна и мало походила на угрюмых питомцев Студии.

— О, господин Директор, — ответила она, зардевшись, — внешность часто бывает обманчива. Кто не знает этого? Мне всего двадцать пять лет, но я как следует узнала жизнь и неизлечимо больна злобой и отвращением к людям. Я дочь помещика. Восемь лет назад, во время последней революции, крестьяне сожгли нашу усадьбу, зарезали моего папашу, на моих глазах убили брата, а мамашу и меня зверски изнасиловали. С большим трудом мне удалось оправиться, и только год спустя с помощью одного кавалерийского генерала, за которого я вышла замуж, мне удалось усмирить деревню и вырезать и перевешать всех негодяев. Но что всего печальнее — и кавалерийский генерал оказался негодяем, и мне пришлось зарезать и его. (Пауза.) Три года я провела в тюрьме, и только благодаря последней амнистии освободилась. Поймите, что представляет собою моя душа. Я хочу выйти замуж, но со мною страшно ночевать в одной комнате. Это чаще других говорил покойный кавалерийский генерал. Вся моя надежда, господин Директор, только на вашу Студию.

Директор подумал и сказал:

— Ваша надежда вполне основательна. Учитесь, сестра, любви к людям. Ужасы недавних войн и революций больше не повторятся.

Занятия между тем продолжались.

Шел урок «мягкость и сердечность».

Учитель — худой, подслеповатый и очень серьезный человек — выслушивал сомнения одного из учеников, бывшего солдата, сына мясника, вся молодость которого прошла в беспрерывных боях с турками. Он их искренно не считал людьми и убивал так бездумно, как отец его резал скот.

Солдат был атлетического роста. Говорил сиплым басом, напряженно выпятив толстые губы, с которых свисали грязно-рыжие клочья усов.

— Я сегодня поднимался по лестнице одного дома, — мрачно рассказывал он. — У основания двери одной из квартир сидела кошка. Когда я проходил, она посмотрела на меня, потом на дверь и открыла рот. Как я должен был поступить в этом случае, желая быть мягким человеком? Ведь вы учите быть мягкими не только по отношению к людям всех наций, но также и к животным.

— Верно. А скажите, пожалуйста, — озабоченно спросил учитель, — как вы думаете, для чего кошка сидела перед дверью, смотрела на вас и наверх, на дверь?

— И открывала рот, — добавил солдат.

— Да. И еще открывала рот?

— Можно сказать? — вызвался один из учеников.

— Пожалуйста!

— Несомненно, кошка хотела проникнуть в квартиру, но не могла позвонить и взглядом просила об этом у проходящих.

— А кошка мяукала? — спросил учитель.

— Нет. Она только открывала рот и жалобно высовывала красный язычок.

Все были заинтересованы.

Посыпались возгласы:

— Ну, конечно! Она устала мяукать!

— Она ленилась мяукать, зная по опыту, что никто не поможет ей.

— Еще бы! Надо было позвонить. Непременно!

— Это бессердечие!

— Бедное животное! Оно, должно быть, совершенно изверилось в людях.

— Тише! Эта сволочь симулировала страдание! — визгливо закричал бывший министр стертого с лица земли государства. — Ей даже лень было помяукать. Подумаешь, какие нежности! Когда человек страдает — он должен плакать, стонать или кричать, чтобы ясно было, что он страдает. А кошка должна мяукать. Я бы не помог ей! Она симулировала страдание. Она хотела надуть. Когда просишь о чем-нибудь человека, так плачь, сволочь, а если не умеешь плакать, то мяукай, по крайней мере, гадина!

— Правильно!

— Правильно! Браво!

— Господа! Я объявляю, что кошка вообще несимпатичное животное. Восемь лет назад, во время войны, революции и голода одна кошка до того изголодалась, что хватала лапами со стола деньги. Я сам видел это. Преступные наклонности этого животного очевидны.