«Говорит Москва. Доброе утро, товарищи! Передаем последние известия. Продолжается визит Президента СССР, Генерального секретаря ЦК КПСС Михаила Сергеевича Горбачева в Бразилию. Десятки тысяч жителей Рио-де-Жанейро с утра заполнили нарядно украшенные улицы в ожидании высокого Советского гостя. Настроение у всех карнавальное: всюду музыка, песни, танцы. Бразильская печать, радио и телевидение уделяют в эти дни много места Советскому Союзу, его истории и в особенности тем революционным преобразованиям, которые внесла в нашу жизнь перестройка».
Хардинг вздохнул и переключил станцию. Когда-то его должность в посольстве США в Москве считалась одной из скучных. В самом деле, что же интересного можно почерпнуть из бесконечных сообщений ТАСС о передовиках производства, из передовиц «Правды» и вот этих вот «последних известий», чтоб они и вправду были последними? И что было проку в этой могучей радиоустановке, позволявшей ловить практически любой радиосигнал на территории СССР, если этот «сигнал» неизменно оказывался все теми же сообщениями о передовиках и доярках? Сколько ни крути это чудо японской техники, ничего другого не услышишь. Огромная страна не желала рассказать о себе ничего интересного, словно и не жили на ее гигантских просторах сотни народов, а производственные планы были самым интересным в их жизни. И что тут напишешь в политических отчетах Госдепартаменту? Ну, разве какой-нибудь партийный бонза, подвыпив на очередном приеме, сболтнет что-нибудь, да и то иди гадай, не нарочно ли. Так вот и переписывали многие поколения предшественников Хардинга бесконечные статистические сводки, да высасывали из пальца истории о глухой борьбе в Политбюро между «ястребами» и «голубями».
Но Хардингу сильно повезло — он попал в Москву уже в эпоху гласности, когда должность его превратилась в одну из самых увлекательных. Пожалуй, даже слишком увлекательную, ибо теперь не хватало времени хотя бы поверхностно ознакомиться со всей доступной информацией, не говоря уж о том, чтобы ее обработать. Безгласная в прошлом страна вдруг заголосила на все лады, ошеломляя привыкших к тишине посольских работников. Тысячи движений, союзов, партий, каждая непременно со своей газетой или журналом, десятки народов и народностей, каждая непременно со своим, никому не известным языком и своими обидами. И как тут уследить, где еще только ругаются, а где уже подрались? Так и не достроившись до светлых небес, рушилась Вавилонская башня социализма, и ее бывшие строители, пораженные разногласностью, дрались на этих развалинах, не понимая и не слушая друг друга.
В довершение всех бед, даже в Политбюро действительно стало что-то происходить почти каждую неделю. И глядишь, только записал кого-то в «либералы», а его уж и выгнали за консерватизм. Беда, да и только. Отчет-то уже в Вашингтоне! И вглядывался Хардинг в лица советских вождей, гадая: подведет — не подведет? Черт же их знает, морды все как на подбор, рыхлые, тусклые. Никакого проблеска.
Зато отслушав обязательные «последние известия», проглядев сообщения ТАСС и центральные газеты, устраивался Хардинг поудобнее в кресле, закуривал сигарету и с наслаждением принимался крутить свою чудо-машину, уплывая по радиоволнам на просторы необъятной страны. За каких-нибудь пару часов такого наслушаешься, столько узнаешь, что и на три отчета хватит.
«Говорит Магадан, столица Свободной Дальневосточной Республики. Продолжается съезд делегатов Учредительного Собрания республики. На утреннем заседании с большой речью выступил представитель Чукотской автономии писатель Рытхэу. Он сказал, что великий чукотский народ страдает больше всех других народов. Земля его разграблена, природные ресурсы истощены, а загрязнение промышленными отходами дошло до того, что чукча не может больше заниматься своим традиционным промыслом, охотой и рыболовством. Олени вымирают как мамонты, а тюлени все поголовно эмигрировали на Аляску, сказал оратор. Это ли не символично для жизни всей нашей страны? Лишенный своего привычного обихода, чукча стал посмешищем у других народов, объектом глупых и часто оскорбительных шуток. Между тем, продолжил оратор, другим народам следовало бы посмотреть более внимательно на себя. Ведь не только чукча, но и все они кроме традиционных чувств голода и холода испытывали чувство глубокой благодарности к родной Коммунистической партии последние семьдесят пять лет. Под бурные аплодисменты делегатов оратор закончил призывом отделить Чукотский полуостров от СССР и присоединить его к Аляске. Долг чукчи, сказал он, быть там, где находятся его тюлени. Это умное животное первым нашло выход из созданного нами кризиса».
От души пожалев чукчу, Хардинг все-таки никак не мог себе представить присоединения Чукотки к Аляске. То-то переполоху будет в Госдепе от такого предложения!
«Гаварыт Ереван. В эфире Армянскый радио. Дарагые таварыщы. Убэдытельно просым вас нэ прысылать нам вашы вапросы. Армянскый радыо нэ в состояныы отвэчать на всэ вапросы слюшатэлэй. Павтаряем еще раз для всэх, кто абращался к нам: мы нэ знаем, чэм кончится пэрэстройка… Пэрэдаем лэхкый музыка».
Он уже прослушал длинную передачу из Новгорода о восстановлении Новгородского вече и о создании отдельной Новгородской Республики, потом, кажется, из Самарканда передавали призывы ко всем исламским народам объединиться в священной войне против неверных, как вдруг набрел на какой-то странный рев в эфире, поначалу напоминавший рев глушилки. Решивши, что это какие-то помехи, он уже собрался двинуться дальше, но в последний момент различил в этом реве отдельные выкрики и сообразил, что транслируется какой-то митинг. Толпа, видимо, была настолько разъяренной, что совершенно не давала выступавшему слова вымолвить.
— Товарищи… По… Пожалуйста! Я при… приехал… Меня ЦК прислал разобраться… Товари… про……адо! —
Но голос его безнадежно тонул в общем реве толпы. Наконец рев стал немного стихать и стало понятно, что возмущение граждан вызвано плохим снабжением, отчего весь город, не то Свердловск, не то Челябинск, понять было невозможно, бастует уже третью неделю. Верещала какая-то бабенка, явно пробившаяся к микрофонам с одобрения толпы и теперь излагавшая народные претензии московскому чиновнику.
— Я вот как мать скажу… Да, как мать четверых детей. Вам-то чего горевать? Вы небось там в Москве икру лопаете ложками… Да, вон морда-то от жира лоснится. А мы здесь, на Урале, и картошки не видим. Вам-то что? Да что картошка, полгода как ни мыла, ни стирального порошка нету. Во до чего дошли, завшивели все…
— Так я же, товарищи, затем и приехал, ЦК меня прислал разобраться, — пытался встрять чиновник, но уж опять взревела толпа, завыла, засвистела, заглушая напрочь и бабенку, и московского товарища. Только можно было различить, как, постепенно нарастая и захватывая толпу, точно заклинание, всплыло из этого хаоса одно слово, и, подхваченное тысячами голосов, заполонило собой и этот уральский город, и весь эфир, да, кажется, и всю необъятную страну.
Не понял Хардинг, что же это вдруг объединило их, какой такой новый политический лозунг или, быть может, имя нового лидера?
— Ы…а, ы…а, ы…а, ы…а! — ревела толпа, и было в этом реве что-то первобытное, исконное, как голос самой природы, заглушающий в человеке все иные желания, растворяющее в себе все разграничения, национальные ли, сословные ли, все те наслоения, созданные веками цивилизации, что считаем мы уже неистребимыми в нашем человеческом общежитии.
— Ы…а! Ы…а! — Припавши ухом к самому динамику, пытался Хардинг уловить, что же все-таки они скандируют в столь единодушном порыве. И вдруг понял:
Мыла! Мыла! Мыла!
СУТЬ ДЕЛА
Поль Росс принадлежал к числу тех людей, у которых лицо не соответствует телу. Его тело было телом атлета: широченная грудь, мощные плечи, сильные руки с длинными, удивительно элегантными пальцами, осиная талия, пусть и начавшая чуть полнеть, и стройные ноги — чуть-чуть кривоватые, но зато придававшие его походке этакий ковбойский оттенок. К такой фигуре подошла бы крепкая голова, мужественное лицо с косматыми бровями и горящими темными глазами. Увы, его маленькая, похожая на еловую шишку голова, сидела на хрупкой шейке, а лунообразное лицо казалось неспособным выражать ничего, кроме легкого замешательства. Люди, склонные переоценивать значение наследственности, без сомнения сказали бы, что тело свое он унаследовал от русских дедушки с бабушкой, а лицо — от мамы, происходившей из штата Айова. В этом сплаве были ясно различимы черты отцовской и материнской линий. Эти две ветви фамильного древа были заметны не только в физическом, но и в психологическом складе Поля. Еще когда он учился в школе в Чикаго, он, несмотря на протесты отца, начал изучать русский язык. Его папа, превративший фамилию Ростовский в американизированного Росса, не хотел, чтобы кто-нибудь догадался, что его родители бежали от Великой Октябрьской революции. Русский давался Полю легко, он без труда запоминал длинные романтические отрывки из произведений Пушкина и Гоголя, а также и народные русские песни, — это последнее обстоятельство придавало ему популярности на университетских вечеринках. Но далее этого его любовь к России не простиралась. Его не привлекали ни блины с икрой (да его родители и не могли себе позволить такой роскоши), не тянуло его и посетить Ленинград — город, где родились его предки. Странным образом его не интересовала и русская история — если не считать отрывочных знаний, которые он почерпнул, читая русскую классику. Казалось, он чувствовал, что у него были какие-то обязательства по отношению к своим славянским предкам, но он оплатил их, изучив русский язык.
