Герман Дробиз - Вот в чем фокус

—   Послушайте. Вот передо мной уголовный кодекс. Статья девяносто восьмая: умышленное уничтожение или повреждение государственного имущества... или об­щественного... наказывается исправительными работа­ми на срок... Вы человек грамотный, не могли этого не знать!

—   Представьте, не знал. И не понимаю, при чем тут я? Да спросите любого научного сотрудника, без датчиков разве что целые градусы ловить или там сан­тиметры. А кому они нужны? Другое дело — микроны...

—   Помолчите, пожалуйста.

Наступает молчание. Следователь быстро пишет.

—   Мне идти?— спрашивает Денис, поигрывая за­жигалкой.

—   Нет. Я должен взять вас под стражу.

Денис вопросительно смотрит на следователя:

—   Как под стражу? Гражданин следователь, мне некогда, мне в лабораторию надо, с Егора за транзи­сторы тридцать рублей получить.

—   Помолчите, вы мне мешаете.

—   Под стражу... За что? Не крал, не дрался. А если вы насчет контуров сомневаетесь, то не верьте Петрову, креста на нем, халтурщике, нет.

—   Последний раз прошу: помолчите!

—   Молчу, молчу...— Денис взволнованно закурива­ет.— Поймите, у нас в НИИ трое Григорьевых!

—   Уведите,— приказывает следователь.

—   Трое нас,— бормочет Денис, пока его выводят из кабинета.— Кузьма с Митькой левачат, а Денис отве­чай... Судьи!

Это небольшое, можно сказать, ничтожное происшест­вие имело место в одном из бесчисленных дворов ог­ромного города зимой и разворачивалось на фоне быст­ро густеющих сумерек и в условиях крепчающего к ночи мороза. Турбобурин вышел из подъезда в чем был, а именно: в ковбойке, пижамных штанах и без пальто. Объяснялось это тем, что он крепко выпил, и было ему очень тепло. Да и вообще он был здоровый и ве­селый мужик и не так уж много вреда приносил семье и производству. Польза же от него и там, и там была несомненна: хоть и с похмелья, но кое-что производил, а заработанное делил между пропоем и семьей в до­вольно благородной пропорции.

И не настолько уж он был пьян, чтобы без вся­кой цели выйти на мороз и поплыть в сумерках через двор в самый его отдаленный угол. Для чего же тогда в правой руке Турбобурина покачивалось изящное пласт­массовое ведерко, наполненное кухонными отбросами?

Выбросить эту дрянь к чертям собачьим, чтоб жена перестала ворчать и вмешиваться в скромное субботнее винопитие Турбобурина с заветным другом Игорехой Коловоротовым, в их интереснейший диспут на многие злобы дня,— такова была задача.

Хоть и не идеальной прямой, но уверенно и неот­ступно приближался он к цели своего путешествия; пра­вая рука надежно вцепилась в ведерко, левая помахи­вала в такт какой-то прекрасной мелодии, вольно и плавно текущей через его внутренний мир.

Непринужденно, в полном согласии с раскачиваю­щим его ритмом откинул Турбобурин крышку с бака и по широкой, смелой дуге разогнал ведерко, наме­реваясь опрокинуть его по достижении зенита, как вдруг...

—   Здрасьте!— изумленно произнес он.

В самой середке почти доверху засыпанного бака сидел, или, скорее, лежал сизый голубь. Несмотря на то, что мгновение назад над ним взметнулась и с гро­мом рухнула навзничь тяжелая железная крышка, а вслед за тем, затмив полнеба, взвилось и едва не опустилось ведро, он не только не испугался, но, если можно так выразиться, пренебрег чем-то ответить на эти грозные события. Он спокойно смотрел на человека круглыми красноватыми глазками.

—   Ты чего тут расселся?! Кыш!

Голубь отвернулся.

—   Ты что, пьян?— пошутил Турбобурин.— Дыхни!

Он нагнулся и шумно потянул носом. Пахло гнилью и едва уловимым теплом. В недрах бака шли процессы разложения.

—   Мерзавец!— воскликнул Турбобурин.— Нашел тепленькое местечко и рад. Это оттого, что ты птица, у тебя принципов нет. Вот я... разве я добровольно залезу в помойку греться? Позор!— крикнул он голубю прямо в его несуществующие уши и воодушевленно спел знакомую с детства песню, замечательно перевирая слова: «Летите, голуби, лети-ите! На вас нигде управы нет!»

Голубь слушал с вежливостью хорошо воспитанного, но смертельно уставшего человека.

—   Ну, двигай, двигай,— попросил Турбобурин.— Не буду же я тебе на голову сыпать. Не имею права. Я — гуманист.

О том, что он гуманист, Турбобурин услыхал от себя в эту минуту впервые в жизни, но это ему очень понра­вилось.

Голубь поежился.

—   Старик,— сказал Турбобурин,— ты, конечно, не в курсе: на кухне остался мой большой друг Игоре- ха Коловоротов. Нам надо еще о многом поговорить. Между прочим, мыслящий человек. Но если я задер­жусь, жена его выгонит. Или, еще хуже, он все до­пьет без меня. Будь и ты гуманным, освободи поме­щение. Кыш!

Голубь нехотя раздвинул крылья, и тут же они съехались обратно.

—   Э... не можешь...— укоризненно заметил Турбобу­рин.— Простыл?.. Чего молчишь? Помираешь, что ли?

Турбобурин похлопал его по спинке. Голубь покорно прикрыл глаза. Они затянулись серой морщинистой пленкой.

—   Помираешь,— утвердительно произнес Турбобу­рин.— Извини, что наорал. Прости.

Неподвижен, замкнут, печален был облик умираю­щей птицы. Густели сумерки и в какое-то мгновение так близко совпали с сизыми переливами крыльев, что голубь словно исчез, растворился в морозном воздухе. Турбобурин вспомнил слышанное когда-то поверье, что будто бы птицы — это души умерших людей, прилетаю­щие на побывку в родные места... И почудилось, что это его душа околевает в гнусном железном баке, от­ринутая от мирского шума, говора, жизни, тепла... А тут еще посыпался мелкий колючий снег и стылый ветерок забрался под ковбойку, ледяными струйками потек по спине. Стоял Турбобурин, осыпанный снегом, с ведром в руке, дурак дураком, и жалко ему стало себя и голубя — до слез.

—   Тебя бы сейчас в дом, к батарее, водички дать, хлебушка, может, ожил бы,— грустно сказал Турбобу­рин.— Но жена не пустит. Скажет, у нас дочка, а вы заразу переносите. Бруцеллез, да? Или этот... энцефа­лит. Ну, не пустит она тебя, понимаешь? Не пустит!— взвыл он,— Зачем я на тебя нарвался! Я же гуманист, ты же меня мучаешь. Ты же вечным укором будешь. Сниться будешь. Лапки твои озябшие. Глазки твои мут­ные. Перья твои сизые...

Голубь вяло зевнул. Верхняя половинка клюва как бы почесалась о нижнюю.

Мороз одержал окончательную победу над хмель­ным подогревом, и спина у Турбобурина окоченела, ко­ленки одеревенели, ноздри смерзлись, а зубы неуправ­ляемо забрякали.

—   С-старик,— с трудом отстукал он,— я т-так боль­ше н-не могу. К-кто-то из нас д-должен ум-мереть.

—   ...Ты где шатался?— накинулась жена.

Игореха, уже изгнанный из кухни, бестолково топ­тался в прихожей, разыскивая шапку.

—   Где надо, там и шатался,— задумчиво ответил Турбобурин и аккуратно поставил у ног ведерко.— Брось шапку!— заорал он на приятеля.— Давай обратно на кухню. Давай, давай! И ты тоже!— прикрикнул он на жену.

Он затолкнул их в кухню и разлил водку по стоп­кам.

—- За помин души,— объявил он и строго предупре­дил,— Не чокаться.

—   Кто умер-то?— озабоченно спросила жена.

—   Кто?— эхом повторил Игореха.

—   Вам не понять,— трезво выговорил Турбобу­рин.— Птичка сдохла.

Однажды под вечер в редакцию городской газеты, слегка шатаясь, входит неизвестный. Он небрит, помят и тащит за собой авоську, набитую пустыми бутыл­ками. Авоська брякает по стенам. На шум и звон вы­глядывает единственный задержавшийся в редакции со­трудник.

—   Извиняемся,— говорит незнакомец.— Посудочку у меня не примете?

—   Здесь редакция, а не приемный пункт,— строго отвечает сотрудник.

—   А если они не принимают? Вы их критикуете, а они все рано не принимают. Вот сами и примите.

—   Если у вас факты, зайдите завтра, трезвый, я за­пишу,— говорит сотрудник, подталкивая посетителя к выходу.

—   Да тверезый я, тверезый! — сопротивляется тот.— Нисколь не выпимши, но сильно устамши, оттого и ша­тание.

—   Хорошо, хорошо, а все же идите домой. Вы мне мешаете.

—   Домой не могу. Жена не пустит. Она сказала: «Пока не сдашь, домой не возвращайся». Сегодня ка­кой день?

—   Среда.

—   Вот видите. А это в понедельник было. Две ночи на вокзале ночевал. Я же вам говорю: нисколь не вы­пимши, но сильно устамши... Пока не примете, не уйду.

—   Послушайте!— подымает тоном выше сотрудник.— Не могу я у вас посуду принять: здесь редакция.

—   Вот и в филармонии то же самое говорят,— взды­хает посетитель.— Здесь, говорят, филармония.

—   А вы, что, и в филармонии были? Зачем им ваши бутылки?

—   Я им объяснил: ксилофон можно сделать. Инстру­мент такой музыкальный, знаете?

—   Чушь какая-то,— бормочет сотрудник.— Что же вы, все по филармониям, по редакциям, а если вам по приемным пунктам пройтись?