Я терпел, но не выдержал.
– С кем ты пошла на каток? Со мной или с Соболевым? – спросил я.
– Я пошла с тобой, но лучше бы я пошла с кемнибудь постарше, – ответила она. – Терпеть не могу недоростков.
Это я – недоросток. Так я понял, во всяком случае.
– А я не люблю старух, – сказал я, обидевшись.
– Это кто же старуха?
– Есть такие.
– Где?
– Поблизости.
– Ты что, ревнуешь? – спросила Леля.
– Кого?!
– Меня.
– Тебя? Ха-ха! Я не Отелло, и ты, между прочим, не Дездемона. – Мы уже знали об этой трагедии в пятом классе.
– Тогда катайся один, – сказала Леля, сделала пируэт на одной ноге и уехала туда, где толпились еще не вышедшие на лед.
Там ее пригласил какой-то долговязый студент в шапке с ушами, и она закружилась с ним в вальсе.
А я подумал о том, как нескладно устроено все на свете. Почему одни красивые и взрослые и имеют успех у девочек, а другим – ничего.
И когда Лелька со своим новым кавалером, держась за руки, проезжали мимо меня, я громко сказал:
– Дура!
И отвернулся, сделав вид, что это не я.
Это был культпоход. Всем классом мы пошли в Александрийский театр на "Маскарад" Лермонтова.
Так называлась пьеса.
Весь театр был красный в золоте. Красной была обивка кресел и барьеров лож. Золотом сияли спинки кресел, орнаменты на ложах и ярусах. Всюду горели свечи в золотых бра, и весь театр сиял и сверкал. А если добавить черные костюмы мужчин и разноцветные платья женщин в партере и в ложах бенуара, мерцание серег, колец, браслетов и блеск начищенных туфель, можно представить, что это было за зрелище!
Мы сидели в ложе второго яруса, как в лодке. Почему "как в лодке"? Потому что нас качало от этого обилия света, от мелькания драгоценных камней, от шелеста разговоров в зрительном зале. На сцене – любимые артисты Ленинграда – Юрьев, Вертинская, Тимме.
Я не буду вам рассказывать содержание. Вы, наверно, проходили "Маскарад" в седьмом классе и, конечно, помните, как господин Арбенин положил яд в мороженое своей жене Нине Арбениной. Сделал он это из ревности, и Нина Арбенина умерла, а он рыдал, и весь зал переживал это происшествие.
– Мне теперь почему-то совсем не хочется есть мороженое, а до этого "Маскарада" я могла за раз съесть четыре порции, – сказала Ира Дружинина. – А вообщето я могла бы и пять…
– А я десять, – сказала Тая Герасимова.
– А я и сейчас могу съесть двенадцать, – заявил Финкельштейн.
– Значит, ты толстокожий человек, – заметила Таня Чиркина, – тебя ничем не проймешь.
– Я вообще не верю в эту ревность, – сказал Финкелыытейн. – Отчего люди ревнуют? Оттого, что думают, что жена им изменяет. А если бы я думал, что моя жена мне изменяет, сказал бы ей сразу "ауфидерзейн!" – и ушел бы на все четыре стороны. Пусть делает все, что угодно, она мне не нужна.
– Значит, ты ее не любишь, – сказала Чиркина.
– А чего я ее буду любить, если она меня не любит? Такая любовь меня не устраивает.
– Думаешь, это так просто: взял и разлюбил! Сердцу не прикажешь, – сказала Берестовская. – Я когдато в детстве была влюблена в одного мальчика, а он любил одну мою подругу, и я узнала, что он был с ней на "Коте в сапогах", так я целую неделю спать не могла, до того мучилась и переживала.
– Женщины не стоят того, чтобы из-за них мучиться, – вмешался Коля Гурьев. – Надо и о себе подумать.
– О чем вы спорите? – спросила подошедшая к нам Любовь Аркадьевна.
– О ревности, – сказал я.
– Ревность – это результат мучительных сомнений. И возникает она в человеке от его подозрительности и неверия. Арбенину внушили, что Нина ему изменяет. Он доверился Неизвестному, который шантажировал его. Убеждена, что Арбенин по-настоящему не уважал Нину, иначе бы он не поверил обозленному Неизвестному. Он унизил свою жену ревностью и конечно же унизил этим чувством и самого себя. Из ревности люди часто калечат жизнь и себе и другим. Но я думаю, что вам еще рано об этом думать.
– Почему? – воскликнул Навяжский. – Мне, например, уже скоро будет пятнадцать лет. Когда мне сделается восемнадцать, я, возможно, выйду замуж.
– Не выйдешь замуж, а женишься, – поправила его Маруся Мошкович.
– Ну женюсь. Почему же мне рано думать? Лучше обдумать все заранее.
– А ты уверен, что будешь ревновать? – спросила Любовь Аркадьевна.
– Не знаю, – ответил Навяжский. – Но если ревнует такой человек, как народный артист Юрьев, то мне сам бог велел.
– Ревнует не Юрьев, а герой пьесы, которого он играет, – поправил Лебедев.
– Все равно. Ревнует умный, образованный человек; значит, мне образование тоже не поможет.
– Арбенин не учился в нашей школе, – сказал Розенберг. – И самое главное, он не читал Лермонтова и вполне мог не знать, что собой представляет это страшное чувство. Я убежден, что, если бы Арбенин учился в нашей школе и ему бы преподавала наша Мария Германовна, он никогда бы не стал ревновать и никакая баронесса и никакой Неизвестный не смутили бы его покой.
– И вот что я вам скажу, – заявил Старицкий, – давайте купим по порции земляничного мороженого и съедим его за здоровье Михаила Юрьевича Лермонтова, пока не закрыли буфет.
Был день Первого мая, и мы всем классом пошли на первомайскую демонстрацию. Все были одеты повесеннему, у всех на пальто были прицеплены красные бантики. Улицы были залиты солнцем, наполнены медью оркестров, звенели песнями, пестрели знаменами и флагами. На всех домах висели транспаранты, кричали лозунги, покачивались гирлянды разноцветных лампочек.
По проспекту медленно шли машины, переполненные юношами и девушками в боярских костюмах, шли броневики с матросами, увешанными патронными лентами, девушки в кожанках и алых косынках стояли в кузовах грузовых машин рядом с красногвардейцами в больших папахах. На автомашинах везли гигантские электромоторы, станки, самолеты. Проехала кузница. У наковальни стояли рабочий и крестьянин и со звоном били по наковальне молотами. На разномастных конях ехали во фраках и в расшитых блестками костюмах артисты цирка, и среди них ехал в грузовике дедушка Дуров в своей сверкающей каменьями пелерине и с собачкой на руках.
Ехали артисты театров в костюмах из спектаклей – Красная Шапочка, Серый Волк, Иванушка-дурачок, какой-то король, русалки и феи. Шли рабочие заводов и несли большие детали машин.
В огромной резиновой галоше тряслись Чемберлен, лорд Керзон в полосатых брюках, расписанный звездами дядюшка Сэм и долговязый черный барон Врангель в черкеске с газырями.
"Лордам по мордам" – несли огромный плакат рабочие, и за ними шла молодежь с цветными воздушными шарами и крутящимися по ветру разноцветными бумажными мельницами. Шагал на высоченных ходулях артист цирка клоун Виталий Лазаренко в костюме из двух разноцветных половин. Двигался огромный корабль, с палубы которого усатый капитан кричал: "Да здравствует Первое мая – день солидарности трудящихся всего мира!" И колыхались портреты улыбающегося Владимира Ильича.
Мы шли в этом потоке людей, машин, лошадей, размахивали маленькими матерчатыми красными флажками и под нестройную музыку духовых оркестров, баянов и балалаек во весь голос пели:
Смело, товарищи, в ногу,
Духом окрепнем в борьбе.
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе.
Мы шли вместе со всеми колоннами к площади Урицкого, по которой демонстранты торжественно проходили перед трибунами.
Мы первый раз принимали участие в праздничном шествии и были горды этим. Мы шли в ногу, четким строем, с сознанием собственной важности. Шутка ли?
Мы шагаем по проспектам и улицам Петрограда вместе со взрослыми, и говорят, что нас даже будут приветствовать с трибуны.
Честно говоря, мы запыхались. Мы ведь прошли не один километр. И мы устали петь, но мы все время пели:
"Красная гвардия, черный барон", и "Вихри враждебные" и "Дуня, Дуня, Дуня я, комсомолочка моя", и мы плясали "Яблочко" и даже декламировали хором: "Никогда, никогда, никогда, никогда коммунары не будут рабами!" И нам хотелось есть, и нас мучила жажда, а денег на лимонад у нас не было. Но мы шли и были горды тем, что мы идем.
Рядом со мной шли Бобка Рабинович и Лида Струмилло. Они громче всех кричали "ура" и энергичнее всех размахивали своими флажками.
Сбоку шел заведующий Александр Августович в большой фетровой шляпе, с огромным кумачовым бантом в петлице своего черного пальто. А позади него припрыгивала преподавательница географии Лопакова и приговаривала:
– Ребята, держите ряд. Не растекайтесь. Скоро Дворцовая площадь.
Площадь уже давно была переименована в площадь Урицкого, но Лопакова так называла ее по привычке.
Мы вышли на Миллионную улицу. Справа от нас высились кариатиды Эрмитажа и впереди поднимался мраморный Александрийский столп. Мы приближались к площади, к красному зданию Зимнего дворца.
