– Ну давай же, давай же, чего ты ждешь?
Я бы дал. И с какой бы радостью. Но весь мой пыл вдруг куда-то улетучился, весь запал исчез. Словно этот Наташкин плач выбил из меня все живое. Пропало все, поникло, и внутри, и снаружи. Попытался еще добиться чего-то, подергался, но лишь напрасно изводил себя. Тетя Шура пыталась помочь мне, но я от этого лишь еще больше запаниковал. И снова позорно заплакал. От обиды, от бессилия, оттого, что плакала за стеной Наташка. А тетя Шура сбросила меня, обозвала в сердцах щенком, накинула на себя халат и поспешила к дочери. А я оделся в темноте на ощупь, все еще всхлипывая, потащился домой…
Василий Максимович закурил новую сигарету, медленно выпустил длинную дымную струйку, проследил за ней, блекло улыбнулся:
– Вот такой, господа, антидекамерон…
– Занятно, – первым подал голос Корытко. – Здорово вы рассказали, у меня самого даже, признаться, как бы засвербило. А потом как вы с ней дальше были?
– А дальше я с ней хорошо был, – усмехнулся Кручинин. – Хорошо и долго, почти два года, пока она замуж за какого-то лысого хмыря не вышла и не переехала к нему. Женщина уникальная была, чего ни коснись. Горький говорил, что всем хорошим он обязан книгам, я бы мог переиначить, что я, например, – обязан ей. Не всем, понятно, обязан, но многим и многим. За одно могу ручаться: если бы не она, совсем другим человеком бы стал. Не знаю, лучше ли, хуже, – другим. И если бы каждому пацану в нужное время встретилась такая тетя Шура, у нас бы сейчас и жизнь в стране была другая – поумней и поздоровей…
– И что, – полюбопытствовал Корытко, – не прознали ваши родители, что вы, мальчишка, бегаете к великовозрастной соседке, не пощипала ей мама волосы на голове?
– Представьте себе, никто ничего не узнал. Шурочка моя позаботилась.
– А Нина? – спросила Лиля. – С Ниной потом как?
– А Нина была моей первой женой, – расплылся в улыбке Кручинин. – Прожили мы с ней, правда, недолго. Как говорится, характерами не сошлись. И вообще, доложу вам, Нина эта после Шурочки… Но это уже не честно, мы так не договаривались – всю автобиографию выкладывать. К тому же, я вижу, Льву Михайловичу не терпится порадовать нас своей грандиозной историей. – Вернулся на диван к Лиле, пародируя захудалого конферансье, указал на покинутое кресло: – Оно вас ждет, маэстро, а мы сгораем от нетерпения…
4
Лев Михайлович пребывал в легкой растерянности. Поддержав сомнительную идею Кручинина признаваться в случавшихся любовных неудачах и вызвавшись даже стать вторым после него рассказчиком, преследовал он, если откровенно, собственные цели. Проснулось вдруг давно позабытое, но некогда очень сильное желание постичь, отчего все-таки Лиля тогда сбежала. Рассказать о том незадавшемся свидании в Мишкиной квартире, не называя, конечно, имени своей избранницы, посмотреть, как Лиля сейчас будет на это реагировать. Ведь вся чертовщина в том, что она – сомнений не было – хотела же отдаться ему, для того и пришла. Раньше него пришла, ждала. Сама разделась, сама предложила себя ему. Это не случай с Кручининым, когда зрелая, но одинокая и давно не имевшая близости с мужчиной женщина после будто бы невинного, материнского поцелуя настолько возбудилась, что пренебрегла даже плакавшей за стеной дочкой. У Лили не было никакой спонтанности, никакого гормонального всплеска. А если и был такой всплеск, то не с отрицательным зарядом, чтобы сбежать в последний момент. Было там что-то другое, не подвластное разумению. И было это поразительно настолько же, насколько сейчас, через пропасть лет, неодолимо захотелось ему узнать, что произошло тогда. Отчего-то уверился, что она, выслушав его и всё правильно оценив, решится хоть сейчас пролить на это свет – тоже так, чтобы никто, кроме них двоих, не догадался, о ком идет речь. И почему сбежала она вторично, из отделения, не пожелав даже попрощаться с ним. В конце концов, если не захотела встретиться, могла ведь позвонить ему, попытаться объяснить что-то, не оставлять в дураках. И слушая Кручинина, прикидывал, как бы все это половчей преподнести. Не дать, во всяком случае, понять Лиле, напропалую кокетничавшей с Кручининым, как был он тогда уязвлен и обескуражен. И что долго еще страдал, да, да, страдал, не мог выбросить из головы девчонку, в которую вдруг влюбился без памяти…
Впрочем, к рассказанному Кручининым он равнодушным не остался. Удивило также странное совпадение: тому накануне любовной встречи тоже, оказывается, приснился эротический сон, участницей которого был объект вожделения. А еще появились сомнения, сумеет ли он изложить свою историю так же связно и увлекательно. Тягаться с Кручининым, понимал, будет сложновато, однако не хотелось, чтобы все, Лиля прежде всего, ощутили эту разницу. Были и другие проблемы, небезразличные при его нынешнем статусе главного врача и областного анестезиолога, – не в доверенном же кругу близких друзей сейчас находится. Не надо бы им знать, что он, пусть даже двадцать лет назад, приставал к юной сестричке. Еще и при Борьке Хазине, прекрасно знавшем Настю и в доме у них бывавшем. Повеса Кручинин ничуть свое реноме не уронил, поведав о своей мальчишеской любви. Дать им все понять, что сорвалось у него свидание где-нибудь в другом месте, не в своей больнице? Но как тогда Лиля поймет, что речь идет о ней? Или, еще хуже, подумает, что для него соблазнение девочек-сестричек привычное дело. Как-то не подумал об этом раньше, лишь когда Кручинин указал ему на «авторское» кресло, в голову пришло. Но не отнекиваться же теперь, тем более что сам чуть ли не подстрекателем этой затеи выступил. Лиля тоже согласится пооткровенничать? Обязана ведь, не рискнет остальных в дураках оставить, не та компания. Может быть, она-то как раз сейчас…
Ни к какому итогу не придя, Дегтярев пересек комнату, уселся в кресло, ритуально, как перед тем Кручинин, закурил, выгадывая лишние секунды, чтобы остановиться на чем-то. И в последний момент решил, что не станет изворачиваться. Что было, то было, красит его это или не красит, и не им судить его, он сам себе судья. Не называя, понятно, Лилиного имени. А она должна все понять как нужно, всегда смышленая была. Щелкнул зажигалкой, сделал первую затяжку, взглянул на Лилю – и едва не поперхнулся застрявшим в горле дымом. Она тоже смотрела на него, и глаза ее смеялись. Нехорошо смеялись, с подначкой. Будто предугадывала она, о чем он заговорит, заранее изготовилась потешиться. Возможно, вовсе не ему эта насмешливость предназначалась – Кручинин как раз шептал ей что-то на ухо, но удар получился чувствительным. Времени на раздумье совсем не осталось, но он знал уже, что не заговорит о ней. Хватит с него той пощечины двадцатилетней давности. Тогда что же?… Лариса? Да, конечно же Лариса, лучше не придумать и не вспомнить. Милая Лариса, первая его настоящая врачебная победа, первое поражение. Если можно это назвать поражением. И пусть простит она его, если каким-либо чудодейственным образом узнает, что рассказывал он здесь о ней. Но она не узнает, чуда не свершится – бездна километров между ними, бездна лет. И неизвестно, жива ли она вообще, как жизнь ее сложилась. Он, уехав из Ольгинской, так ни разу не позвонил и не написал ей, хоть и обещал. А она не смогла бы это сделать, даже если б захотела – адреса ей не оставил. И как давно не вспоминал он о ней… Почему не вспоминал? Почему вдруг сейчас вспомнил, вынырнула неожиданно из каких-то замшелых тайников памяти?…
– Алло, маэстро, вы там часом не заснули? – хохотнул Кручинин. – Или, мильпардон, столько у вас было этих неприятностей, что не знаете, какую выбрать?
– Шутка не самая удачная, – поморщился Дегтярев, ощутив прилив еще большей неприязни к нему. И с тем же неудовольствием сознавшись себе, что наверняка связано это с приставаниями Кручинина к Лиле. – Просто затрудняюсь я, с чего начать.
– С вашего начала, конечно, а не, опять же пардон, с конца, тем паче при дамах!
Каламбур имел успех, даже потускневший Хазин усмехнулся.
