Эскадрон вернулся почти к полудню с известием, что «Сирауэн» остановился на спуске с холма на пятом километре.
Не долго думая, я поднялся на паровоз, стоявший под парами в полной готовности. Бенитес поднялся за мной.
— Машинист, на пятый километр! — приказал я Часаро.
На пятом километре действительно стоял «Сирауэн». Я так никогда и не мог объяснить себе, почему он там застрял, — ведь железнодорожный путь шел под уклон и по дороге не было ни малейшего препятствия.
— Не хватило разгону, — заключил Бенитес. — Давайте толкнем снова.
Я не согласился, поскольку не испытывал желания ворваться с паровозом и динамитом в дом начальника станции Пакотас.
Мы прицепили вагон и отвели его обратно на вершину холма на восьмом километре. Там мы остановились. Кочегар разъединил сцепление.
— Ну, машинист, — сказал я Часаро, — на всех парах до шестого километра!
И мы помчались на полной скорости, дрожа от страха и толкая «Сирауэн» впереди себя, — помчались вниз, под гору, с центнером динамита на кончике носа.
— Убавьте пару, — приказал я Часаро, как только мы миновали седьмой километр.
«Сирауэн» сразу же оторвался от нас и понесся вперед на полной скорости.
— Тормозите, машинист!
Поскольку из-за шума машины трудно было что-нибудь расслышать, мы не знали, произошел взрыв или нет. Наконец паровоз остановился.
— Должно быть, только что грохнуло, — рассуждал Бенитес.
Мы стояли там, на шестом километре, не зная, что нам делать, и ничего не видя впереди, так как путь был извилистый.
У меня не было ни малейшего желания лезть в пасть зверю, я-то хорошо знал, что рано или поздно нам предстоит встретиться с передовыми частями Медины; с другой стороны, у меня не хватало терпения, чтобы возвращаться в лагерь, снова посылать эскадрон в разведку и так далее — опять все сначала. Это значило потерять весь божий день.
— Ну хотя бы до поворота, — умолял Бенитес.
— А вы уверены, что ничего не слыхали? — обратился я к Часаро и кочегару, чтобы убедиться в неизбежности нашей поездки.
— Не знаю, что вам сказать, генерал, — пожал плечами Часаро.
— Тогда поехали вперед. Не торопясь.
И мы поехали вперед и не торопясь, миновали поворот и тут же увидели «Сирауэн». Опять на пятом километре.
Все в сердцах выругались.
Пришлось приблизиться к вагону вплотную и со всяческими предосторожностями прицепить его.
— Вернемся, пожалуй, в лагерь и посмотрим, что нас еще ожидает, — решил я. Но Бенитес настаивал на новой попытке.
— Давайте бросим вагон вместе с паровозом, а сами вернемся пешком, — уговаривал он меня.
Я ответил:
— Во-первых, если мы не отцепим паровоз, есть риск, что он дойдет как раз до американцев, а во-вторых, мне не хотелось бы лишиться паровоза, у нас их не так уж много.
Бенитес упорно отстаивал свое предложение, но я приказал возвращаться в лагерь.
— Посмотрим, что скажут остальные. — Я решил таким образом положить конец спорам.
— Подтолкнем его хотя бы до третьего километра, генерал.
Должен признаться, основное соображение, заставлявшее меня вернуться в лагерь, заключалось в том, что мне надоело кататься туда-сюда с «Сирауэном». «Если они хотят подтолкнуть его до третьего километра, пусть обходятся без меня», — сказал я себе.
Итак, мы вернулись в лагерь.
Я приказал поставить «Сирауэн» подальше, поскольку не имел ни малейшего желания взлететь вместе с ним на воздух, если вдруг по какой-нибудь несчастной случайности он взорвется.
Германа Тренсу мы застали в страшном волнении.
— Теперь нам придется сидеть тут посреди поля всю жизнь, — сказал он. — К тому же все это полагалось сделать Курносому.
Курносый — это Каналехо. Впрочем, мы должны были давно уже, с самого начала, отослать его куда-нибудь в другое место — он всегда приносил несчастье. После обеда состоялось заседание штаба.
— Могу вылететь на бомбежку, — предложил свои услуги Хуан Паредес.
— Остановка только за бомбами, — откликнулся Герман.
Я настаивал на возвращении в Куэвано, чтобы затем идти на Мехико, а Одилон Рендон предлагал двинуться к Педрас-Неграс.
— Если мы разобьем Маседонио Гальвеса, гринго тут же откроют нам границу.
Каналехо молчал как рыба — Тренса и так на него сердился. Бенитес же, наоборот, упорно предлагал использовать свой «Сирауэн».
— Давайте пустим его вниз на полном ходу вместе с паровозом, — уговаривал нас он.
Я отвечал со всей откровенностью:
— Пускайте как угодно, а меня от этого занятия избавьте.
И тут мне пришло в голову, что, пожалуй, лучше всего было бы посадить на динамит Каналехо, может, тогда нас перестал бы преследовать злой рок; но я сдержался и ничего не сказал.
В разгар нашего спора, когда мы, все более и более ожесточаясь, пытались разобраться, где черное и где белое, вошел лейтенант Касадо, начальник связи.
— Поступила телеграмма со станции Асуэла, генерал, — обратился он кТренсе, передавая ему бумагу со следующим текстом: «Северном направлении прошел неопознанный поезд Давалос».
— Прикажите задержать его в Нории, — бросил ему Герман, не придав значения телеграмме, и повернулся к нам: — Посмотрим, может, завтра мы что-нибудь придумаем, сегодня же у нас слишком плохое настроение.
Он встал и пошел утешаться к своей Камиле, с которой был неразлучен. А мы отправились спать.
Я занимал купе пульмановского вагона, предназначенного для командиров. Я отдыхал там, восстанавливая сном силы, как вдруг Герман Тренса потряс меня за плечо.
— Из Нории сообщают, что на том поезде едет Вальдивия.
— На каком поезде? — Я совсем забыл о телеграмме, которую принес Касадо.
Разумеется, окончательно проснувшись, я понял — тут что-то не так.
— Зачем едет Вальдивия?
— А вот через полчаса он сюда явится, ты у него и спроси. Одевайся! — Сказав это, Тренса тут же ушел, потому что и сам был в одних кальсонах.
Вскоре он вернулся уже одетый, на цыпочках.
— Если у него дурные вести, пусть никто нас не слышит.
Мы вышли из вагона, направились к палатке, где спали наши денщики, и приказали им седлать лошадей.
Ночное небо затянули тучи, стояла кромешная тьма; земля была мокрая, но дождь не шел. Мы велели позвать караульного офицера.
— Предупредите часовых, что генерал Арройо и я сейчас вышли из лагеря, чтоб не вздумали стрелять, — распорядился Тренса.
Привели лошадей. Мы вскочили в седла и поскакали вдоль железнодорожного пути, до первого сторожевого поста, расположенного километрах в трех к югу. Когда послышался грохот приближающегося поезда, Тренса велел зажечь фонарь и поставить его на шпалы. Вскоре вдали показался свет паровозного прожектора; свет все приближался и наконец паровоз с грохотом и скрежетом остановился возле нас.
Мы поняли, что все пассажиры этого поезда были здорово напуганы.
— Кто идет? — окликнули нас с паровоза.
— Родина и Революционная справедливость, — отвечал Тренса, ибо таков был наш отзыв.
— Это поезд генерала Вальдивии.
— Передайте ему, что с ним хотят говорить Тренса и Арройо.
Пока шел этот разговор, с поезда спрыгнули на землю люди. Один из них, завернувшись в сарапе, подошел к нам. Мы узнали Анастасио Родригеса.
— Что случилось, Таси? — спросили мы его.
— Пошли. — Вот и все, что он нам ответил.
Мы двинулись за ним. Поезд состоял всего из двух платформ и вагона-ресторана. На платформах спали солдаты; на площадке вагона-ресторана стоял Хуан Вальдивия в суконной фуражке, в белом свитере, с шарфом на шее. Он обнял нас с такой горячностью, что мы тотчас поняли: с ним случилось неладное.
— Нас предали! — почти прорыдал он.
— Ну, рассказывай, — предложил Тренса.
Мы вошли в вагон и сели вокруг стола.
То, что рассказал нам Хуан Вальдивия, принадлежит, возможно, к самым позорным эпизодам в истории мексиканской армии.
Оказывается, в дни, последовавшие за нашим отбытием из Куэвано, Вальдивия решил заняться укреплением города, поскольку там оставались наши части. Сообщения, которые поступали от двух экспедиционных корпусов, были неопределенны, так как Аугусто Корона, Хамелеон, не встретился с Артахо, а мы не взяли Пакотас; даже наоборот, из достоверных источников стало известно, что колонна Маседонио Гальвеса уже вышла из Ирапуато и готова начать наступление на Освободительную армию.
Все это, рассказывал Хуан Вальдивия, создало в войсках напряженную обстановку; началось дезертирство. (Правда, по своему опыту я знал, что дезертирство никогда не возникает из-за одной только неопределенности сообщений или угрозы серьезной опасности, если при этом у солдат не появляется внутреннего или подтвержденного опытом убеждения, что армия, о которой идет речь, находится в руках невежды. Тот факт, что Хуан Вальдивия был именно таким невеждой, более чем доказан, и удивительно не то, что его невежество было обнаружено за это время, а что мы не понимали этого, когда назначали его командующим Восточной армией.)
