И мы давали им хлебушка, тушенки, каши, таблетки. А они потом, укутанные белой пылью, долго махали нам вслед, что-то крича и провожая наши колонны напряженным тоскливым взглядом.
Пока начман со старостой местного кишлака пили чай, Васька с фельдшером осмотрели старика.
— Николай Иванович, на минуточку!
Коля колобочком выкатился из-за стола:
— Ну чего там, Василек? Как «бабай»?
— Плохо, Николай Иванович. Помирает «бабайка». И что характерно — видимых причин нет. Не пойму. Такое ощущение, что просто от старости угасает. Прямо на глазах. Ему по всем физическим показателям лет двести. Думаю, часа два, максимум три еще протянет. Но без гарантий. Может, ему промедольчика[21] вколоть? Успокоится, заснет, а там, глядишь, во сне и отойдет тихонько?
— А что, сильно мучается?
— Да нет, в общем-то. Но жалко как-то, черт.
— Ну ладно. Сейчас с особистом переговорю, подожди тут. — Начман с кислым лицом взял трубку «ТАшки»[22]: — Алло, Слава, такое дело, переговорить надо.
После небольших формальностей вопрос был решен, и начман выдал санкцию доктору на использование промедола. Нури он сказал:
— Нури саиб, гуш ку. Мутаасефона, нафар-е ту хатман аз мо рафта меша… Агар ту михохи, мо ба аму нафар чизи микуним, чун ке вай ором меша, ва пас мебиним, чашм?[23]
— Чашм, саиб. Бисьер моташакерам. Амо друст мегуи, ке мебиним че меша. Ходо хоста, иншалла! Бийе, дуст-е ман, фардо вомебиним. Ба омон-е ходо.[24]
— Ходо хафиз, ходо хафиз…[25]
Доктор вколол «бабаю» промедольчик, и старик заснул. Проинструктировав дежурного фельдшера, Вася быстро покидал в пакет мыльно-пузырные принадлежности и помчался в баню.
Суббота, однако, она и в Афгане суббота. И баня, братцы, это святое!
В Ташкургане, в русской бане
Русских веничков душок,
Не понять вам, мусульмане,
Как кяфирам[26] хорошо…
В предбаннике уже допивали третий чайничек. Морды у всех красные. Хорошо. Веничками пахнет. Как дома. Когда все это строили, начмана материли кому не лень. Потому что это был практически Турксиб, это был Днепрогэс с Беломорским каналом вместе! Кирпичики вручную, точнее «вножную», дневная норма — пятилетка в три года — даешь! Коля был неумолим, как дедушка Ленин. И народ, скрипя зубами и изощряясь в ненормативной лексике, месил глину ножками, колотил формочки из досок, сушил, носил, таскал, делал кладку — строил, строил и построил баню, блиндажи, столовую… Сейчас мне кажется, что если бы Коля захотел, то возвели бы и пирамиды. Пирамиды Начмана. А?
Но как бы там ни было — баня в четвертой была лепшая на все загранобъекты погранвойск. И особенно «Большой колодец»! Так ласково мы называли наш маленький бассейн.
Алик Мишин, сплюнув воду, блаженно улыбался, медленно шевеля руками в прозрачной воде «Большого колодца» и разглядывая звезды в черном чужом небе через натянутую масксеть:
— Вась, а помнишь, в прошлом месяце тебе старшего сына Фархада привезли с ранением в голову? Ну, я в рейд уходил тогда как раз, помнишь?
Фархад — командир ополчения одного из договорных кишлаков, а по сути — тот же бандит, только играющий по одним с нами правилам.
А куда деваться? Он — глава рода, а род надо кормить, поить и охранять. Время суровое, неспокойное. После ракетного обстрела Пянджа наши спецподразделения практически сровняли три приграничных афганских кишлака с землей. Не разбирая, кто там был прав, кто виноват. Война — штука жестокая. Ну а жить-то как? Придут духи неместные, «набедокурят» — обстреляют наряд на советской территории, например, или еще какую-нибудь пакость устроят. И смоются. А местным достанется всей мощью советского оружия. Лучшего в мире. Вот и стали местные сами свои территории от чужих охранять. Чтоб не попасть под «раздачу».
Вот и старшего сына Фархада ранили где-то в ночном бою с «залетными» моджахедами. Привезли его к нам еще живым.
— Ну, помню, у него входное было в районе лобной кости, а выходное за ухом. — Вася закурил. — Я такого в жизни не видел — парень в сознании, бинты стали снимать — смотрю, первая дырка! Думаю, так не бывает. Спрашиваю Фархада, сколько времени прошло. Он говорит, что часа три уже или четыре. Мы, говорит, его несем только вот последний километр, а так он сам, мол, шел. Ну, я бинты снял. Да там и не бинты были. Так, тряпки какие-то грязные. Смотрю, а выходное — за ухом! Фантастика! Короче, я раны промыл, перебинтовал нормально, вколол промедольчика. В общем, до бортов его «додержал». А там его по согласованию с округом уже — в Союз.
— Так, а чем там все закончилось?
— Точно не знаю. Начмед говорил, что вроде помер парень в Ташкенте.
— Мать моя женщина! Силен мужик был. Жалко. И Фархада жалко.
Ночью Вася пошел проверять больных и на входе столкнулся с фельдшером.
— Товарищ старший лейтенант! Дед пропал!
— Солдат, ты в уме? Куда пропал? Как?
— Ну, я пошел в столовую, за сахаром, на пять минут. Вернулся, а его нет…
— Когда?.. Так, дежурному доложили?
— Да я вот только…
— Мабена, Санта-Мария, карамба… Дежурный? У меня пациент, афганец, пропал из расположения.
Шухер был большой. Старика искали по всей базе. Но он как сквозь землю сгинул. В конце концов все дружно решили, что дед пошел в пустыню помирать. Негоже мусульманину-то среди неверных уходить в мир иной. Уж как он ушел через посты?.. Бойцы дежурных смен, обливаясь потом и «кровью» от «антисонных» мероприятий, клялись и божились, что не спали. И что все было тихо. Но факт оставался фактом — дед ушел.
Рано утром я уходил с группой в рейд. Покачиваясь на «ресничке» БТРа, я тихо мурлыкал себе под нос:
«Группа крови на рукаве,
Мой порядковый номер на рукаве,
Пожелай мне удачи в бою,
Пожелай мне…»
Саперы доложились — под кишлаком чисто. Трогаем дальше. Спокойно. Вытягиваем до походного интервала. КШМка[27]? Вижу, ползет. Нормально. Водовозка? Коптит, старушка. Набираем скорость, дистанция. Э, блин, что за черт?
На бархане сидит наш знакомый «бабай». Он, закрыв глаза, ритмично покачивается и тихо поет что-то на своем древнем языке… Глюк? Мираж? Да нет же, точно он! Ну, зараза — реинкарнация наяву! Долгожитель хренов.
Потом уже Васька мне рассказал, разведчики наши выяснили, что дедушка, оказывается, был законченным наркоманом. А бедность хоть и не порок, но иногда порог пороку. Не нашлось у него, брат, грошей ни на дозу, ни на косяк. Обычно ему сын привозил. Да в этот раз пропал где-то с караваном, застрял. Вот старик и помирал в синдроме. Ломка она и молодому — аут, а «бабаю», староста сказал, под девяносто. Он, можно сказать, уже почти «там» был! А тут мы по доброте душевной ему промедольчика! Дозу. Он и ожил, бродяга.
Реинкарнация, блин.
Вот так, елки-палки, — сахар белый…
Вот живешь себе, из сил каждый день выбиваешься, работаешь угарно у самого Садового кольца (где-то там сад только?) — свинец с прочими канцерогенами накапливаешь. Между едой и работой в Интернете торчишь, глаза монитором протираешь, энергетику теряешь… Утром-вечером по пробкам, по пробкам… настоишься — домой пришел, из носков выпал — полутруп. Жене внимание уделил — и умер. На звезды забыл, когда глядел по-хорошему.
А вот так вот, чтоб раз — и ночь целую, белую-белую ночь обглядеть, облапить, обмусолить ее нежно, обсюсюкать всю как есть да и выпить сердешную: по капелюхе, до донышка — это вам уж фиг. И стыдно сказать, уж не то чтобы так, а и одним глазком-то — фиг, хотя бы раз еще.
Вот и получается: у кого-то уксус сладкий, а у кого-то бриллианты мелкие. Отчего так и доколе — спросить бы, да не у кого.
А были ведь, были ночи-ноченьки. Ох, уж эти азиатские черные ночи!
Смотришь, бывало: ну вот же, только что день был, и вдруг — хлоп! И все. И темно, как У нефа, сами знаете где. И вот уже ночь томной брюнеткой обволокла, оглушила. И еще сила есть, воля есть, а силы воли нет уже. Да и не надо.
Вот в такую ночь Колька Пышный, живая легенда и притча во языцех, лежал в проходе отрядного КПП. Головой, как и положено, к штабу части — оно и понятно, человек служить хочет, тянется всем свои долговязым и мосластым телом к этому чудному вместилищу немыслимых достижений воинской науки и техники, к этому сплаву неожиданных оперативно-тактических решений, нестандартных (в рамках шаблонов военных игр, естественно) ходов и хаоса безумных идей усиления партийно-политического влияния в маргинальной среде солдат и офицеров пограничных войск.
Черное, в мириадах ярких южных звезд, но абсолютно безучастное к состоянию русского офицера небо только подчеркивало бездонную пропасть его падения, его перманентного погружения в пучины алкогольной зависимости на фоне многомесячного стресса, вызванного отсутствием возможности «покормить лошадь с руки».
