Прежде всего он идет в ресторан, где есть официантка, поговорит с ней немного, а потом идет домой. Дома он берет лист бумаги, чернила, перо и пишет.
И читатель, таким образом, должен невольно страдать, потому что на свете есть рестораны, потому что есть официантки, потому что у этого бедняги есть бумага, чернила и перо.
Он должен читать, как такой поэт хотел бы «помолиться у ног неизвестной», как он хотел бы покрыть поцелуями «складчатую» юбку любви своей возлюбленной, как он с «извечным стоном на губах шатался б без нее по паркам…»
Ах, сколько опять грусти в песнях и стихах о возлюбленных!
Какие грустные перспективы вырисовываются перед читателем. Он готов удавиться на ее волосах. Он позволит зацеловать себя до смерти, что неважный комплимент для той, о которой он пишет стихи, поскольку народ говорит: «Поцелуй меня, все равно умирать», а поэт, разумеется, в иной форме — сладко: «Позволяю тебе зацеловать себя до смерти».
А кто же эти существа, которые зацеловывают до смерти? В большинстве случаев они белые. Правда, черных возлюбленных на свете немало, а Африка ими кишит, но если бы вы взяли в руки какую-нибудь книжку стихов о возлюбленных, то вы бы не нашли там упоминания о черной возлюбленной. Там одни белые. Двести тридцать три раза и все «белая». Она подходит для окружения. Такое было бы, конечно, профанацией, если бы поэт начал поверять всему свету, что его возлюбленная мыла себе ноги. Ножки существ женского пола еще до их появления в стихах хорошо вымыты, и поэтому поэт может смело петь: «Счастье всасывал я из ног Твоих, Светлая!»
Некоторые восхищаются мизинчиком на ее ножке н представляют себе, как было бы красиво, если бы на каждый палец ноги было одето колечко верности.
Поэт раздевает свою милую на глазах у общественности. Горькой слезой он поливает бока своей обнаженной и бледной возлюбленной. А это уже похоже на порнографию А другой хочет извлечь из пышного тела своей «бледной» несколько — количество не так важно — прекрасных миров. Но только в двух-трех случаях «небосвод над этой любовью смеется» вместе с читателями. По угрюмому краю бегают нагие бледные девушки. Это происходит не днем, наверное, потому, чтобы не оскорблять стыдливости читателей. Темная ночь — любимейшее время для «вылазок» возлюбленных таких поэтов.
Послушай, успокой свое сердце,
мы, может, однажды с тобой упадем
как тот раз в черную, темную ночь.
Весьма неутешительные обстоятельства. Я живо представляю себе одного молодого поэта, как он бегает по этой темной, пустынной местности ночью со своей возлюбленной во время исключительно важное, то есть когда «горы по краю идут». И такие «хождения» гор, туризм чешских и других горных вершин излюблены в стихах о милых. Горы идут, а он на них смотрит со своей любимой. Может быть, своей возлюбленной он мог бы это внушить, поскольку возлюбленные изображены в стихах весьма привлекательно — так они преданны. Ей он может, например, внушить, что он видел, как Петршин шел в направлении к Жижкову, но читатель не позволит себя так легко провести.
Возлюбленные поэтов — это вообще самые удивительные существа. Много их ходит по свету нагими. «Я видел нагую ее на прогулке…»
Он видел. Он, поэт, кое-что видел. Он, например, заметил, как на грудь девы села летучая мышь. Об этой особой прихоти летучей мыши он сообщает миру в двустишии. Поэт вообще любит информировать не только о том, что он видел, но и о том, что ему снилось.
Мне снилось, как шла Ты Утром Белая,
Ты бороздою жизни шла к печальным горизонтам…
Смотрите, какой мастер этот поэт, и человек он разносторонний, он знает, что
запашет борозды и вырастит там хлеб,
насытит тем, что любовь его потребует.
Вы видите! Честь таким молодцам. На какой-то момент он становится аграрием, а потом набрасывается на освоение ремесла пекаря.
Как солнце девушка моя,
я — снег, весной я белый,
растаю по вершинам,
лишь улыбка засияет милая твоя.
Посмотрите! Он сам себе признается в том, что от него останется только немного воды.
Есть звезды и солнце у меня,
здесь со мною девушка моя,
на губах ее бокал вина,
что от всех страданий исцелит.
Хотя тот бедняга писал такое в винном погребке в присутствии ворчливого хозяина, но это не помешало ему так беззастенчиво лгать.
И они лгут! Сначала такие поэты обманывают наборщика, который набирает плоды их трудов, потом корректора и, наконец, читателя.
Молодец не был дальше окрестностей Праги, но это ему вовсе не помешало написать
ДЕВУШКЕ НА ВИСЛЕ
В этом бурном потоке жизни
нам часто друг друга не встречать;
меня от тебя печаль навсегда разделяет,
и тщетна надежда сердцем лгать.
Есть сентиментальные, фальшивые и Каины.
Я Каином был, ты Абелем была,
я обманул тебя, ты Каина убила.
А в Библии наоборот.
Другой же хочет создать гарем где-нибудь на Виноградах:
Хотел бы я королем девушек прослыть
и обрести в их сердцах могучее царство…
Это «я» выдвигается на передний план, на то они и лирики.
Начинается это в школах. Ученик, бедняга, не может надлежащим образом выразить свое «я» и поэтому начинает писать лирические стихи, что весьма нетрудно. «Я люблю тебя, я тебя тоже люблю, и будь что будет, свет ты мой, любить тебя не перестану».
Ученики освобождают свою энергию в таких стихах. Вместо того чтобы обратить свое перо против учителей, ставящих им неуды и не разрешающих даже в туалете курить сигареты, все они поголовно пишут любовные стихи, например, о дочерях учителей, которые дают им домашние задания.
Их стихи начинают печатать. Пока в тайном ученическом журнале, затем в шестом-седьмом классе средней школы они начинают писать стихи о реальных возлюбленных. Они то ходят на уроки танцев, то по борделям. Ко всему этому они читают чужие стихи и таким образом медленно развиваются, пока наконец не станут молодыми поэтами.
Некоторые потом оставляют лирику и бросаются на поэзию другого типа. Они опасны для окружения своей сентиментальностью. Они хотят принести пользу человечеству, когда издают за свой или чужой счет сборники своих стихов с названиями, притянутыми за волосы, как например: «Каплю туч в себя вместил», «Молитвы изгнанника», «Мир пуст, а сердце мое полно», «Я в людях ошибался, я ошибался в чувствах».
Отравлен дух мой в глубинах
чувств, изнуряющих ядом черным,
что в чашу всыпал ему свет.
Они пресыщены и поэтому зевают. Они думают, что на их печали строится система мироздания.
Они целуют колени своих возлюбленных в своих стихах, а в действительности они содействуют своим грошом поддержке разных полицейских шпиков, хозяев домов терпимости.
Порядочных мало. Они всюду видят золотые волосы, целуют их, испытывая при этом грусть. Другие же пишут откровенно. Они воспевают проституток и хвастаются в стихах неизвестными болезнями.
А что читатели? Они читают, рассеянно взирая на мир.
— Что же вы, друг поэт, хотели сказать сборником своих стихов? — спрашиваю я. Он пожимает плечами. Что-то в душе его накопилось и стоило ему пять крейцеров — расходы на бумагу, и мир прочел что-то об этом.
Гурбан Ваянский[1]! Ты был прав, когда ты писал под названием «Ужасное»:
Что горькая судьба литератора бьет,
ты правду пишешь! Тьма на него валит,
и жизни он дает часов горячих дань,
когда другие жнут, он в царствие небесное войдет.
Горька судьба литератора, поэта. Дань горячих часов. С вас наверняка сошло немало потов, прежде чем вы издали сборник стихов.
А нередко приходится попотеть и читателю над теми поэтами, многие из которых, разумеется, безвредны, о чем бы они ни пели, чаще всего во всем этом невозможно разобраться.
Зато есть люди, которые напишут что-нибудь такое, что можно представить себе как на ладони.
В церквушке для простонародья
есть мадонна в алтаре,
а улыбка младенца Христа
прекрасное детство мое излучает.
Там вспоминаю о матушке я,
о ласковом слове ее,
стою я в слезах вблизи алтаря
и снова детство переживаю.
Вы видите: этот человек думает, что он тоже поэт. Точно так, как это думает целый ряд людей.
«Если я напишу стихотворение, то я поэт», — говорят и те, что пишут в «Ладу»[2] и все те, которые писали в «Модерни ревю» и «Модни живот», они думали об этом тоже.
