— Напримѣръ, — сказалъ онъ, — возьми случай съ твоимъ братомъ много лѣтъ тому назадъ, когда вы оба были еще мальчиками. Онъ вѣрилъ тебѣ съ любовью и преданностью, которыхъ не въ состояніи были поколебать твои безчисленныя гнусности. Онъ ходилъ за тобой, какъ собака, готовый перенести несправедливости и злоупотребленія только изъ-за того, чтобы быть съ тобой, терпѣливо сносилъ твои оскорбленія, пока наносила ему ихъ твоя рука. Послѣдній его портретъ, въ полной силѣ и здоровьѣ, долженъ быть такимъ утѣшеніемъ для тебя! Ты завязалъ ему глаза, давъ ему честное слово, что ничего дурного съ нимъ не сдѣлаешь, а потомъ, хохоча и задыхаясь отъ наслажденія удачной шуткой, завелъ его въ ручей, слегка подернутый льдомъ, и толкнулъ его… и какъ ты смѣялся! Человѣкъ, ты никогда не забудешь нѣжнаго, полнаго упрека взгляда, который онъ бросилъ на тебя, стараясь выкарабкаться изъ обломковъ льда! Не забудешь, если проживешь еще тысячу лѣтъ! Ого, ты и теперь видишь его! Ты и теперь видишь его!
— Животное! Я милліонъ разъ видѣлъ его и увижу его еще милліоны разъ! И разлетись ты на мелкіе кусочки, терпи до суднаго дня такія муки, какъ я терплю теперь, благодаря твоему напоминанію!
Карликъ самодовольно хихикнулъ и продолжалъ свою обвинительную исторію моей жизни. Я впалъ въ угрюмое, мстительное состояніе и молча страдалъ подъ его безпощадными ударами. Наконецъ слѣдующее его замѣчаніе заставило меня подскочить на мѣстѣ:
— Два мѣсяца тому назадъ, ночью, во вторникъ, ты гулялъ и со стыдомъ думалъ объ одномъ особенно низкомъ и жалкомъ твоемъ поступкѣ съ однимъ бѣднымъ невѣжественнымъ индѣйцемъ въ дикихъ ущельяхъ Скалистыхъ Горъ, зимой тысяча восемьсотъ…
— Стой на минуту, дьяволъ! Стой! Не будешь ли ты утверждать, что даже мои мысли отъ тебя не скрыты!
— Очевидно, что такъ. Развѣ ты не думалъ всего этого?
— Пусть я сейчасъ задохнусь, если я этого не думалъ! Посмотри-ка на меня, дружокъ, посмотри мнѣ въ глаза! Кто ты?
— Ну, какъ ты думаешь?
— Я думаю, что ты самъ сатана! Я думаю, что ты дьяволъ!
— Нѣтъ.
— Нѣтъ? Кто жь бы ты былъ?
— Ты дѣйствительно хочешь это знать?
— Конечно, хочу.
— Хорошо. Я — твоя совѣсть!
Въ одну секунду я преисполнился радости и восторга. Я съ рычаніемъ бросился на эту тварь.
— Проклятая! Я сотни разъ хотѣлъ, чтобы ты была осязаема и чтобы я могъ разъ навсегда свернуть тебѣ шею! О, я смертельно отомщу!..
Безуміе! Молнія мелькаетъ не такъ скоро, какъ моя совѣсть. Она такъ внезапно отскочила въ сторону, что пальцы мои схватили руками пустой воздухъ, а она уже сидѣла на верхушкѣ книжнаго шкапа и насмѣшливо показывала мнѣ носъ. Я пустилъ въ нее кочергой, но промахнулся. Въ слѣпой ярости я метался съ мѣста на мѣсто, хватая и швыряя въ нее все, что попадалось подъ руку. Дождь книгъ, чернильницъ, куски угля, затемняли воздухъ и безостановочно летѣли въ человѣчка, но все напрасно. Проворная фигурка увертывалась отъ всякаго удара, мало того, она разразилась насмѣшливымъ, торжествующимъ хохотомъ, когда я упалъ на стулъ совершенно измученный. Пока я пыхтѣлъ и сопѣлъ отъ усталости и возбужденія, совѣсть моя говорила слѣдующую рѣчь:
— Мой добрѣйшій рабъ, ты замѣчательно глупъ, нѣтъ, ты характерно глупъ! Впрочемъ, ты всегда одинъ и тотъ же, всегда оселъ! Иначе ты бы понялъ, если бы ты покушался на это убійство съ тяжелой совѣстью и сокрушаемымъ сердцемъ, то я бы моментально впала въ горячечное состояніе… Безумный! Я могла бы вѣсить цѣлую тонну и не быть въ состояніи подняться съ пола, но вмѣсто того тебѣ такъ не терпится убить меня, что совѣсть твоя легка, какъ пухъ! И вотъ я теперь здѣсь, ты меня достать не можешь. Я могу почти уважать обыкновеннаго дурака, но тебя, пфа!
Я бы все отдалъ, чтобы имѣть тяжесть на сердцѣ, чтобы поймать это существо и отнять у него жизнь, но не могъ чувствовать этой тяжести изъ-за такого желанія и не могъ бы никогда раскаяться въ немъ. Я могъ только тоскливо смотрѣть наверхъ, на своего господина, и приходить въ отчаяніе, что совѣсть моя не можетъ быть тяжелой единственный разъ въ жизни, когда бы я желалъ этого. Мало-по-малу я началъ задумываться надъ странными происшествіями этого часа и любознательность моя начала работать. Я искалъ въ своемъ умѣ вопроса, на который бы могъ мнѣ отвѣтить мой врагъ. Какъ разъ въ это время вошелъ одинъ изъ моихъ мальчиковъ, оставивъ за собой дверь незатворенною, и воскликнулъ:
— Ба! Что такое тутъ дѣлается? Шкапъ весь избитъ…
Я подпрыгнулъ въ страшной тревогѣ и крикнулъ:
— Уходи отсюда! Гурръ! Скорѣй! Лети! Затворяй дверь! Скорѣй, а то совѣсть моя убѣжитъ!..
Дверь захлопнулась и я заперъ ее на ключъ. Я взглянулъ наверхъ и до глубины души обрадовался, увидѣвъ, что моя повелительница все еще у меня въ плѣну.
— Чортъ бы тебя побралъ, — сказалъ я, — чуть-чуть я тебя не выпустилъ! Дѣти самыя неосторожныя созданія! Но послушай, другъ, мальчикъ какъ будто совсѣмъ не замѣтилъ тебя; какъ это такъ?
— Очень просто: я невидимъ для всѣхъ, кромѣ тебя.
Я съ большимъ удовольствіемъ мысленно записалъ эти свѣдѣнія. Теперь я могу убить этого злодѣя, если представится къ тому случай, и никто этого не узнаетъ. Но это самое размышленіе такъ облегчило мнѣ душу, что совѣсть моя едва могла усидѣть на мѣстѣ и ее тянуло къ потолку, какъ игрушечный пузырь. Я сказалъ:
— Послушай, совѣсть, будемъ друзьями. Подержимъ нѣкоторое время парламентерскій флагъ. Мнѣ не терпится задать тебѣ нѣсколько вопросовъ.
— Прекрасно. Начинай.
— Во-первыхъ, почему ты прежде никогда не была для меня видима?
— Потому что ты прежде никогда не просилъ меня объ этомъ, т. е. не просилъ въ настоящей формѣ и въ настоящемъ настроеніи. Сегодня ты былъ какъ разъ въ надлежащемъ настроеніи и когда ты призвалъ своего самаго безпощаднаго врага, я явилась, потому что я именно и есть эта личность, хотя ты и не подозрѣваешь этого!
— Хорошо, такъ значитъ мое восклицаніе придало тебѣ плоть и кровь?
— Нѣтъ, оно только сдѣлало меня видимымъ для тебя. Я безтѣлесна, какъ и всѣ духи.
Это замѣчаніе непріятно поразило меня: если она безтѣлесна, какъ же я убью ее? Но я притворился и сказалъ убѣдительнымъ тономъ:- Совѣсть, съ твоей стороны невѣжливо сидѣть такъ далеко. Слѣзь внизъ и покури!
Въ отвѣтъ получился взглядъ, полный насмѣшки и слѣдующее замѣчаніе:
— Слѣзь туда, гдѣ ты можешь поймать и убить меня. Предложеніе отклоняется съ благодарностью.
— Хорошо! — сказалъ я про себя, — по всему видно, что и духа можно убить. Сейчасъ на свѣтѣ станетъ однимъ духомъ меньше, иди я очень ошибаюсь.
— Другъ… — сказалъ я вслухъ.
— Тс… погоди минутку. Я совсѣмъ тебѣ не другъ, я твой врагъ. Я тебѣ не равный, я господинъ твой. Называй меня пожалуйста «милордомъ». Ты слишкомъ фамильяренъ.
— Я не люблю этихъ титуловъ. — Я желаю называть тебя сэръ, и то только до…
— Мы объ этомъ разсуждать не будемъ. Повинуйся и только. Продолжай свою болтовню.
— Хорошо, милордъ, если ужь вы не принимаете другого обращенія, я хотѣлъ спросить васъ, долго ли вы будете для меня видимы?
— Всегда!
Я выразилъ сильнѣйшее негодованіе:
— Это просто-на-просто оскорбленіе. Я такого мнѣнія. Ты всю мою жизнь преслѣдовала, преслѣдовала меня невидимо. Это уже было достаточное несчаетіе, а теперь еще видѣть такое милое созданіе, какъ ты, вѣчно слѣдующее за мной, какъ тѣнь, это перспектива невыносимая. Вотъ вамъ мое мнѣніе, милордъ; примите его къ свѣдѣнію.
— Мой мальчикъ, ни одна совѣсть, такъ хорошо себя не чувствовала, какъ я, когда ты сдѣлалъ меня видимой. Это даетъ мнѣ невыразимое преимущество. Теперь я могу смотрѣть тебѣ прямо въ глаза, обзывать тебя всячески, коситься на тебя, издѣваться надъ тобой, насмѣхаться надъ тобой. А ты знаешь, какъ краснорѣчивы видимые жесты и выраженіе лица, особенно поддерживаемые живою рѣчью. Я всегда буду обращаться къ тебѣ въ твоемъ собственномъ не-бре-жно ра-стя-и-у-томъ тонѣ, дитя!
Я пустилъ въ нее щипцами. Никакого результата. Милордъ продолжалъ:
— Тише, тише, вспомни парламентерскій флагъ!
— Ахъ, я и забылъ! Попробую быть вѣжливымъ, и ты тоже попробуй это, ради новизны. Вѣжливая совѣсть! Это своего рода идея, хорошій фокусъ, превосходный фокусъ! Всѣ совѣсти, о которыхъ я слышалъ, были терзающія, Рвущія, докапывающіяся до всего, отвратительные дикари. И всегда привяжутся къ какой-нибудь ничтожной пустяковинѣ, провались они совсѣмъ, говорю я! Я бы согласился промѣнять свою на оспу или всѣ сорта чахотокъ и былъ бы доволенъ судьбой. Теперь скажи мнѣ, почему это совѣсть не можетъ сразу отмучить человѣка за всякій проступокъ и затѣмъ оставить его въ покоѣ? Къ чему это она преслѣдуетъ его денно и нощно, нощно и денно, недѣлю за недѣлей, вѣчно, вѣчно, все изъ-за одной и той же старой вещи? Въ этомъ нѣтъ ни смысла, ни справедливости. По моему, совѣсть, поступающая такимъ образомъ, хуже самой грязи.
