Старцу пригрезилась идиллическая картина: вот они играют в ладушки, вот она кормит куклу мороженым, вот он трет ей спинку в бане, затопленной по черному...
Но внезапно видение исчезло. Дедушку проняла характерная мышечная слабость, руку не поднять. На лице, руках выступила обширная эритема, кожа зашелушилась, иногда с последующей пигментацией пораженных участков. Вокруг глаз зафиолетовел отек. Температура подскочила до 39 градусов Цельсия. И... раз, и все прошло. Приступ дерматомиозита, коим страдал патриарх, миновал.
– Пошли, – не задумываясь, согласилась девочка.
Раскатанная колесами, вся в выбоинах и коровьих лепешках, дорога привела к городским воротам.
– Стой, анафема! – загородили путь два рослых стражника в стеганых зипунах из гонконговщины. – Пропуск!
– Ребята, это же я, – робко улыбнулся дедушка, – Хилахрон III.
– А я думал, что это три молдаванина, – дохнул сивушным перегаром первый стражник под хохот второго.
– Ребята, можно я пройду?
– Можно Машку за ляжку и козу на возу! «Разрешите?» – надо говорить, – под гогот второго стражника заявил первый. – Пропуск!
– Но я же ваш князь! – мягко молвил старик, норовя презентабельно заглянуть в глаза ратникам.
– Наш князь горбатый и одноглазый. Давай тебе глаз выбьем и, как лицо, похожее на княжеской национальности, без мандата пустим, – предложил второй, супреж выпустив облако перегара, под ржанье первого. – А ну прищурься! – Старик покорно прищурился. – Вась, кажись, действительно наш князь-натурал. Батюшка-Осударь, прости нас, дурней беспечных-бестолковых. Не признали! – И второй стражник, раскрыв объятия, пошел на старика, словно собирался припасть к венценосной груди.
Дедушка тоже наивно развел руки, а стражник проскользнул под аутентичной дланью, оказался сзади и с силой хлопнул по старческому плечу. Происходящее пахло дешевым портвейном до рези в глазах.
– Здорово мы тебя разыграли, Хилахрон? – Оба воина со смеху схватились за животы.
– Да, ничего, – владыка кисло улыбнулся.
– Слышь, Хилахрон, давно хотел спросить: ты когда, собака непривязанная, нам жалованье намерен платить? – Поймал деда за пуговицу первый стражник.
– Так вам же на год вперед выплачено. – Пролепетал любимую мантру ветхий князь.
– А ты еще на полгода выплати. От тебя разве убудет? Да вызовет Марена[1] тебя срочной телеграммой.
– Слышь, Хилахроша, – второй стражник достал из бокового кармана зипуна початую бутылку злого портвейна, зубами вытащил пробку. – Мы тут наведались в твой винный погреб. Что ж ты, паскуда, нормальным вином запастись не мог? Хочешь, чтобы нас заворот кишок доконал? – и хлобыстнул.
– Слышь, Хилахрон, а это что за малявка с тобой? Никак, невеста? Ха-ха-ха.
– Ты опять влюбился, Хилахроша? Да одарит бог плодородия твою макушку ветвистыми бараньими прибамбасами.
И оба стражника запрыгали, хохоча; веселые, как воздушные шарики:
– Тили-тили тесто, жених и невеста!
Зато путники наконец смогли пройти.
– Ты ей не изменяй, ха-ха! – крикнул вдогонку первый стражник.
– С верховным волхвом, ха-ха! – крикнул второй.
– Скучно им, этой дорогой редко кто ходит, – объяснил патриарх, ступая по отполированной до блеска миллионом ног мостовой.
Городище Мутотеньск-Берендейский понтами не уступал другим уездным населенным пунктам: сильно била в глаза желтая краска на каменных домах и скромно темнела серая на деревянных. Дома были в один, два и полтора этажа с вечным мезонином, очень красивым, по мнению праславянских архитекторов. Местами эти дома казались затерянными среди широкой, как поле, улицы и нескончаемых деревянных заборов; местами сбивались в кучу, и здесь было заметно более движения народа и кудахтающей живости. Попадались почти смытые дождем вывески с калачами и редькой, прочие «магазины-салоны», в которых торговали сэконд-хэнд Армани и Версаче...
Как говорится:
И будь я хоть негром преклонных годов,
И то б без зазнайства и лени
Оделся бы в сэконд-хэнд только за то,
Что здесь одевался сам Ленин.
А когда подходили ко княжеским палатам, Озноба вдруг все поняла. Но было поздно! И свадьбу сыграли только на следующий день, после того, как старейшины объяснили невесте смысл имени жениха. Имя его значило «невосприимчивый к запаху спиртного».
* * *
Долго ли, коротко ли свадебный пир длился, однако закончился. Пожилые мымры-невольницы отвели девочку сначала в дворцовую душевую, сняли безыскусную крестьянскую одежонку. Долго и придирчиво рассматривали еще совсем не оформившееся, почти детское, тело.
Как простодушно-вдохновенны задумчивые глаза, как трогательно-невинны раскрытые, вопрошающие губы, как ровно дышит еще не вполне расцветшая, еще ничем не взволнованная грудь, как чист и нежен облик юного лица! Вздыхали рабыни, отводили глаза, однако дело свое сурьезное делали. Купали ребенка в парном молоке и скисшем, натирали эвкалиптовым и розовым маслами, осыпали лепестками медуницы.
– Прежде чем шмель мужа соберет пыльцу с клевера твоей невинности, – сказала самая старая рабыня, – милочка, заруби на носу: искусство любовной игры с пожилым мужчиной заключается в том, что ты должна оказаться там, где он соберется лечь, раньше него самого.
Наконец, обернули Ознобушке плечи полупрозрачной, легкой, как паутинка, тканью и отвели в евроремонтную опочивальню. Русская печь в изразцах под потолок с пультом дистанционного управления, домашний кинотеатр без умолку кариес рекламирует, и не вырубишь, кнопка «Выкл.» залипла. И на огромной, с хижину отставного солдата Ноздря-Дундуна кровати дожидается черноброву дивчину, завернувшись в трофейный персидский халат, Хилахрон, законный ее муж.
Застучало перепелочкой девичье сердечко. От подруг слыхивала малолеточка, что мужчина с девушкой может сделать, какую боль причинить. Напряглось ее совсем не оформившееся, почти детское, тельце, попыталась она поплотней завернуться в свою скудную паутинку.
Старичок взглянул на девочку и тихо так, ласково, говорит:
– Ты не бойся, ложись рядом, погутарим ладком. Я развешу вермишель вымысла на твоих ушах, расскажу заветную сказку.
Делать нечего, легла Озноба на самый краешек огромной, как отчий дом, кровати. Лежит, дрожит мелко, зубы крепко сжаты.
– Итак, – начал князь, – в одной далекой стране жили-были мулат с мулаткой. И была у них самка какаду, рябенькая такая. – "Подрядчика-подлеца надо бы утопить в Славутиче-Днепре, – подумалось князю. – Стервец клялся закончить кремль-мавзолей к октябрьским Праздникам неурожая, и где этот кремль-гостинец, я вас спрашиваю? Только котлован вырыт. А что мне делать с одним котлованом? Что скажет бог Мор[2], если меня положат в голый котлован? Нет, я вас уверяю, подрядчика-подлеца надо утопить".
Тут маленькой девочке вдруг подумалось, что у ее мужа чудесный голос: бархатный, нежный и вкрадчивый.
– Рассказывай, дедушка, рассказывай! – Озноба придвинулась ближе.
Патриарх удивленно посмотрел на новообретенную супругу, но продолжил:
– Однажды снесла попугаиха яичко, не простое, а золотое. – «И верховного волхва надо бы утопить в Днепре-Славутиче. – привычным водоворотом кружили его миротворческие мысли. – Скажете, все пожертвования на ремонт капища Перумова идут на ремонт капища? Ой, я вас прошу! – подумалось государственному мужу. – А почему тогда его жена покупает мясо не на базаре, а в универсаме „Паттерсон“?»
Ознобушка не могла понять, что происходит. Внутри проснулось новое чувство. Душистый страх вместе с предвкушением чего-то неведомого, но манящего, радужной волной растекся по телу. В висках застучали горячие молоточки, участилось дыхание. Девочка придвинулась еще ближе, еще теснее.
– Мулат бил-бил, не разбил, – пробормотал сквозь наступающую дрему старик. Он ничего не замечал.
Озноба чуть не задохнулась от закружившего голову желания. Крошечные вишенки сосков сделались твердыми, словно пуговицы. Внизу живота чуть не вскипело. Оттуда, снизу, дурманящая жаркая истома зажгла дикий огонь в зрачках, опалила щеки и уши. Девочке захотелось лежащего рядом мужчину до зуда корней волос.
– Мулатка била-била, не разбила, – пробубнил старец.
Тяжело дыша, Люба прижалась к мужчине и запустила руку под халат. (На халате искусный умелец вышил сценку из репертуара персидских бань, где, как известно, отдельные кабинки не предусматривались. Поскольку наша книга может попасть в руки детей, описание сценки опускается). Никто Ознобушку не учил, но она сразу нашла искомое и стала хищно мять пальцами.
– А дальше, дальше? – задыхаясь, прохрипела она, сорвав и отшвырнув с ланит полупрозрачную паутинку. – Да позволит Мста[3] энцифалитным клещам селиться у тебя под ногтями, если ты не скажешь, что там дальше!
