— Переводи! — обратился к грамотею царь.
— Врет! — доложил тот. — Отпирается! Вели, батюшка, саблю!
Неожиданно в дверь постучали.
— Кто бы это там! — недовольно отозвался царь, путая по пьяни вопросительную интонацию с утвердительной.
— Ходока привезли, величество! — доложили из-за двери. — Истинного хлебопашца, как приказывали.
— Вот альбиносы! — в сердцах выругался царь. — Вечно они не вовремя! Скажи, чтоб в конюшне обождал. Заняты мы ноне.
— Так ить посевная, государь! — вкрадчиво сказал голос за дверью. — Злаки сеять пора. Сеятель он, кабы ему не запоздать бы ...
— Зови! — велел царь, неверной рукой поправляя корону. Она была повседневная, жестяная, но аккуратно надетая производила впечатление даже на ювелиров. Вкупе с лысиной самодержца корона давала такую игру отблесков, что выписанный для царской потехи павлин смертельно позавидовал, отказался от гороха и в неделю зачах. Сразу же выписанный второй павлин на корону смотреть поостерегся, но наслушался столько, что нервный и больной уехал за море, где издал два тома горестных восклицаний. Оба павлина не имели никакого отношения к крестьянину, который, широко улыбаясь лицом истинного хлебопашца, спускался в погреб.
— А, это ты, Федот! — приветливо качнулся сразу повеселевший царь, — Заходи, заходи, люблю, люблю!
Бойкий Федот соскочил с лестницы и поклонился так низко, что заметил прореху у себя на заднице. Кланяясь второй и третий разы, он успел вставить в нее трубку и поджечь, чем насмешил царя до слез. Этого ходока при дворе любили. Царь и бояре жаловали его, а шут называл коллегой и одаривал табачком. Его вызывали всякий раз, когда у царя возникала необходимость посоветоваться с народом. А пил государь изрядно, поэтому такая необходимость возникала у него часто. Когда меды попадались крепкие, и приглашенные бояре немели устами, либо падали под стол всей шеренгой, говорливому царю нужен был собеседник.
Вот и сейчас секунду назад воинственные собутыльники спали, пуская друг другу в бороды одинаковые пузыри.
— Ишь, выпивохи! — царь ткнул корявым, но благородным по сути пальцем в храпящую знать. — Родословная на родословной, а желудки у всех куриные. Ни тебе одесную, ни ошую напарника. Садись, дозволяю. Два выпей и не закусывай, разговор серьезный.
Привычный Федот с улыбкой осадил два ковшика, молодцевато икнул и уставился бородатым своим лицом в не менее бородатое царское. Последнее шевелило бровями и отчасти носом, концентрируясь на проблемах законодательной власти.
— Ну как? — спросил царь, непонятно что имея в виду.
— Так ить ежели вразрез пойдет — завсегда справимся! — бодро отвечал многоопытный крестьянин.
— Молодец! Плетей бы тебе всыпать! Да не за что, потому как молодец! — царь всхлипнул, содрал с себя орденишко попроще и шлепнул Федоту в ладонь. — Носи, мерзавец!
— Премного, надежа-батюшка! — еще бодрее крикнул ходок и налил царю и себе сразу по три. Царь бессмысленно окинул взглядом ковшики и отодвинулся. Затем повернулся к ходоку, поднял палец и долго-долго махал им перед его носом, прежде чем готовая фраза вышла наружу.
— А конституция-то поди снится? .. А? Правишки-то заиметь желаешь? Выборы там ... Хочешь по конституции, как кельты немецкие?
— Обижаешь, государь! — отвечал мужик. — Что-ж ты так-то? Али мы свиньи какие? Кто-ж по бумажке, без твоего духа могучего, жить захочет? Обидел, государь ...
Более трех минут царь сидел недвижно и смотрел на пламя свечи. Когда первая слеза поползла по его щеке, бывалый ходок осторожно вытер ее рукавом и положил царскую руку себе на голову.
— Молодец! Почвенник! — растроганно говорил царь, гладя обессиленной рукой бугристую голову народного представителя. — Уверенность ты во мне рождаешь. Стоим и будем стоять! Молодец! Кость крепкая. Добрый конь. — государь быстро засыпал и немного путался в разговоре. Заснув окончательно, он навалился на стол и тихонько захрапел над блюдом с редькой. Отработавший свое ходок почесал грудь, перекрестился, долил бочонок в ковшики и продолжил в полном безмолвии.
Сказка №4В субботу утром среди ясного неба вдруг раздался гром, и возле старинного царского склепа разверзлась земля два на полтора метра. Это был намек. Пошатнувшаяся в обществе вера выходила обществу боком. Дальновидный в силу испуга царь принял немедленные меры. По дворам забегали посыльные, раздавая бесплатные алюминиевые крестики по пять штук на руки, циркулировали с суточным запасом ладана и святой воды сорок два дежурных попа о сорока двух кадилах, беспрерывно звонили колокола на всех колокольнях. Полным ходом шло укрепление основ.
Царь сидел, нацепив очки, за письменным столом и выслушивал мнение столпов духовенства. Речь шла о еретиках.
— ...Согласно чему вырывание ног еретика есть наиболее гуманный способ борьбы с оным, — докладывал по свитку похожий на подсвечник игумен. — Ибо сказано тут у меня: не приемля слова истинного, да в сморчка будешь превращен, али ушей отрезание, али в прорубь дерзкого, али морды клеймение, али...
— Понял! — крякнул царь, махая рукой. — Садись, преблагий, уразумел тебя. Мнение, я чай, общее?
Клобуки степенно наклонились и вновь выпрямились.
— Ага, — сказал царь. — Консенсус. Ну дык за дело!
К вечеру до полусотни еретиков сидело в большой рубленой клетке, представлявшей из себя летнюю тюрьму. Баб было трое, отрок один, собак две, остальные пахли луком и кутались в бороды. Собак, внимательно осмотрев, отпустили. Перед оставшимися выступил лично царь.
— Покайтесь! — сказал он строго. — Равняйсь! Смирно! Первый пошел!
— Виноват, батюшка! — зачастил крестьянин, вцепившись в клетку. — Кто-ж его разберет ночью-то! Темно у нас ночью-то! А квасу-то мало не пьем, много пьем, вот на двор и ходим. Обмочили, был грех, оне ить в черном лежали, не видать. Кабы знать, что их преподобие лежали, так и не мочились бы. А так мочились, ага. Оне пьяные, молчат, почивают, а нам ночью темно, а оне как раз за углом лежат, а мы и не видим, мочились, ага. Кого хошь обмочили бы, темно было, а серчать на нас не за что, квасу-то много пьем, вот на двор и ходим...
— Еретик! — злобно сказал один из стоящих поодаль клобуков. Остальные его почему-то сторонились.
Царь почесал в затылке. Такой судебно-правовой вопрос стоял перед ним впервые.
— Экспертизу надо устроить! — дернул его за рукав возникший, как всегда, из ниоткуда шут. — У них анализы взять, а у него рясу. А то, может, это собаки были. Зря отпустили-то.
— Зря! — опять крикнул тот, которого сторонились.
— Следующий! — велел царь.
Баба в застиранном кокошнике высунула длинный нос из клетки и закричала:
— Ваше преподобие! Согласная я! Посовещались мы с мужем! Согласная я! С вами оно невелик грех будет, тока погодим, пока пост кончится! Тогда на сеновал и приходите! Согласные мы, отпустите, ваше преподобие!
Один из стоящих поодаль клобуков быстро отвернулся, заложил руки за спину и стал насвистывать что-то литургическое. Царь поглядел на него с сомнением.
— Грудастая баба! — заметил шут, показывая на клетку. — Дьяволово отродье, у добрых людей сразу столько-то не бывает. Если уж в клетку посадил, так в Европу надо везти, шапито разбивать, на такое диво поглядеть гульденов-то не пожалеют.
— Дурак! — сухо сказал царь. — За веру бдим, а тебе работы нет, а ты встреваешь.
— Тогда виноват, — пожал плечами шут и отошел в сторону.
— Что-ж, хрисьяне, все согрешили? — тяжело вздохнув, вопросил царь.
— Провинились, батюшка! Так ить замолим! — отозвался один из клетки, староста, — Раньше замаливали, и теперь замолим! А что их преподобиям куренка не отдал, так то извинюсь. Им же, куренком, и караваем впридачу извинюсь. И две головы сахарные, ваши преподобия! А Сашку-пастуха всем миром выпорем в вашу честь, чтоб частушек не пел!
После этих слов подул свежий ветерок, солнце на небе покачнулось, перестало палить и просто ярко засветило.
Процедура кончилась. Царь отворил клетку и протянул руку для целования.
— Расходись, сукины дети. Не шалить. Бога бояться. Работать. Плодиться. Нда, ну и груди... Молитвы возносить. Следить там, чтоб... Сеня!
Шут бросил папироску и подбежал на профессионально кривых ногах.
— Тута я, величество!
— Пока тута, — многозначительно произнес царь и показал глазами на небо. — А потом тама. И все будем. Потому — религия! И воровать нехорошо. Понял?
— Ты это мне говоришь, величество? — невинно спросил шут.
Царь почесал нос. Шут был прав. Царь оглядел маленькое скопище клобуков и поежился.
— Иди передай им, чтоб по дворам больше не ходили. В палисаднике пусть сидят. В карты, скажи, разрешаю. Как помазанник, в карты разрешаю, а по дворам чтоб не ходили.
Вечером во всем царстве было тихо и спокойно. По-крупному никто не грешил. Основы крепли. А царь с шутом восемнадцать раз выпили за здравие и ни разу за упокой.
