– Совершенно верно. К вам пришел работник редакции, страдающий бессонницей и мечтающий попасть в санаторий, – любезно разъяснил я.
– Скажите, вы порядочный человек? – с неожиданной и обезоруживающей наивностью спросил ангел. Я быстро соорудил на своей физиономии загадочную улыбку, но надобность в ней немедленно отпала. – Впрочем, извините. Есть вопросы, на которые ни один мужчина в мире не ответит отрицательно. Лучше признайтесь: вы слышали весь разговор с моим коллегой? От начала до конца? Только скажите правду, пожалуйста! – умоляюще закончил этот ребенок в докторском халате.
Я чистосердечно рассказал, как случайно услышал обвинение в авантюризме, которое оторвало меня от газеты, и попросил Марию Мироновну – я с трудом произнес эти два слова – объяснить мне, что ее встревожило.
– Зовите меня просто Маша, – вздохнув, ответила она. – Меня все равно никто не хочет называть Мария Мироновна. А мы беседовали так… о разных профессиональных тайнах. Ну, рассказывайте.
Выслушав меня, Маша подумала, совсем как школьница потерла лоб ладонью и подвела итоги:
– Вы меня устраиваете. Подавайте заявление и готовьтесь к отъезду. До свидания.
– А можно будет еще с вами…
– Проконсультироваться? – закончила Маша. – Конечно. Ведь я тоже еду с вами, как санаторный врач.
– О! – вырвалось у меня. – Извините.
– Ничего, это чисто нервное, – констатировала Маша и улыбнулась. – Всего хорошего.
«Занятное существо, – уходя, подумал я. – Только лечить людей ей, наверное, рановато. Куклу – куда ни шло, но человека…»
У каждого человека может быть много приятелей, но друг– только один. И, ради бога, не убивайте меня ссылками на четырех мушкетеров и троих в одной лодке (не считая собаки). У Петра Первого был один Алексашка Меншиков, у Дон-Кихота – Санчо Панса, а у Тимошенко – Березин. Эти примеры кажутся мне более убедительными. Да, только один друг – и сколько угодно приятелей.
У приятеля можно занять трешку до зарплаты, запастись свежим анекдотом, поорать вместе на футбольном матче и распить бутылочку доброго вина. Общение с приятелем легко и приятно, оно освежает, как слепой дождик в летнюю сушь.
Но есть вещи, на которые способен только друг. Только друг заложит в ломбард свои единственные парадные брюки, чтобы вы могли купить букет цветов любимой девушке; только друг, зеленея и про себя обзывая вас идиотом, согласится битых два часа слушать ваши лирические стихи и при этом не станет корчить постные рожи; только он будет бродить всю ночь по притихшим улицам, слушая ваш бессвязный и жалкий лепет насчет любимого существа; и только у него хватит такта не сказать вам, что у этого существа походка и манеры гусыни.
Теперь вы уже подготовлены к тому, что в санаторий я поехал не один. Я сказал Антону, что мое здоровье и, следовательно, жизнь зависит только от него. Я добавил, что если он не разделит со мной санаторную скуку, то я не двинусь с места и тихо, никого не проклиная, скончаюсь от недосыпания на своей тахте, завещав ему двести рублей невыплаченного долга за купленный в кредит магнитофон.
В ответ Антон тупо пробормотал, что за удовольствие увидеть мою агонию он согласен заплатить двести рублей. Он, разумеется, ни в какой санаторий не поедет и просит меня прекратить бесплодные разговоры на эту тему. Пришлось вытаскивать последний аргумент. Я равнодушно, между прочим, вскользь сообщил этому самоуверенному типу, что как-нибудь обойдусь и без него. Очаровательная девушка, которая тоже едет в санаторий и которая…
Антон всполошился. Прямолинейными и лобовыми вопросами он выведал у меня все, что касается Машеньки, и заявил, что это меняет дело. Он уверен, что чем наивнее и голубоглазее бывают «эти ведьмы» – Антон выразился именно так, – тем опаснее они для честного холостого человека. Он, Антон, не может бросить меня на съедение и, безусловно, едет в санаторий. Он только добавил, что перспектива непрерывного общения со мной в течение месяца настолько его обескураживает, что он вынужден настаивать на одном условии: с нами едет его пес, возмутительно, лохматая и наглая собака, по кличке Шницель. Если я не согласен, он готов удовлетвориться компанией одного пса и уверен, что не будет в проигрыше, так как Шницель, по крайней мере, не симулирует бессонницу и не болтает всякую чепуху про свое здоровье.
Несмотря на крайне развязный тон этого заявления, я вынужден был согласиться. Мне просто больше ничего не оставалось делать. Антон был на редкость покладистый малый во всем, что не касалось его пса. Но стоило кому-нибудь проехаться по адресу Шницеля, как Антон становился на дыбы. Года два назад он подобрал в канаве полузамерзшего щенка, ввел его в свой дом, выкормил и разбаловал, как собаку. И пес вел себя в квартире так, словно лицевой счет выписан на его имя. Каждый день в половине пятого Шницель приходил к проектному бюро, где Антон портит ватманскую бумагу, и смотрел в окно на своего приятеля, подмигивая и кривляясь. Рядом на столбе висели часы, а если ровно в пять Антон не выходил, Шницель поднимал неимоверный скандал: он юлой вертелся под окном, облаивал прохожих, которые мешали ему совершать этот ритуал, подпрыгивал, рычал и всеми средствами демонстрировал свое негодование. Антон сердился, грозил кулаком, но Шницель пожимал плечами и делал вид, что эти знаки неодобрения ему неведомы. Зато когда хозяин выходил, на морде у пса появлялось такое умильное выражение, что Антон немедленно покупал подхалиму пастилу, которую Шницель страстно любил. Потом эта парочка прогуливалась и интеллектуально общалась. Это был священный час, в котором Шницель видел смысл своего существования. Горе тому, кто в это время отрывал Антона от выполнения его обязанностей собеседника!
Однако хватит о Шницеле. Дело прошлое, но, когда я вспоминаю наше сенсационное прибытие в санаторий, все неприятности, связанные с этим псом, отходят на задний план.
Мы сидели на берегу озера и ожидали катер. За нашими спинами шумел вековой лес, а впереди синела необозримая водная гладь. Мы несколько возбужденно переговаривались, смеялись, шутили – словом, вели себя как в театре во время увертюры.
Катер запаздывал, и нам надоело вглядываться в далекие очертания острова, на котором мы будем приводить в порядок свои нервы. Все приутихли и отдались размышлениям – идеальная минута, о которой мечтают художники, чтобы без помех набросать портреты действующих лиц. Не буду ее упускать и познакомлю вас с основными персонажами повести.
Машеньку вы уже знаете. Сейчас она сидит на пеньке, уставшая после поезда и автобуса, в котором мы болтались и гремели, как медяки в копилке. Подперев подбородок кулачком, она смотрит на нас, и ее большие бирюзовые глаза, кажется, говорят: «Вы ведь не обидите меня, не правда ли? Вы все такие рослые и сильные, а я хотя и врач, но маленькая и беззащитная».
Правда, Антон не очень торопится умиляться и сюсюкать. Поглаживая свою дворнягу, он доверительно шепчет в собачье ухо:
– Знаем мы таких ангелочков, они битком набиты чертями! Правда, Шницель?
Подумав, Шницель кивает и, высунув язык, растягивается на солнышке.
Антон непримиримый противник Машеньки. Он утверждает, что докторша еще себя покажет! Чтобы его позлить, я продолжаю играть влюбленного:
– Не придирайся к этому эфирному созданию!
– Эфирному? – Антон саркастически усмехается. – Ты видел, как она перетаскивала свой рюкзак? Словно перышко! Прыг-скок галантно предложил ей свою помощь, и, когда поднял рюкзак, его стремительно рвануло к центру земли!
Около Машеньки в изящной позе соблазнителя расположился Станислав Сергеевич Прыг-скок, ведущий артист оперетты, красавец с томными глазами одалиски. Мягким бархатным голосом он что-то рассказывает, используя каждую возможность показать собеседнице свою знаменитую улыбку, приобретенную у крупного стоматолога за солидный гонорар. Машенька рассеянно слушает, а Прыг-скок (никак не вспомню, кто приклеил ему это прозвище) журчит и улыбается, улыбается и журчит.
Рядом с ними сидит на чемоданах супружеская пара. Лев Иванович – композитор, профессор консерватории, полный и веселый человек. Ему лет пятьдесят, но взгляды, которые он исподтишка бросает на Машеньку, свидетельствуют о том, что душа и тело профессора имеют изрядный запас молодости. Для Ксении Авдеевны это, видимо, не секрет. Она дергает мужа за рукав, пристально смотрит на него, и Лев Иванович, ухмыльнувшись, принимает позу, которая супруге кажется более целомудренной: он поворачивается к Машеньке спиной. До нас доносится диалог:
– Ты не забыл, Левушка, что от подобных взглядов у тебя повышается давление?
