Во вторую ночь графине Л. К. пришлось тяжело потрудиться, зато она получила неожиданное удовольствие — она уже немного привыкла лежать под горячим негром, уже успела оценить, что африканец был чист, аккуратен, вежлив, европейски образован и неутомим в постели — то, что называется по-французски «d'un homme de beaucoup de merite».[77]
В графине внезапно проснулась молодая самка, в свое оправдание она вспомнила великих африканцев — Ганнибала, Отелло и прадеда Пушкина le Negre du tzar[78] Абрама Петровича, которых так страстно любили белые женщины; elle est debordee,[79] она стыдливо покраснела в темноте, зажмурила глаза и представила себя в постели с самим Пушкиным, тем более что Гамилькар, как стандартный эфиопский тип, очень смахивал на Александра Сергеевича — курчавостью, толстыми губами, широким лбом, серо-голубыми глазами навыкат. Графиня не знала, что Пушкиных в Офире водилось столько, сколько на Украине Шевченок, полная страна вылитых Пушкиных — высоких, маленьких, совсем юных и пожилых, — это демографическое явление научно называется «генетическим типажом». Попади Пушкин в Офир, его бы там не узнали, не обратили бы на него внимания и даже, наверное, не заметили бы — до тех пор, конечно, пока Пушкину"; присущей ему прямотой, не высказал бы офирскому нгусе-негусу все, что о нем думает. Короче, Пушкину графиня Л. К. дала бы не кобенясь, без всяких уговоров, как не дала Онегину Татьяна. Эти пушкинские видения неожиданно помогли графине, ей полегчало, и, когда шкипер расчехлил свое орудие труда, она хотя и покраснела, по безропотно разрешила ему проделывать с собой, а себе разрешила проделывать с ним все, что заблагорассудится по весьма вольным приемам французской любви, a la francaise.[80]
Вообще, представления графини «sujet de cette affaire»[81] оставались на уровне скромных догадок и фантазий пушкинской капитанской дочки или чеховской дамы с собачкой (несмотря на то, что была замужем, или из-за того, что у нее был целомудренный муж). Графиня многое себе представляла, додумывала, фантазировала, но не имела в этом деле никакого опыта, а без опыта любое дело страшит, пугает. Но, как говорится, глаза боятся, руки делают. Каждую ночь любовники опробывали всяческие пикантные способы — и так, и эдак.
Пугливая графиня обучалась медленно, но верно. В начале с ней надо было повторять пройденное для закрепления навыков — «повторение — мать учения», как говаривал великий русский педагог Алехандро Ушинский, — а потом преподать что-нибудь новенькое. Утром графиня наконец-то смогла внимательно разглядеть африканское орудие производства детей.
Ой, qu'est ce que c'est?[82] Шкипер в самом деле был d'un homme de beaucoup de merite.[83] Черт оказался страшен, страшнее, чем на порнографических фотографиях, и очень внушителен. Дубина что надо. Но — глаза боятся, руки делают. Гамилькар в свою очередь был ласков и терпелив. Графиня оказалась прилежной ученицей, к тому же приторная турецкая мастика, проваренная на сахаре белая жидкость, была крепче самого свирепого рома, наваливалась сразу и давала жестокое опьянение. Пьяный от мастики может лихо танцевать, но идти прямо не может. Может брать сложнейшие аккорды на гитаре, но не в состоянии ухватиться за дверную ручку. Полная ясность мысли, но утром ничего не помнит. Уже в третью ночь графиня, несмотря на раненую ягодицу, осмелилась встать в нескромную позу известного речного членистоногого, а к заходу Луны — даже сесть верхом на de beaucoup de merite,[84] отчего старый диван одобрительно застонал и выстрелил шкиперу в спину. Вскоре графиня раскрепостилась почище крестьян в освободительную реформу. Она расцвела и потеряла всякий стыд. Каждую ночь весь месяц октябрь до прихода большевиков Гамилькар ревел львом на весь Севастополь, даже сорвал голос, когда графиня, облизываясь и мурлыча от наслаждения, делала ему то, что по-французски рифмуется с танцем «менуэт»,[85] и спрашивала:
— Tu I'as voulu?[86]
— Mais c'est a en devenir folk![87] — отвечал он и целовал ее (скажем так) в диафрагму.
Наконец Гамилькар твердо пообещал забрать графиню во Францию:
— Oh, la France! Vive la France![88] Я возьму вас в la France… Но что вам делать в la France, моя дорогая? — прохрипел африканец и опять лизнул графиню в самое сладкое и укромное местечко между ногами. — Я лучше возьму вас в Рай.
— Хоть к черту на рога, mon eher![89] — извиваясь питоном на диване, воскликнула графиня.
Она бы опять очень испугалась, если бы поняла, что африканец говорит о рае буквально. Бедная женщина потеряла не только стыд, но и голову. О! Увидала бы ее в этот момент Марья Алексевиа, строгая классная дама из Смольного института! О!
Шкипер вполне оценил графиню. Любовь уже постучалась, как цветисто говорят в Офире, «в двери его сердца», и начальник дверей уже пошел открывать. Повторим, Гамилькару правились крупные женщины, потому что его мужская стать в боевом состоянии напоминала старинное корабельное орудие главного калибра, требовала к себе внимания и ухода, такой механизм нельзя доверить случайной обслуге. Как верблюду никогда не пролезть сквозь игольное ушко, так и Гамилькару не войти в лоно тощей стенографистки. С такой пушкой много возни, Даже расчехлить ее для малой нужды требовалось много времени. Такую чугунную пушку надо драить, мыть с мылом, смазывать маслом. Из такой пушки нельзя стрелять по воробьям, она требует соразмерной цели. Такой ствол во вздыбленном состоянии мелкой женской ладонью не обхватить. Женщина должна быть мягкой, большой и толстой, считал Гамилькар. Любить тощих женщин все равно что носить тесную обувь. У женщины все должно быть в размер.
Графиня Л. К. была женщиной «его размера» — то, что надо для этого дела. Вот только диван надо менять, этот диван не то, что Надо для такой женщины.
— Где ж я возьму новый диван? — удивилась графиня.
— Tranquillisez, je repasserai demain с новым диваном. Vous me ferez grand plaisir,[90] — сказал Гамилькар.
— A demain, mon cher![91]
ГЛАВА 12
А ПОУТРУ ОНИ ПРОСНУЛИСЬ,
кругом примятая трава…
…Шумел камыш, деревья гнулись,
А ночка темная была.
Романс
Утром, едва продрали глаза, кинулись инспектировать пустые бутылки, но водки не осталось ни капли.
Встал вопрос: русский человек ночью водку всегда достанет, но утром где ее взять?
Принялись ругать негра на чем свет стоит: каков подлец, последнюю водку выпил! Как вдруг опять открылась дверь и на пороге возник улыбчивый ночной негр с бутылкой водки.
Произошла немая сцена, а негр объяснил, что его друг-сторож из того же овощного магазина отпускает ему водку в кредит.
Выпили на ура.
И тогда негр вытащил вторую бутылку. Слов не было. Не было слов! Это было уже не ура, а аура! Значит, негр понимает русскую душу! Значит, подсуетился с утра!
Стали расспрашивать: что да как? Негр Гайдамака родился в Офире, но в детстве в результате эфиопско-итальянской войны потерял этот рай земной, беспризорничал, очутился в Камеруне, с тех пор ищет свой Офир по всей Африке, Востоку и близлежащей Европе и не может найти. По призванию он поэт, артист, великий актер Оливье. В Африке бродячих актеров называют гайдамаками. В Камеруне же нету театра, нету водки, ничего там нету, кроме футбола. В Украину он попал по созвучию — какой-то турецкий полицейский чин перепутал Камерун с Украиной и выдворил Сашка из Стамбула сюда. Негру здесь очень нравится, он хочет жить в Украине, играть Отелло. Он тут же по случаю сочинил стихи:
Вот и водка налита, да какая-то не та:
как ни пробуешь напиться — не выходит ни черта.
Хорошие стихи, белому Гайдамаке понравились. Он забыл, что это его стихи. Но у негра денег нет, он их пропивает. Ему хочется выброситься из окна, так и тянет, непреодолимое желание. Это желание надо залить, потушить: и негр достал третью бутылку. Все его расцеловали, даже Шепилов — решив, что и среди негров встречаются хорошие евреи.
Выпили третью и уснули, потом пришла Элка с заначеной бутылкой спирта, потом опять спали и опять шли за водкой; три дня прошло, как один день, — день за три, как на фронте.
Отец Павло ушел к Элке будто бы писать свою «Летопись», но у него не пошло, и он вернулся. О чем три дня говорили — Гайдамака плохо помнил. Говорили про мост «Гуляй-градТель-Авив». Шепилов в этот мост не верил. Негр с Гайдамакой хотели прыгнуть в окно, чтобы доказать, что мост существует, их еле удержали. Негр говорил, что можно заработать много деньжищ — наладить по этому мосту переправу за бугор. Акционерное общество «Переправа». По мосту. Шепилов смеялся и всех любил, отец же Павло крепко задумался. Говорили о евреях. И Ленин евреем был, и Пушкин евреем был, и у Брежнева жена еврейкой была, и Джугашвили евреем был, только грузинским евреем. Даже Иисус Христос евреем был.
