Виктор Шендерович - Евроремонт (сборник)

На опустевшую голову села бабочка с жуликоватым лицом Сергея Мавроди и, сделав крылышками, разделилась натрое; началась программа “Время”. Комбайны вышли на поля, но пшеница на свидание не пришла, опять выросла в Канаде, и комбайнеры начали охотиться на сусликов. Из “BMW” вышел батюшка и освятил БМП с казаками на броне; спонсор, держа за ягодицу голую девку в диадеме и с лентой через сиськи, сообщил, что красота спасет мир; свободной рукой подцепил с блюда балык, вышел с презентации, сел в “Мерседес” и взорвался. Президент России поздравил россиян со светлым праздником Пасхи и заодно, чтобы мало не показалось, с Рождеством Христовым. Потом передали про спорт и погоду, а потом депутат от фракции “Держава-мать” с пожизненно скучным лицом бывшего капитана милиции полчаса цитировал по бумажке Евангелие.

Закончив с Иоанном, он посмотрел с экрана персонально на Холодцова и закончил:

– А тебя, козла, с твоим, блядь, рыбьим жиром мы сгноим персонально.

Холодцов вздрогнул, качнулся вперед и открыл глаза. Он сидел в вагоне метро. На полу перед ним лежала шапка из старого, замученного где-то на просторах России кролика, – его шапка, упавшая с его зачумленной головы. На шапку уже посматривали несколько человек.

– Станция “Измайловская”, – сказал мужской голос.

Холодцов быстро подхватил с пола упавшее, выскочил на платформу и остановился, соображая, кто он и где. Поезд хлопнул дверями, прогрохотал мимо и укатил.

Платформа стояла на краю парка, а на платформе стоял Холодцов, ошалело вдыхая зимний воздух неизвестно какого года.

Это была его станция. Где-то тут он жил. Холодцов растер лицо и на нетвердых ногах пошел к выходу.

У огромного зеркала возле края платформы он остановился привести себя в порядок. Поправил шарф, провел ладонью по волосам, кожей ощутив неожиданный воздух под ладонью. Холодцов поднял глаза. Из зеркала на него глянул лысеющий, неухоженный мужчина с тревожными глазами. Под этими глазами и вниз от крыльев носа кто-то, прямо по коже, прорезал морщины. На Холодцова смотрел из зеркала начинающий старик в потертом, смешноватом пальто.

Холодцов отвел глаза, нахлобучил шапку и пошел прочь, на выход.

Ноги вели его к дому, транзистор, что-то сам себе бурча, поколачивал по бедру.

В сугробе у троллейбусной остановки лежал человек. Он был свеж, розовощек и нетрудоспособен. Он лежал вечной российской вариацией на тему свободы, лежал, как черт знает сколько лет назад, раскинув руки и блаженно сопя в две дырочки. Холодцов осторожно потеребил его за рукав.

…Холодцов вздрогнул и открыл глаза. Он лежал в сугробе у остановки, а над ним стоял человек и, держа его руку в своей, искал на ней пульс. Лицо у человека было знакомое по зеркалу, но состарившееся и тревожное. – В порядке, – успокоил его Холодцов и снова заснул.

…Холодцов постоял еще немного над недвижным телом и энергичным шагом двинулся вон отсюда – по косо протоптанной через сквер дорожке, домой. Потом сорвался на бег, но скоро остановился, задыхаясь.

Он поправил очки и осмотрелся.

Еще не смеркалось, но деревья уже теряли цвет. Тумбы возле Дворца культуры были обклеены одним и тем же забронзовелым лицом. Напрягши многочисленные желваки, лицо судьбоносно смотрело вдаль, располагаясь вполоборота над обещанием: “Мы выведем Россию!”

Руки с сильными бицепсами и татуировками “левая” и “правая” не давали никаких оснований сомневаться в возможностях этого человека. Почему-то сразу становилось понятно: этот – выведет.

Прикурить удалось с третьей попытки. Холодцов жадно затянулся, потом затянулся еще раз. Выпустил в темнеющий воздух струйку серого дыма, прислушался к бурчанию у живота и незабытым движением пальца прибавил звук у транзистора.

Финансовый кризис уступал место стабилизации, крепла нравственность; в Думе в первом чтении обсуждался закон о втором пришествии.

Ход бомбардировок в Чечне вселял сильнейшие надежды.

Долго ли, коротко ли, а стал однажды Федоткин Президентом России. Законным, всенародно избранным, с наказом от россиян сделать жизнь как в Швейцарии!

Федоткину и самому хотелось как в Швейцарии, потому что как здесь – он здесь уже жил. А тут такой случай.

Приехал Федоткин с утра пораньше в Кремль, на работу, бодрый такой, стопку бумаги вынул, "паркером” щелкнул – и давай указы писать! И про экономику, чтобы все по уму делать, а не через то место, и про внешнюю политику без шизофрении, и рубль чтобы стоял как огурец.

Про одни права человека – в палец финской бумаги извел!

А закончил про права, смотрит: стоят у стеночки такие, некоторым образом, люди. Радикулитным манером стоят, согнувшись. Федоткин им: доброе утро, господа, давайте знакомиться, я Президент России, демократический, законно избранный, а вы кто?

А они и отвечают: местные мы. При тебе теперь будем, кормилец.

Федоткин тогда из-за стола выбрался, руку всем подал, двоих, которые сильно пожилые были, разогнуть попытался – не смог.

– Господа, – сказал, – к чему это? Пусть каждый займется своей работой.

– Ага! – обрадовались. – Так мы начнем?

– Конечно! – обрадовался и Федоткин – и хотел обратно к столу пойти: Конституцию дописать и с межнациональными отношениями разобраться. Но не тут-то было – сбоку под ручку взяли: извините, Антон Иванович. Отвели от стола и вокруг бродить начали.

Один сразу с сантиметром подсуетился и всего Федоткина с ног до головы измерил, другой пульс пощупал и в глазное дно заглянул, третий заинтересовался насчет меню: по каким дням на завтрак Федоткину творожку давать, а по каким морковки тертой? А четвертый, слова не говоря, чемоданчик ему всучил и кнопку показал, которую нажимать, если все надоест.

Стоит Федоткин, от ужаса сам не свой, чемоданчик проклятый двумя руками держит, а к нему уже какой-то лысый пробирается с альбомом и спрашивает: как насчет обивочки, Антон Иванович? Есть немецкая, в бежевый цветок, есть итальянская, фиолет с ультрамарином в полоску. И что паркет: оставить елочкой к окну или будет пожелание переложить елочкой к дверям?

Тут Федоткин от возмущения даже в себя пришел: это, говорит, все ерунда! И обивку велит унести с глаз долой, и паркет оставить елочкой к окну, и на завтрак давать все подряд. Вы что, говорит! Вы знаете, какое сейчас время в России!

Переглянулись. Знаем, отвечают. А Федоткин разгорячился: какое, спрашивает, какое? Ну? Да как всегда, говорят, – судьбоносное. Только что ж нам теперь, президенту законному, всенародно избранному, морковки не потереть?

Федоткин от таких слов задумался. Хорошо, говорит. Я не против, только давайте побыстрее, а то – Конституция, межнациональные отношения. Время не ждет!

Побыстрее так побыстрее. Только он “паркер” вынул да над листом занес, глядь – стоят опять у плеча в поклоне.

Крякнул Федоткин с досады, “паркером” обратно щелкнул, прошел в трапезную, а там уже стол скатерочкой накрыт, и всяко разного на той скатерочке поставлено – и морковки тертой обещанной, и творожку свежайшего, альтернативного, и тостов подрумяненых, да чаек-кофеек в кофейничках парится, да сливки белейшие в кувшинчике, да каждый приборчик в салфетку с вензелем завернут, а на вензеле том двуглавый орел сам от себя отвернулся!

Федоткин аж загляделся.

А как откушал он да к столу письменному воротился, таково сил ему прибавилось – горы ворочать! Взял он снова “паркер” заветный, белый лист к себе пододвинул и решительно начертал: “Насчет Конституции” – и подчеркнул трижды.

А развить мысль так и не удалось – закрутило его, болезного. Сначала протокол (с послами знакомили), потом по хозяйству (башни кремлевские по описи принимал), потом хлеб-соль от заранее благодарного населения скушал, в городки поиграл для здоровья; потом на педикюр позвали – ибо негоже президенту российскому, демократическому, с когтями ходить, как язычнику; а потом сам собою и обед подошел.

А к обеду такое на скатерке развернулось, что встал Федоткин из-за стола ближе к ужину – и стоял так, вспоминая себя, пока его под локоток в сауну не отвели.

В сауне-то его по настоящему-то и проняло: плескал Федоткин пивком на камни, с мозолисткою шалил, в бассейне тюленьчиком плавал, как дите малое, жизни радуясь. Под вечер только вынули его оттуда, вытерли, в кабинет принесли да перед листом бумаги посадили, откуда взято было.

Посмотрел Федоткин на лист, а на нем написано: “Насчет Конституции”. И подчеркнуто трижды. А что насчет Конституции? И почему, например, именно насчет нее? И что это такое вообще? Задумался Федоткин так крепко, что даже уснул. Его в опочиваленку и перенесли, прямо с “паркером” в руке.