В котельную Петр Иванович спустился, как в ад. Пылали топки, горел антрацит! На улице лето, но план за зиму по топливо-обогреву не выполнили, наверстывали… Работницы на фабрике распахивали окна, включали вентиляторы, ругали мастера Тимохина. Наиболее строптивых вызывали в фабком, говорили: «Вы что, испугались трудностей? Ищете в жизни легких путей? А вспомните, как наши отцы и деды!..»
Кочегар Митька вручил Петру Ивановичу лопату, дал расписаться в приемо-сдаточном акте, похлопал на прощание грязной рукой по плечу: «Не тушуйся, Иваны-ыч! Тута не дует!..» Ушел.
Петухов стоял посредине подвала, не трогаясь с места. Так низко пасть не видел он и в кошмарном сне. Ну еще бы на первый этаж — разнорабочим, подтаскивать в раскройный цех рулоны, в деревообделочный — кантовать бревна, от которых после фуганка оставались тонкие элегантные палочки к зонтам «Прощай, родина!», идущим на экспорт в страны, где с лесом плохо.
Блики огня играли на окаменевшем лице Петухова. Языки пламени сначала, любопытствуя, высовывались из топок, потом утихомирились и стали укладываться спать. Тишина… только сердце стучит в груди: «Бум-бум!..», и вода из крана: «Кап… кап… ка-пю… шон!»
Глава 3
Сердце Зои Павловны разрывалось от сочувствия мужу: утром ушел на работу не завтракая, сунул только в карман яичницу.
И даже на работе Зоя Павловна никак не могла сосредоточиться — говорила ребенку: «Открой рот!» — и, забывшись, долго смотрела в полость рта, думала: «Где сейчас Петенька? Что с ним? Как себя чувствует?..»
Мамаши сердились, говорили: долго еще ребенку с открытым ртом-то сидеть?
— Да-да, — отвечала Зоя Павловна, — можно закрыть. Так на что жалуетесь?
Когда пришел мальчик с занозой в пальце, вспомнила, как они с Петуховым на второй год после свадьбы ездили в Юрмалу. Море, сосны, много иголок…
Посоветовала мальчику полоскать горло три раза перед едой, выписала рецепт. А когда мальчик сказал, что он ест четыре раза в день, смешалась, не знала, что ответить, зачем-то стала делить на бумажке четыре на три.
Еле дождалась конца приема и, прежде чем пойти по вызовам, забежала домой. Когда она открыла дверь, сын что-то быстро спрятал в портфель и покраснел.
— Ну, покажи, что у тебя? — предчувствуя самое плохое, спросила Зоя Павловна.
Зонтик помедлил и вытащил из портфеля… капюшон.
— Все ребята… а я…
— Предатель! — сказала Зоя Павловна сыну. Вышла, хлопнув дверью. И тут же вернулась и обняла сына, и они оба заплакали…
Петр Иванович шел с работы. Х-холодно. 3-зяб-бко…
То ли люди с ума посходили, то ли поизносились окончательно: зуб на зуб не попадает, а они одеты легко… Смеются чему-то… И до чего все кругом постыло, однообразно.
Вдруг очень захотелось выпить. Завалиться куда-нибудь в дым коромыслом, взять в руку тяжелую пивную кружку или стакан, тяпнуть от души: а, гори все огнем!
Петр Иванович огляделся — и увидел жену и сына. Они шли с зонтиками в руках. Прохожие расступались и долго провожали их взглядами. И пытались что-то сообразить и… не могли.
Волной окатило Петра Ивановича сначала стыдом, потом волной гордости и потом — любви. И если первые две волны окатили и отхлынули, то третья — волна любви — накатила и понесла, понесла Петухова навстречу своим любимым, самым дорогим и ненаглядным. Нет, стоило жить и бороться!
Петр Иванович обнял жену и сына, и пошли они дальше, домой, вместе. И сын Зонтик с гордостью думал: «Вот какой у меня папа!» А Зоя Павловна думала: «На первое у меня есть, на второе — котлеты поджарю, картошку сварить успею…» А Петр Иванович думал: «Ха-ха-ха! Фиг вам всем с маслом! Да я такой зонтище сварганю!.. Да я!..»
Светофоры то ли сломались, то ли… на всем пути на перекрестках светили зеленым, а вслед им, подмигнув желтым, выставляли красный, словно оберегали их от чего-то. Или… старались поскорее сплавить их домой?
— Если маленькое облако способно закрыть тенью весь город, значит что? — озорно и с азартом спрашивал Петр Иванович.
— Что? — спрашивал, разинув рот, сын.
— А то, — радостно объяснял Петр Иванович, — что, значит, и ручка у зонтика тоже должна быть… длинной!
— Ой, Петр, какой ты умный! Я бы никогда не догадалась! — ахала Зоя Павловна.
— Пап, а правда, что в космосе есть другие разумные цивилизации? — спрашивал сын Зонтик.
— А вот этого не знаю, — скромно отвечал Петр Иванович, — но, думаю, должны быть — что мы, лучше всех, что ли?!
У дома Петр Иванович почувствовал, как сын крепче сжал его ладонь, а жена плотнее прижалась к плечу: смотрели на них мальчишки с детской площадки, из окон (в основном кухонных) смотрели женщины, у подъезда напряглись, затаили дыхание старушки… Прошмыгнуть бы скорее, юркнуть в свою квартиру.
— Добрый день, — поклонился Петр Иванович с достоинством старушкам. Подмигнул на второй этаж, где, склонив голову набок, пялила глаза в общем-то симпатичная женщина. Помахал приветливо шантрапе дворовой. И лишь затем закрыл зонт, подождал, пока и жена с сыном закроют, и самолюбиво, но без чванливости вошел вслед за своими в подъезд.
Глава 4
Посейдон Максимович Блох был человеком необычайной физической силы. Внешне маленький, невзрачный, он мог кулаком убить слона (говорят, именно поэтому слона в зоопарке дер жали за прочными прутьями забора). Ел он мало, был в еде неразборчив, спать мог где угодно, даже на работе. В разговоры вступал неохотно. «Ага» да «угу» только от него и услышишь.
Откуда у него такое странное имя? Мама говорила, что не помнит и что вообще ей больше нравится «Оля». А папа, кося глазами в сторону, говорил уклончиво: «Время тогда такое было…»
Посейдон Максимович работал инспектором Крутовского уголовного розыска. Во время его дежурств краж и беспорядков почти не случалось. Разве попадется какой гастролер, наслышанный о необыкновенной физической силе Посейдона, но не знающий дни его дежурств: каждый первый и последний понедельник до обеда, вторник и среда (только четные) до 24.00, четверг, пятница с 12 до 16 на участке, с 16 до 22 — протокольная часть; суббота — день экспериментов, воскресенье — выходной или как получится.
Свершилось Посейдону только 24 года, а уж неинтересна была ему жизнь, особенно томительны были минуты наедине с женой, дома… Жена умудрилась устроить жизнь так, что главным у них в семье был телевизор. Жена все внимание отдавала ему, а мужа перебивала, даже когда он говорил «угу». И Посейдон Максимович Блох стал опасаться, что она вскоре родит маленький телевизорчик. Блох представлял, как он катит детскую коляску, а в ней — телевизорчик! Инспектор представлял ошарашенные лица прохожих, вежливые замечания родни: «А как похож! Вылитый папочка!», и его начинала колотить дрожь.
Рабом чувствовал себя Посейдон Максимович. Рабом, прикованным толстой цепью к… пустому месту.
Сколько раз он рисковал жизнью: лез на ножи, под пули… Ножи сгибались, пули рикошетили…
Жил Посейдон в том же доме, что и Петуховы (дом 5, корпус 3, 3-й этаж), на одной лестничной площадке. Раздражала постоянная возня в соседней квартире, и какая-то, как ему казалось, неуместная восторженность и нарочитая забота в отношениях друг к другу. Стенки в доме тонкие, бывало, освободившись с дежурства, сидит Посейдон с раскрытой книгой у стены, а сам не читает — слушает. Ждет, что вот-вот в голосе женском появится фальшь, в мужском — наглость или ложь, в детском — каприз. И кажется, вот-вот уже ласка и участие перейдут границу, вызовут недоверие, и разразится скандал, но…
С трепетом и злорадством ждал Посейдон Петра Ивановича в тот второй день. Хотелось ему видеть растерянность на лице испытателя зонтиков. Любопытно было Посейдону, как сложится теперь семейная жизнь соседа: отвернется ли от него жена? Будет ли уважать сын? Думал, если Петухов запьет, дать ему утром рубль на опохмелку: черт с ним, не жалко — тоже ведь человек!
