Это гений интонации. Поэтому если Зиновий Ефимович Гердт предлагает вам идти к вашей матери, то у вас нет никаких колебаний. Вы чувствуете: надо идти.
Абсолютная интонация означает абсолютный слух. Поэтому при нем всегда неудобно рассказывать. Во-первых, он это знает. Во-вторых, рассказал бы лучше, но у него хватает мудрости не говорить ерунды.
Поэтому я не стану говорить о его ролях, о кино, театре, об этом великом концерте… Все это соратники по искусству еще могут пережить. Чего не могут простить соратники, это когда кто-то рядом становится при жизни эпосом.
«Однажды Светлов…», «Однажды Олеша…», «Как-то раз Раневская…» Так вот, существует уже новый эпос – Гердтиана. «Однажды Зяма…» Ну, конечно, конечно, Зиновий Ефимович. Но в эпосе вы, Зиновий Ефимович, «Зяма».
Одна баллада из этого эпоса. Ее, возможно, все знают, но не могу отказать себе в удовольствии.
Так вот, однажды Зяма выпил в гостях. То есть выпил не однажды, но однажды он выпил и возвращался домой на машине. С женой. Так гласит легенда, что с женой он возвращался на машине якобы домой. Причем машина была японская с правым рулем. Это сейчас их полно, а тогда это была чуть не первая в Москве с правым рулем, их толком еще и гаишники не видали.
И вот как раз их почему-то останавливает гаишник. Видимо, ему понравилась траектория движения машины. Останавливает и столбенеет, потому что за рулем сидит Зяма, но руля нет!
И Зяма, видя это дикое изумление, со своей вкуснейшей коньячной интонацией говорит:
– Да это херня. Когда я выпью, я всегда отдаю руль жене…
Если бы это сказал кто-нибудь другой, он бы вошел не в эпос, а в другое место.
Это и есть – гений интонации. Вообще, если вдуматься, интонация – это именно сочетание воображения и вкуса, и если вы присмотритесь внимательно, вы поймете, в чем уникальность Гердта. Он сочетает несочетаемое. Потому что Гердт – интеллигентный жизнелюб.
Последним, кто сочетал эти два качества в нашей стране, был Хрущев. А поэзию, повторяю, Гердт знает даже лучше.
Любимые стихи Гердта подтверждают всё, мною сказанное. Они начинаются строчкой: «Я на мир взираю из-под столика…» Это выдает подлинный вкус и искреннее чувство.
Зиновий Ефимович! Зямочка Ефимович Гердт! Ваш юбилей – не причина собраться здесь. В лучшем случае – повод. А причина – вы замечательный. Мы вас… Впрочем, не буду мыкать. Я – лично я – вас люблю. Жена – и моя и ваша – вас любит. Будьте поэтому здоровы, чаще зовите в гости. Чтоб можно было сказать людям: «Однажды Зяма звонит мне и говорит…»
И неважно – что. Главное – интонация. Сейчас лучше пойду и вас поцелую!
Открыли, что Вселенная расширяется, и тут же – на банкет.
Чтоб скрыть главное: Вселенная расширяется, но мир сжимается.
Из глобуса вышел воздух. Шарик съежился и опал. Понятие «за горизонтом» стало означать «на том свете». На этом горизонт прекратился. Сольце больше не всходит и не заходит – просто челночит между твоей кухней и спальней соседки.
Космонавты возбуждены.
– Земля, Земля! Земля-то уже совсем маленькая!
– Шутки на орбите! – орет Земля. – Сокол-два! У тебя сбор слюны по программе!..
– Да не шутки, – бормочет Сокол, – а маленькая… Вон Париж, а вон рядом Сызрань. Прямо сливаются. Париж даже побольше…
Верить не хотели… В Сызрани-то мы бывали, и от мысли, что Париж с ней может слиться… Но потом сами во все места съездили и поняли – Сокол прав. Мир сжимается. Сперва исчезли расстояния, теперь пропадают различия.
Пропал смысл пересекать границу. Включил компьютер в Балашихе, вошел в Интернет, вышел в Уругвае – один к одному. Там грипп и тут грипп. Там от тебя жена ушла, и тут – от тебя же… Местные языки и диалекты слиплись в один глобальный – Ю хэв мани, ай вонт ю.
Расизм теряет почву – и белые и черные одинаково отстираны новым отбеливателем «Эйс». Остались мелкие нестыковки по климату. Там уже сезон дождей – тут все еще сезон грязи. Но уже и там и тут – панасоник, фанта и мулинекс – надо жить играючи…
… Он и так был на грани, но добила его эта овца. Они ее клонировали, несчастное животное. Ночью он метался и орал – ему снился Арбат, забитый баранами – с одинаковыми пятнами на лбу…
Проснулся в поту. Накинул трусы и – на вокзал, на электричку… И напрямик – через леса, поля, болота, мимо геологов, егерей, браконьеров… Пограничная собака потеряла след. Подняли вертолеты. Чтоб не засекли, сломал рацию, выкинул компас, по звездам вышел точно к океану – не к тому, неважно! – переплыл, питаясь планктоном, и снова – по тундре, через ущелья, по кишащей автогонщиками пустыне… Вошел в саванну, вырвал из пасти льва попугая, научил кричать «Козлы!», выпустил и – по хребту, по водопаду, в самые дикие, жуткие, где не ступала нога…
И там, в этих джунглях, нашел!
Они вышли из папоротников. Не знающие пороха и табака, с луками и копьями, все голые, хотя уже знавшие стыд – женщины прикрывали листьями уши.
Вот же оно, Господи, хотел он заплакать.
Спасибо, Господи, хотел он заплакать.
Нетронутое, первозданное, заплакал он.
Ты сохранил!..
И тут к нему вышел вождь с кольцом в носу и в знак дружбы вручил священную реликвию племени – прокладку «Олвэйз плюс».
Он забился, завыл, стал тыкать в себя отравленной стрелой, но вождь снял с кольца в носу мобильный и вызвал службу спасения 911. И те примчались, смазали йодом, дали снотворное и вернули в большой мир. Который, пока он спал, съежился до размеров его комнаты, и все, что есть в мире, уместилось в ней – панасоник, фанта и мулинекс – надо жить играючи.
И он проснулся и зажил как надо. Играючи-играючи. Как надо.
И последнее, что еще изредка нервирует его, – расширяется ли все-таки Вселенная?
Вспомнит про это, насупится, подойдет к окну, уставится туда, где был некогда горизонт, и длительно мыслит, почесывая пятно на лбу – как раз между рогами.
1998
Еды нет – плевать. Худые дольше живут. Тряпок нет – черт с ними, замотался в газету – пошел.
Денег нет – взял бумагу, написал десять нулей – при деньгах. Потом три нуля стер – опять при деньгах.
Все ерунда. Главная катастрофа – веры нет.
Никто ни во что. Фактам не верим, цифрам не верим. Опросам нашего мнения не верим – потому что они ж наше мнение у нас спрашивают…
Супругу не верим, ибо есть опыт. Любовнику – ибо нет иллюзий.
Некоторые бросились верить в пришельцев. Но тоже сомнения. Если они есть – почему гоняют свои тарелки по каким-то закоулкам? Почему официально не прибудут в центр и не объявят: все, базар окончен, хозяева прилетели… А то опять писали – где-то под Брянском к какому-то чумному пенсионеру прилетел НЛО, проник на кухню, сожрал все из холодильника и исчез в тумане. Конечно, контакт установлен, но веры нет – ни этому хрычу, ни этим тарелкам. Я вообще лично думаю, никакие это не пришельцы – это наши, которые пытаются улететь.
Нет веры. Но это полбеды. У людей как: пропала вера – осталось недоверие. У нас – ни того ни другого. Вместо этого – уникальный гибрид: население живет в постоянном предчувствии обмана, помноженного на пугливую надежду «Вдруг не обманут?», деленную на опыт, что обманут обязательно.
Отсюда уникальность нашей жизни. Потому что веры-то – никакой, а надежда – как ни странно… Хотя, если вдуматься, вера без надежды – почти любовь. А надежда без веры – почти шизофрения. С острыми осложнениями типа перестройки. Никто ж не верил – но все надеялись. Поэтому главный симптом всей перестройки – бурный понос эмоций при полном запоре логики.
– Ваше отношение к частной собственности?
– За!
– А к частникам?
– Убивать их надо!
В мозгах сумерки, в глазах – туман. Верить дико хочется, но во что?
От отчаяния решил в Бога поверить – но там уже у входа толпа секретарей обкома, все со свечками, не проскользнешь.
А вообще дольше всего верили в справедливость. И результат видели, а все равно – хором пели, хором верили… Пока не приметили – кто бы нас ни вел в царство справедливости, по дороге почему-то непременно хапнет. Ну, те, думаешь, ладно, они идеалисты, им надо. Но уж этот-то, ему-то уж куда? Нет, все равно хапает. Чтоб рука не забывала.
Вопрос: Тут просочилось, что вы построили дачу в миллион долларов при окладе в тыщу рублей. Это правда?
Ответ: Неправда.
Народ понимает: неправда. – Значит, оклад еще меньше.
Никто ни во что, никто – никому. Как жить? На что опереться? Должно же быть что-то незыблемое!
– Вы демократам доверяете?
– Я что, больной?
– Может, тогда коммунистам?
– Я что, два больных?
– Значит, вы за диктатуру?
– Я что, госпиталь?
– А какой же выход?
– А у меня бутылка с собой.
– Не верю.
– На, гляди.
– Этикетке не верю.
– Ну, глотни!
Глотнул – не поверил. Повторил – легкая вера пошла. Еще повторил… Проснулся – голова горит, руки трясутся. Вокруг все свои – синие фуражки, белые халаты.
