Ознакомительная версия.
О чем это я? Ах, да, как за деревом пряталась. Хорошее мне дерево попалось, удобное, на нужном расстоянии от столовой, чтобы и видеть все, и близко не подходить. Главное, самое большое и толстое, других таких, чтобы схорониться, рядом не было. А сердечко все равно выскакивает, это ж не вообразить, как это среди людей без ничего оказаться. Если увидит кто меня такую – впору к реке бежать топиться. Возле столовой фонарь, мужики покурить выходят, только нет среди них Виктора…
Вдруг вижу: появляется разлюбезный мой Самосудов с какой-то незнакомой мне женщиной, направляются в мою сторону. Он ее по привычке своей пакостной обнимает, та хихикает. Городок у нас небольшой, почти все друг друга наперечет знаем, а эту не встречала раньше, должно быть, приезжая. Я на нее в автобусе еще внимание обратила, такая, знаете, на учительницу младших классов похожая. Одета строго – в белой блузочке и черной юбке, очки круглые, волосы гладко назад зачесаны, с виду неприступная. Откуда ж ты, подумала я, взялась, что не гонишь эту жабу, лапать себя ему позволяешь? И, главное, идут прямо в мою сторону, будто по наводке. Не хватало еще, испугалась я, чтобы они до меня добрались, подумывала уже, чтобы дёру дать. Но, опять же, как такой выскочишь? Ползком разве что, по-пластунски…
О чем это я? Ах, да, подходят они, значит, вплотную к моему дереву, а я в последний момент медленно так вокруг него передвигаюсь, жду, когда они минуют его с другой от меня стороны. Да не тут-то было: аккурат за моим деревом останавливаются, спрятались от всех, значит, за самым объемистым, – и начинает эта жаба от нее добиваться. Та, правда, не очень-то сопротивляется, знай себе, хихикает. Представляете себе картинку: они за деревом непотребством занимаются, а я за ним же, только сбоку, к коре его, как Александр Матросов к амбразуре, прилипла, дышать боюсь. Одно, уповала, спасение – что загорела крепко, белым пятном от столовой не высвечиваюсь, хотя и мог бы кто-нибудь заметить, если бы присмотрелся. Ой, не могу! Ну, а у моих голубков, слышу, дело быстро продвигается. Он пыхтит, как паровоз, она еще глупей хихикает.
– Осторожно, – говорит ему, – порвете. Давайте я сама.
Я, откуда только смелости набралась, осторожненько выглядываю, вижу: распахивает он ее, от белой блузочки освобождает. Вот я и помогла им. За воротничок тихонечко потянула, в руках она у меня и осталась, каждый из них, наверное, на другого подумал. Да и вряд ли до того им было, в самый раж вошли. А я, значит, продолжения жду, удобства Самосудову желаю, чтобы в юбке он не путался. Заодно вспомнить пытаюсь, как там у нее юбка крепится. А она, знай, свое долдонит:
– Осторожно, порвете, я сама, сама…
Прошуршало к моим ногам, я опять защитника своего небесного поблагодарила, юбку подобрала, бочком, бочком, к другому дереву отступила, в блузочку влезла, юбку на себя натянула – и ходу! Добралась до ближайшего домика, где посветлей, оглядела себя. Та очкастая сушеной воблой была, не по мне одежка, но худо-бедно жить можно было, если руками впереди придерживать и ни к кому спиной не поворачиваться, потому что юбка сзади не застегивалась. И слышу, кричит кто-то:
– Поехали, поехали, время вышло, автобусы никого ждать не будут!
Я на всякий случай с другой стороны обошла столовую, дождалась, пока садиться начнут, и когда в автобусные двери влезать начали, быстренько пристроилась. Высмотрела в углу на заднем сиденье свободное местечко, воткнулась в него, от этих переживаний весь хмель выветрился. Везло мне в тот вечер несказанно, Виктор не в мой, в другой автобус подсел. А то бы удивляться начал, когда это я успела переодеться, другие бы услышали. А так кому я нужна? – все уже не в том состоянии были, чтобы обращать внимание, кто во что одет. Тронулся, наконец, автобус, я смеяться начала, как сумасшедшая. Воображаю себе, как офонареет та очкастая, одежки своей не обнаружив, и что они с жабой после этого делать станут, – и давлюсь от хохота. Ладошкой рот прикрываю, чтобы не выдать себя, хорошо, мужик, который со мной рядом сидел, так набрался, что заснул сразу…
– Ой, не могу! – звучно хлопнула себя по бедрам Кузьминична и зашлась таким безудержным смехом, что даже тот, когда вспомнила от свидании Толика с Изольдой, в сравнение не шел. Судорожно ухваченных глотков воздуха доставало лишь на то, чтобы выплеснуть из себя очередное «ой, не могу». Длилось это минуты две, затем пришла немного в себя, окинула всех победным взглядом:
– Что, мальчики, повеселила я вас? Обещала – значит, сделала!
– А та, в очках, как же? – полюбопытствовал Корытко. – Как она-то выкрутилась?
– Той легче пришлось, – ухмыльнулась Кузьминична, – не в одиночестве же, как я, была. К тому же Самосудов на своей машине прикатил. Но все равно об этом весь город узнал, со смеху покатывались – здесь разве чего утаишь? Раздобыл он где-то простынку, замотал в нее свою зазнобу, в машину всунул. А всё ж кто-то увидел, растрепал потом. Очкачтая эта, после уже выяснилось, журналисткой оказалась из областной газеты, приехала сюда статью писать.
– А с Виктором вашим как? – Корытко во всем любил полную ясность. – Как бы помирились вы с ним?
– Как бы помирились, – вздохнула Кузьминична. – У меня же с Борзенко ничего не было. Если б было, тогда другое дело, я бы Виктору не простила. Ну, подулась, конечно, чтобы так не спустить ему. Только мы после этого недолго еще встречались, он тоже обиду держал на меня, упрекал, что пошла я все-таки к Борзенко. Порядочная девушка, говорил, никогда бы не пошла, кто бы и как ее ни уговаривал. Отношения у нас хмурые стали, больше ссорились, чем любились. К тому же он вскоре уехал от нас в ваш город, туда его перетянули, как перспективного. Потом редко виделись, когда к нам наведывался, но у меня уже к тому времени другой интерес был, да и он, года не прошло, там у вас женился, разошлись наши пути-дороженьки…
– Прямо-таки советская Анна на шее! – восхитился Кручинин.
– На какой еще шее? – насторожилась Кузьминична.
– На хорошей, сударыня, шее, на хорошей, – успокоил ее Кручинин, – это просто поговорка такая для тех, кто время впустую на книжки тратит.
– Не беспокойтесь, Василий Максимович, я время впустую не трачу, – все еще подозрительно глядела на него Кузьминична. – Мне его, Слава, Богу, есть на что тратить…
– Не совсем так, – впервые заговорил Бобров. Местные доктора вообще тихо сидели в рядочек, старались поменьше привлекать к себе внимание. – Виктор, я же помню, приезжал к вам тогда, звал тебя к себе, ты же сама не поехала, закрутила с этим прохиндеем Петром, замуж за этого алкаша пошла.
– Какой же он прохиндей? – вскинулась Кузьминична. – Прохиндея, небось, начальником стройучкстка не поставят! А что выпивал он, так, извините, кто ж не выпивает, к тому же работа у него была такая, строитель ведь, у них без этого нельзя, хоть увольняйся. Не на совещаниях же все вопросы свои решали, будто не знаешь! Ты просто не любил его всегда, вот и наговариваешь! Из-за Зинки своей!
– Она такая же моя, как твоя, – отбился Бобров. – А поехала бы с Виктором, не так жила бы, да еще не в этом захолустье.
– Ага! – хмыкнула Кузьминична, – сейчас бы вдовой была!
– Будто ты сейчас не вдова. Может, после Виктора фирму его к своим рукам прибрала бы. В королевах бы ходила.
– Ну, никому не ведомо, что лучше, а что хуже, – философски заметила Кузьминична. – Вдруг бы меня вместе с ним прихлопнули, у них это запросто. И вообще, Гена, нашел ты место о семейном говорить, наклюкался, что ли? Ты, если такой умный, о Зинке и расскажи, как она из тебя клоуна делала! Ну, чего ты к дивану одним местом приклеился? Кишка тонка? Иди-иди, садись в кресло, а мы все послушаем!
Дегтярев с любопытством следил за их перепалкой. Надо полагать, отношения у них были непростыми. Боброва знал давно, знал также, что Кузьминичне каким-то родичем он приходится, и мнения о нем был неоднозначного. Внешне располагал к себе – таких докторов, особенно хирургов, обожают больные и верят им безоговорочно. Дородный, степенный, с внушительными усами, не говорит, а речет. И специалистом был неплохим, оперировал изрядно, Хазин о нем хорошо отзывался. Но были в нем, не разобрать даже, то ли зыбкость какая-то, то ли желание понравиться, угодить, если зависел от кого-то или чего-то, смех появлялся какой-то дребезжащий. Впервые заметил это, когда, уже давненько, приезжал Бобров на аттестацию за высшей категорией, – он, Дегтярев, был тогда членом аттестационной комиссии. Привез Геннадий Иванович чемодан вяленых лещей, эдаким неуклюжим провинциалом прикидывался, улыбался заискивающе, будто и без того свою категорию не получил бы, никто и не думал голосовать против. И потом, в другой раз, когда проморгал Бобров инфаркт миокарда у больного с резями в животе. Случай редчайший, и самые маститые хирурги на этом прокалывались, только посочувствовать можно, разбирательство, однако, было тягостное. Не понравилось Дегтяреву, как тот выкручивался, нес всякую ахинею, чтобы выгородить себя, хотя все было ясней ясного. И сейчас, в этой истории с Бойко… Впрочем, Дегтяреву не однажды приходилось встречаться с тем, что рослые, мужественного вида люди на поверку оказывались жидковатыми и трусоватыми. И еще удивило его, что Геннадий Иванович, права Кузьминична, завел вдруг дискуссию, явно для посторонних ушей не предназначенную. Вроде бы сильно набравшимся Бобров не выглядел и вообще, это Дегтярев тоже знал, выпить мог неслабо.
Ознакомительная версия.
