– Ну, гад, это ты вызвал ментов? Я тебя на краю света найду, – обещает ему верзила.
В ответ Дмитрий Николаевич размахивается и въезжает кулаком в хорошо выбритую физиономию грабителя. (Чухонцев сейчас – первобытный охотник, только это оправдывает его.) Оперативники одобрительно сопят, они и сами возбуждены, но – служба; строго говорят Дмитрию Николаевичу: «Что вы делаете, гражданин?» – и тащат грабителя в комнату.
– Иди, иди! – хрипло советует Дмитрий Николаевич. – Иди, а то еще получишь!
Ух, вернется с работы Вовка… Слов нет! Где эта старая кляча, которая обозвала Дмитрия Николаевича «пушкинистом»? Пушкинисты тоже способны на кое-что! Грабителя выследил! Хрен вам, вот что значит – пушкинист!
– Сядьте, свидетель! – прикрикивает на него шкафообразный таран. – От вас уже голова болит!
Он ко всему еще и свидетель! Ну, Вовка! Ставь бутылку!
Грабителя в это время обыскивают. Он стоит, морда, и смотрит исключительно на Дмитрия Николаевича, запоминает портрет. Ишь, Раскольников!
Начинают составлять протокол и опись. Шкафообразный сотрудник, морщась, держится за плечо и диктует. Похоже, он в опергруппе главный и всю тяжелую работу берет на себя, даже вышибание дверей.
– Первое… Топор. Кухонный, острый, для рубки мяса. Второе… в левом боковом кармане девятьсот пятьдесят рублей полусотенными купюрами.
– Вовкины деньги! – встревает Дмитрий Николаевич. – Он крупные купюры откладывает. На машину.
– Помолчите, свидетель. Третье… связка ключей разных типов. Четвертое… пачка папирос «Беломорканал». Пятое… золотое кольцо с камешком…
– Покажите… – опять вскакивает Дмитрий Николаевич. – Анькино кольцо! С изумрудом! Узнаю, она хвасталась. Вовкиной жены!
– Шестое… удостоверение судового механика Черноморского пароходства на имя Сигизмунда Григорьевича Королькова. Фотография не похожа. Удостоверение вроде не поддельное… Где взяли удостоверение, задержанный?
– Взял уж, – отмахивается верзила. – В карты выиграл. Давай, начальник, вези в участок. Все ясно, нечего тут…
– А мне спешить некуда. Настоящее имя?
– Иван Петрович Сидоров.
– Ваньку валяешь, значит? Ладно, проверим. Профессия?
– Какая там профессия… Рецидивист, – чистосердечно признается верзила.
Последнее слово действует на Дмитрия Николаевича специфически… Незалеченный гастрит дает о себе знать. Он извиняется и спешит в Вовкин совмещенный санузел. Щелкает выключателем, тянет дверь на себя и…
И…
И вот теперь можно писать статью о русском символизме.
В Вовкином санузле на краешке ванны сидит Прекрасная Дама.
Несомненно, это и есть та самая Прекрасная Дама, которую описал Блок. Платье, правда, не белое, но шейка лебединая. Высока, стройна, воздушна, глаза скрыты под темными очками с приклеенной итальянской лайбой, но отдельные детали лица прекрасны – губки, ушки и все такое.
– Извините, – лепечет Дмитрий Николаевич.
– Ты что, козел, издеваешься? – с ненавистью шепчет Прекрасная Незнакомка, снимает очки и пронзает Дмитрия Николаевича лазурным взглядом.
И пропал Дмитрий Николаевич Чухонцев, русский символист и мечтатель, – тут жизнь ключом, перестройка, квартиры грабят, а он весь в каких-то литературных символах! Надо же… глаза синие, как у блоковской незнакомки. Конечно, Дмитрий Николаевич не такой дурак, чтобы не понимать, что эта распрекрасная Дама работает с верзилой на пару, и что она такая же рецидивистка, только тот в бегах, а эта выпущена по амнистии к Международному женскому дню 8 Марта (одно не исключает другого, в свое время Сонька Золотая Ручка тоже, наверное, была Прекрасной Дамой), он все понимает, но гражданская нетерпимость Дмитрия Николаевича к темному элементу вступает в непримиримое противоречие с его поэтической натурой: одно дело с легкой душой скрутить верзилу с топором, а совсем другое – отдать в руки правосудия Прекрасную Незнакомку.
Он спасет ее, решает Дмитрий Николаевич. Решено: Дмитрий Николаевич спасет Прекрасную Рецидивистку. Пропал, ох, пропал кандидат филологических наук!
– Я вас спасу! – горячо шепчет Дмитрий Николаевич.
В ответ Прекрасная Незнакомка начинает беззвучно плакать:
– Уведите меня отсюда!
Дмитрий Николаевич осторожно выглядывает в коридор.
Слева лежит рухнувшая дверь, справа в комнате продолжается допрос. Коридор простреливается, незаметно проскочить невозможно.
«Может быть, Сонька здесь пересидит? – раздумывает Дмитрий Николаевич. – Почему «Сонька»? Пусть будет Сонька. Нет, ее надо увести отсюда. Думай, доцент, думай…»
Наконец появляется дерзкая мысль. Дмитрий Николаевич едва успевает нашептать на ушко Незнакомке план спасения, а его уже вызывают:
– Свидетель, скоро вы там? Подпишите протокол.
– Иду! – страждущим голосом отвечает Дмитрий Николаевич и спускает воду.
Артист!
Он входит в комнату, закрывает своим телом вид на коридор и склоняется над протоколом. Тут же в коридоре раздается стук каблучков и дрожащий Сонькин голос спрашивает:
– Дмитрий Николаевич, вы здесь?
Шкафообразный сотрудник вскакивает, отстраняет Чухонцева и выходит в коридор.
– Как вы здесь оказались, дивчина? – подозрительно спрашивает он Соньку.
– Вошла в дверь, – пугливо отвечает та.
– Это ко мне, товарищи, – объясняет Дмитрий Николаевич.
Шкафообразный сотрудник вводит Соньку в комнату. Верзила с равнодушным видом начинает выдергивать папироску из конфискованного «Беломора». Появление этой дамы в ограбляемой им квартире верзилу никак не касается. Если спросят, то он эту шалаву впервые видит. А если есть сомнения, то первым делом надо было не руки крутить и лясы точить, а обыскать квартиру на предмет обнаружения других посторонних лиц. Как и положено. «Так что ты, начальник, совершил методологическую ошибку», – всем своим видом говорит верзила.
– Я не видел, как вы вошли, – подозрительно говорит Шкафообразный начальник. Он уже сам понимает, что совершил ошибку и ее уже невозможно исправить. – Кто вы такая? У вас документы есть?
– Что вы, товарищи, в самом деле… – возмущается Дмитрий Николаевич. – Это моя студентка. Она пришла сдать зачет по русской литературе конца девятнадцатого века. На каком основании вы ее подозреваете?
Еще не ясно, убедила ли та защитная речь сотрудника милиции, но Сонька уже на всякий случай собирается плакать.
Верзила-рецидивист никак не может найти спички и отправляется за спичками на кухню. Ему, видите ли, надо прикурить. Его силой усаживают. Пока верзила таким образом отвлекает внимание от сообщницы, Дмитрий Николаевич, не читая, подписывает протокол, зачем-то кланяется и выходит из комнаты, пропуская вперед Соньку и ожидая приказа поворотить назад.
Проходят коридор.
Выбираются сквозь разлом на лестничную площадку.
Дмитрий Николаевич открывает дверь, пропускает рецидивистку в свою квартиру, но здесь не выдерживает и оглядывается. Шкафообразный сотрудник задумчиво наблюдает за ним.
Дмитрий Николаевич поспешно проходит в свою прихожую, закрывает дверь на два с половиной оборота и навешивает дверную цепочку. Входит в комнату. В комнате Соньки нет. Она уже устроилась на кухне. Она думает, что на кухне надежней. Она сидит на табуретке и читает первую фразу его статьи: «Конец XIX – начало XX в.в. – интересный и сложный период истории русской литературы…» Дмитрий Николаевич смотрит на нее и не знает, о чем с ней говорить.
– Вы в самом деле рецидивистка? – спрашивает он.
Сонька снимает очки, смотрит на него, как на дурака, и утвердительно кивает.
– Минут через двадцать вы сможете уйти. Это не вызовет подозрений.
Сонька опять кивает и сосредоточенно разглядывает первую страницу.
– Зачем вы этим занимаетесь? – спрашивает Дмитрий Николаевич.
– Чем?
– Чем… Рецидивизмом.
– Ну и дурак вы… – усмехается Сонька.
Верно, дурак он. Филолух царя небесного. Рецидивистка и кандидат филологических наук. Разные социальные ступени.
Нет общих интересов. О чем им говорить? О символизме?
– Это вы все время торчали под дверью? – спрашивает Сонька.
– А что прикажете делать? Разрешить вам ограбить моего друга? Работягу, не в пример вам?
– Вы что, в самом деле преподаете русскую литературу?
Дмитрий Николаевич кивает.
– Где, в пединституте?
– В университете.
– Ого! – удивляется Сонька.
– Вы не смущайтесь. В университете работают такие же люди, как везде.
– А я и не смущаюсь, – отвечает Сонька и закидывает ногу за ногу. – Такие, да не такие. Вот вы, умный человек, прочитали уйму книг, а задаете какие-то детские вопросы. Вы сами, наверно, читаете студентам лекции о том, что Достоевский, например, в «Преступлении и наказании» глубоко и всесторонне анализирует причины и следствия преступлений своего героя. Зачем же вы спрашиваете, зачем я это делаю? Мало ли что… Тяжелое детство, отец-пьяница, наследие прошлого… Откуда я знаю? Вам, образованным, и карты в руки. А я так отвечу: люблю я это дело, ох, люблю!
