– Смахивает на наследника царского престола Алексея Романова. С чего это он у вас? – спросил солдат.
– Это мой Володя, – сказал отец, указывая на меня. – Уж так как-то получилось, что он в этом костюмчике похож на сына царя. Но мы с царями ничего общего, слава богу, не имеем.
– Вам повезло, – сказал моряк.
И они ушли.
Мама вернулась из булочной и сказала, что хлеба нет.
На Большом проспекте закрылись продуктовый магазин Бурцева, кондитерские "Карл Бездека" и "Жорж Борман", магазин металлических изделий Вержбинского и писчебумажный магазин Цыкина. Через весь проспект протянули длинный кумачовый плакат: "Да здравствуют Советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов!"
В Никольском садике у Тучкова моста мы гуляли с моим другом Бобой Рабиновичем и в желтой деревянной беседке играли во взятие Зимнего дворца.
Так помню я свое детство до восемнадцатого года, когда встал вопрос о моем поступлении в гимназию.
Когда же я впервые пошел в школу?
Этого дня ждал весь наш дом.
Мама начала волноваться еще за неделю, тетя Феня две недели скрывала свое волнение и начала проявлять нервозность за два дня, а папа уходил с книгой в уборную и волновался там, чтобы никто не видел.
Я тоже, конечно, волновался, но так как я был маленький, то волновался меньше.
И вот наступило утро этого дня. Я проснулся, умылся, оделся и вышел в столовую. Мама уже хлопотала у стола.
– С добрым утром, – сказал я и хотел поцеловать маму. Но мама отошла в сторону и кинула на меня изучающий взгляд.
– Как ты одет?
– Как всегда, – оказал я.
– Сегодня не "как всегда". Сегодня ты идешь на экзамен в гимназию. (Тогда еще была гимназия. Школой она стала через три месяца.) Я же тебе положила на стул чистую рубашечку, а ты опять надел эту кацавейку. И ради такого дня можешь помыть шею. Ничего не случится.
Я понимал, что нужно умываться, но мыть каждый день шею я считал излишней роскошью. Тем не менее я помыл шею, переодел рубашку и выглянул в окно.
На улице светило солнце, но все было более или менее обычно. Спешили прохожие, дворник подметал тротуар, шли трамваи.
В столовую вошел папа.
– Ну, как настроение? – спросил он. – Выдержишь экзамен?
– Не знаю, – сказал я и в этот момент начал вдруг волноваться.
Мама налила мне чай в стакан с подстаканником.
– С сегодняшнего дня ты взрослый мужчина, – сказала она, – и тебе полагается подстаканник.
А тетя Феня положила мне на блюдце румяные свежие коржики:
– Это я тебе испекла по случаю твоего экзамена.
Но я уже не мог ни пить, ни есть.
– Иди сюда, – сказал папа, – я тебя по-человечески причешу.
Он сел в кресло, зажал меня между своими коленями и раз пять делал мне английский пробор. Получалось то криво, то косо, то никак. И все же отец добился желаемого: пробор прямой тропинкой пересекал мою прическу.
– Иди сюда, – сказал отец и смазал мои волосы светло-зеленым бриллиантином. Теперь они сверкали, и я был готов к экзаменам.
– Ну, желаю тебе успеха, – сказал он и улыбнулся. Улыбка у него не очень получилась, потому что он был очень взволнован. Мне даже показалось, что он волнуется больше, чем я.
Мама взяла меня за руку и повела в гимназию. Сзади шла тетя Феня в своей шляпке, отделанной цветами и виноградом.
Гимназия ничего особенного из себя не представляла. Обыкновенная дверь обыкновенного дома. Слева – аптекарский магазин, справа – булочная. Только в дверь все время входили мальчики и девочки с папами и мамами. Все входили, и никто не выходил.
Мы вошли в большой коридор. Здесь было множество ребят. Все стояли возле своих родителей и ждали.
А из одной двери выходила высокая тетя и выкликала фамилии. Тогда мамы или папы толкали свое дитя, и оно шло к двери, за которой исчезало, а потом, много времени спустя, выходило улыбаясь, или мрачное, или даже в слезах.
Все смотрели на выходящего или выходящую и начинали дрожать. В том числе и я.
И вот высокая тетя произнесла:
– Поляков Володя.
– Иди же! – сказала мама. – Не волнуйся, ничего страшного нет. Все будет хорошо.
"Откуда она знает?" – подумал я и пошел в открытую передо мной дверь.
Войдя, я шаркнул ножкой и сказал – здравствуйте. Голоса у меня почти не было.
Передо мной стояла полная румяная женщина небольшого роста в зеленой вязаной кофточке.
– Меня зовут Елизавета Петровна, – оказала она. – Садись.
И я сел за парту. Парта была небольшая, черная, но мне она показалась тогда огромной, похожей на корабль, который отплывает в далекие неизвестные страны.
– Ты читать умеешь, Володя? – раздался голос учительницы.
– Умею, – сказал я.
– Вот, прочти это.
И она дала мне книжку.
Я прочел:
– "Осенью в саду увяли цветы и листья на деревьях пожелтели. Ветер шумел в ветвях. Мокрые воробьи прыгали по лужам".
– Хорошо, – сказала Елизавета Петровна. – Достаточно. Знаешь ты какие-нибудь стихи?
– Знаю, – сказал я, встал и продекламировал: – А. С. Пушкин.
Птичка божия не знает ни заботы, ни труда, Хлопотливо не свивает долговечного гнезда.
Долгу ночь на ветке дремлет, Солнце красное взойдет, Птичка гласу бога внемлет, Встрепенется и поет.
– Молодец, – сказала Елизавета Петровна. – А что ты думаешь об этой птичке?
– Ничего я о ней не думаю.
– А что думал о ней Пушкин?
– Он мне не говорил.
Елизавета Петровна улыбнулась.
– Я понимаю, что он тебе не говорил, но ведь поэт всегда думает о том, что он пишет. Как ты полагаешь, Пушкин сочувствовал этой птичке? Ему нравилось, что она не свивает гнезда?
– Я думаю, что ему нравилось, – сказал я.
– Значит, это хорошо – не знать ни забот, ни труда?
– Мой папа говорит, что человек не может не трудиться.
– Твой папа говорит правильно. И птичка тоже должна трудиться и вить гнездо.
– Но ведь она же птичка? – сказал я.
– Ладно. Оставим это. Скажи, пожалуйста, сколько будет три плюс два?
– Пять, – сказал я.
– А пять минус четыре?
– Один.
– А дважды восемь?
– Пятнадцать, – сказал я.
– А если подумать?
– А если подумать – шестнадцать.
– А девять разделить на три?
– Три.
– Ну, а теперь посмотри на эту картинку и расскажи, что на ней нарисовано.
И Елизавета Петровна подвела меня к висевшей на стене картине.
Я сказал – это сад, в саду гуляет женщина с детьми, мальчик играет на барабане, а девочка держит куклу. На кусте сидит ворона. А на клумбе – цветы.
– Какие?
– Разные.
– Можешь сказать своим родителям, что ты принят в старший приготовительный класс, – сказала Елизавета Петровна. – Поздравляю тебя, теперь ты ученик гимназии.
Я шаркнул ножкой и пулей выскочил из класса.
– Ну как? – кинулась ко мне мама.
– Никак, – сказал я. – Все нормально. Меня приняли.
– Как ты отвечал?
– Как мог.
– А что тебя спрашивали?
– Ничего особенного.
– Стихи читал?
– Читал. "Птичку божию". По-моему, ей понравилось. Особенно ей понравилось про папу.
– А что ты ей читал про папу? – испугалась мама.
– Я ей сказал, что папа любит говорить, что человек не может не трудиться, а учительница сказала, что папа говорит правильно. А Пушкин этого не говорил. Но тут что-то не ясно.
Мы пришли домой, и был праздничный обед, и после обеда папа даже вышел на балкон и крикнул мороженщика, который раскрыл свой голубой ящик и наполнил вафли мороженым крем-брюле. На моих вафлях было написано на одной "Варя", а на другой "Лена". И все радовались, а больше всех папа.
Он сказал:
– Видишь, как я тебе помог! Если бы я не сказал тебе, что человек не может не трудиться, ты мог бы провалиться на экзамене. А Пушкин смеется над птичкой, которая ничего не хочет знать и только поет. Это легкомысленная, беззаботная птичка. Кстати, почему ты не убрал за собой в комнате? Ты ушел в гимназию, а твоя постель осталась неубранной. Эх ты, птичка божия!..
– Не сердись, папа, я сейчас уберу, – сказал я.
Мне теперь все было нипочем. Я уже был ученик старшего приготовительного класса гимназии Лентовской.
Вечером у нас дома был доктор Бухштаб. Обычно он приходил к нам, когда я болел, долго выстукивал меня холодным пальцем, прикладывал к моей груди стетоскоп и выслушивал меня, причем сам тяжело дышал. Потом он выписывал мне сладкую микстуру ипекакуану и советовал больше пить.
Но сегодня он пришел совсем по другой причине.
Яков Абрамович жил у нас в доме на две квартиры выше нас и пришел поговорить с моими родителями потому, что его дочка шла в ту же гимназию, что и я.
Мама угощала доктора чаем с сухариками и слушала вместе с папой его рассказ. Доктор сообщил, что это совсем не обыкновенная гимназия, что это частная гимназия, основанная дамой по имени Лидия Даниловна Лентовская, которая собрала в своей гимназии педагогов, уволенных из других гимназий по политическим причинам. Я не знал, что значит "политические причины", но понял, что царь был недоволен тем, что эти учителя говорили своим ученикам не то, что бы ему хотелось. Некоторые учителя даже сидели в царской тюрьме. Вот кто будет нас учить.
