Снова взлетели, снова сели. Наконец-то мы в Пекине.
Первое удивление, ну просто никак не вяжущееся с ужасами, наболтанными нашими бабками-туристками: всюду в аэропорту чистота и порядок. Никакой волокиты и чекистских придирочек при проверке паспортишек и виз. Никаких провокаций со стороны таможенников. Тележки — на халяву. О как приятно было увидеть над толпой встречающих картонный плакатик: ЮЗ плюс ИРА. Не хватало на том плакатике только знака равенства и слова ЛЮБОВЬ.
Я хотел уж было возбужденно пофилософствовать насчет гениального умения китайцев многозначительно недосказать, недовыразить, недорисовать, но тут к нам бросилась будущая наша переводчица, советчица, помощница и просто подруга, показавшаяся с первого взгляда девушкой необыкновенно милой.
Хэллоу, ай эм Шао-Шю, говорит. Оговорюсь: имена китайцев звучат на самом деле не совсем так, как мы их произносим с непривычки и из-за неумения сходу соответствовать тонам низким и высоким в весьма сложной музыке — именно музыке — китайского языка. Понимая это, Шау… Шо… Со… Шю… Сю… сразу же предложила звать ее Айрин, то есть Ирина, Ира. Кстати, я, как это водится при встречах в аэропортах мира, попытался расцеловать Шу-Сю, но моя Ира вовремя меня одернула. Она читала, что в Китае к приветственным поцелуям относятся не так, как во Внуково члены брежневского политбюро, мусолившие бывало быдловатыми своими чмокалами лакейские физиономии прибывших на поклон вассалов.
Идем на стоянку такси. И тут — порядок. Рож таксистов, зачастую холуйски-жуликоватых и подлых, как в Шереметьево — не видать.
Мчим в Пекин. Глаза слипаются, в башке слегка потрескивает, почти сутки летели-то с пересадками… слипаются глаза, но вот не могу оторвать их от панорамы Пекина. Неожиданно возникнув на горизонте, панорама этого древнего города, слегка отретушированная, как вскоре до меня дошло, не жемчужно розовым утренним туманом, подсвеченным чумазым солнышком, но, к сожалению, безбожным промышленным смогом, буквально захватывала дух еще и потому, что начали мы врубаться в, так сказать, пространство Самых Больших Удивлений.
Такси — новенький фольксваген, совместного с Германией производства — мчалось по четырехрядному шоссе рядом с совместными же ситроенами, рено, фиатами, ауди, хондами и прочими тойотами. Выглядела дорога не менее элегантно, чем дивные шоссе Франции, Италии и Америки. По краям его торчали щиты с яркими, но не безвкусными рекламами. Торчали, между прочим, щиты не на столбах-времянках, а на изящных железобетонных конструкциях. Сие сходу намекало всем приезжим бизнесменам да и самим китайцам на то, что партия и правительство рискованно, но надолго и всерьез вступили в эру реформ, чреватых рождением нового мирового гиганта. Намекалось также, что лицо гиганта вовсе не из косметических соображений лишено черт физиономий дяди Сэма, бывшего братана Ивана да и самого Мао. Рекламные щиты фирм иностранных и китайских твердо внушали, что гигант непременно унаследует все замечательные качества быстроногого крепкорукого капитализма, чтобы стать эдаким мускулистым красавчиком — человечным социализмом со специфически китайским лицом. Он и определит основные исторические вехи нового тысячелетия…
Пока же вокруг прекрасного шоссе поля осенние лежали. Мысль, что тысячелетиями с любовью возделываются они трудолюбивым гением китайского крестьянина, настраивала на лад поэтический и, если уж на то дело пошло, философский и религиозный, ибо крестьянский труд, труд сеятеля и кормильца, есть первейшая из форм благодарного поклонения Божеству Истинной Жизни, а не идолам вроде Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина-Мао, Пол Пота и прочим красным бесам, сеятелям чертополошного зла…
Такие вот мысли мелькнули у меня вдруг в довольно мутной башке, а на горизонте, в жутковатом смоге, вновь показавшемся мне невинной дымкою туманной, совсем уж явственно проступила панорама Пекина, одного из крупнейших мегаполисов планеты. Белели и голубели перед глазами, все быстрей и быстрей заслоняя собою горизонт красавцы-небоскребы. Даже издали можно было просечь, что это новое архитектурное поколение китайцев, по крайней мере, внешне, не имеет ни черта общего с идеями типового строительства. Было также очевидно, что эти небоскребы не втянуты в нелепые азартные соревнования по прыжкам в высоту с американскими махинами. Замелькавшие по обеим сторонам дороги жалкие в ветхости своей и зачуханности безликие карлики маоистских времен вроде бы даже рады были уготованной им участи — участи легко сносимых времянок.
Я ошарашенно глазел и вдаль, и по сторонам. Трудно мне было не то что воспринимать увиденное, а увязывать его с кое-какими старыми моими, представлениями о Пекине и вообще о Китае. Конечно, я слегка автошаржирую, но думал, приблизительно, так: три четверти населения крестьяне, причем крестьяне бедные… живут они чуть ли не в землянках… по колено в воде разводят рис… на тех же участках земли иногда выращивают карпов… соха, мул, мотыга, все, за редкими исключениями, как тыщу лет назад… да и сейчас ни тракторов, ни машин что-то не видать на полях… на горбинах волокут крестьяне с лоскутных полей лук-порей, наверняка тут его обожают… остальная четверть населения, полагал я, все еще варит чугун в домашних домнах… делает вручную ракеты и водородные бомбы или торчит с утра до вечера на партсобраниях, где мурлычет интернационал, пьет зеленый чай, лопает черепах, осьминогов, каракатиц, ласточкины гнезда, акульи плавники и в перерыве между этими гурманскими блюдами сопротивляется попыткам миллионов передовых студентов поставить страну на рельсы передовой демократии, с которых, кстати, то и дело сходят в Америке поезда правосудия, здравоохранения, деловой честности, безопасности граждан городов и так далее…
Одним словом, в те минуты, как, впрочем, и в следующие восемь недель нашего пребывания в Китае, я был рад, что новые впечатления моментально выветривают из башки массу невежественных представлений, а уж взбадривают они так, что не покемарить тянет после нудноватого перелета, а глазеть вокруг, глазеть и глазеть. Открыл окно — сразу ворвались в машину миазмы техпрогресса, довольно едко облагороженные аммиачной вонищей свиного навоза, по осени завозимого на поля.
И все же в те минуты было мне не до «зеленых» размышлений насчет очевидности хреноватого состояния экологии, которое не только окромя улавливаешь, но и носом, к сожалению, учуиваешь. Неприятно, надо сказать, поразили меня — и еще не раз будут поражать — кучи всякого придорожного мусора, то ли бездумно, то ли преступно сброшенного куда попало.
Но, как это всегда бывает, в уме моем начались стычки непримиримых плюсов и минусов, обоюдно вооруженных разными серьезными аргументами. Например, сама собой возникла примитивная мыслишка о временно оправданном стремлении любой развивающейся страны начисто пренебречь проблемами экологии. Чего уж тут чистоплюйствовать, раз историческая ставка столь велика? На карте — судьба Китая как сверхдержавы будущих времен. Главное — побыстрей овладеть технологиями Запада и той же Японии, кое в чем уже его обогнавшей. Главное — перегнать хиреющие Системы всего мира… кукиш партийный показать бывшему брату навек… а реки-озера с рыбами-лотосами никуда не денутся — вину свою перед ними искупим, очистим от всякой пакости… вдохнем новую жизнь в бамбуковые рощи… своими руками вынянчим здоровое поколение тигров, панд, обезьян и черепах… траурную красную превратим в сияюще изумрудно зеленую…
Азартные рассуждения такого рода весьма привлекательны как раз не для природы, страны, народа и его потомства, а для политиков — этих патологических игроков, проигрывающих не только наши бабки и наше здоровье, но и будущее нашей планеты.
Беда-то, думал я, в том, что слишком большой риск для всей нации догонять кого-то там, потом однажды перегнать и, оказавшись вдруг лицом к лицу с ужасной необратимостью, понять, что впереди — проклятье и адское возмездье. Многое в живой природе и в биосфере не восстановишь указами властей и директивами партий.
Это я все к тому, что в Китае, так же как, впрочем, в России, невозможно быть просто праздным туристом и бездумным соглядатаем. Проблемы этой огромной страны, удачно и достойно, в отличие от той же России, воспрянувшей к нормальной жизнедеятельности, захватывают моментально. Именно это и определило главный мой интерес — страстный интерес к современности Китая, интерес к живой его природе, а не к музейной старине и к руинам прошлого, как это обычно происходит в Греции, Италии, Франции и Испании.
Кроме того, Мао, как всякий хитрый тиран, будь то Ленин, Сталин или Гитлер, сумел вовремя отвести от себя удар миллионных толп людей, достаточно очумевших от голодухи, экстремистского идиотизма партийных боссов, больших скачков и прочей социальной вивисекции действительно талантливого продолжателя преступного учения Ленина-Сталина. Поэтому безумие толп обрушилось на якобы врагов любимого вождя, просто на шибко вумных интеллектуалов, на несчастных пианистов и, конечно же, на памятники классической старины, неприятно напоминавшие молоденьким варварам о гегемонии помещиков, капиталистов и аристократов императорских времен. Варварски были разрушены — не раз мы в этом с горечью убеждались, — особенно в провинциях, а не под боком у Мао, в пекинской резиденции императоров, многие пагоды и иные шедевры национальной архитектуры. А во всем даже умело восстановленном всегда видится мне нечто протезное или, что еще горестней, невыносимо трагическое, как в фотографиях лучших людей России, изведенных в застенках разных Лубянок.
