А потом я прусь с этим чемоданом вниз к трассе, и два раза падаю, потому что скользко — не знаю, дождь, что ли, прошел до этого. И тут внезапно понимаю, что с чемоданом я привлеку внимание и вызову подозрение, поэтому залезаю в кювет и начинаю распихивать пачки в трусы, под майку, а в куртке у меня такие карманы, если пойду через кладбище вечером, то обязательно в этой куртке — баблосов много влезло. Еще, правда, осталось дофигища, но я нахожу в канаве расколотый арбуз, выгребаю из него мякоть и набиваю баблосами, и еще две пачки в руке, не знаю уже, куда их деть, так и иду с баблосами в руках как дура, а чемодан с пистолетами в кювете остался, нахрен мне пистолеты.
А домой я прихожу к утру, потому что иду пешком по берегу моря, а не по трассе, потому что баба с арбузом ночью за городом — это просто кошмар какой сюр, хотя, конечно, баба с арбузом ночью на пляже — тоже не слишком reality, но выбор у меня небольшой, ведь тачку поймать я не могу — меня же запомнят, с арбузом и двумя пачками хороших баблосов в руке.
И вот я прихожу домой и начинаю считать, на сколько опустила бандитов, прямо в коридоре вытаскиваю из трусов и из-под майки пачки, потом из карманов куртки, потом сажусь на пол и тут моя мечта всякий раз покидает меня, потому что я до сих пор не решила, сколько денег мне надо, чтобы перестать о них думать, и соответствует ли это количество объему задрипанного чемодана с доисторическими медными углами, который я, обменяв на расколотый арбуз, бросила валяться в кювете за оградой Лесного кладбища на 14-м километре, хотя, кажется, все это происходило в районе остановки «Перевал», кладбище долго тянется вдоль трассы, и я боюсь, что уже никогда не найду то место, где мне чуть не нассали на голову, но мне опять, как обычно, невероятно повезло.
9.
Возвращаясь с Банценовых высерок, встретила бомжиху. Она несла в руках новенькую швейную машинку.
— Извините, сегодня воскресенье или понедельник? – спросила она у Банцена.
— Воскресенье, — ответила я.
— Но вечер уже, да? – уточнила она, всё так же обращаясь к собаке.
— Да, говорю, — часов девять.
— Лето скоро, — кивнула она Банцену и пошла шить сарафаны и платья из ситца.
Я научилась разворачиваться в воздухе, не размахивая пальцами.
10.
Летали с ним всю ночь, а в голове пел хор мышей и гремели сольные партии Бенедикта:
Хор Мышей:
— Тише, тише, Мыши, тише, тише, Мыши!
Слышите, как жалобно поёт…
Кто это?!
Чей это голос?
Чей сердца стук в ночи
Звучит?
Не нашей смерти ли?
Бенедикт:
— Пора и на охоту.
Мыши:
— О ужас! Господи! Спаси и сохрани!
Ария Бенедикта:
— Мышь бывает разная,
Черная и красная,
Черная — заразная,
Красная — опасная,
Лишь серая — полезная,
Жирная!
Сочная!
Серая мышь, серая мышь.
Серая мышь, почему ты не спишь?
(2 раза)
Вот я был бы рад
Заснуть в эту ночь,
Страшную, вьюжную зимнюю ночь.
Но что-то не спится.
Тоска на душе.
Не выпить ли ржави?
Хор мышей:
Выпей ржави, Бенедикт! Выпей ржави, Бенедикт!
Бенедикт:
Но только после охоты,
После охоты,
Удачной охоты!
Мне дюжина связок мышей
Нужна, чтобы разбогатеть.
Мыши:
Вот и кончилась наша жизнь.
Как была она коротка и прекрасна!
Под полом уютно,
Здесь хлебные крошки.
Пожить бы немножко
Хотя бы чуть-чуть
Ещё бы пожить бы.
Бенедикт:
Хватит!
Распелись.
Ловись побыстрей, о мышь,
Большая и малая!
Но лучше, конечно, большая.
Мыши:
Вот и всё, вот и всё, вот и всё!
О ужас!
Бенедикт:
Ну почему бы молча ну почему бы молча,
Ну почему бы молча не встретить свой пиздец!
Пиздец! Пиздец!
Пиздец, пиздец, пиздец!
Дописывать либретто я не собираюсь, и так всё ясно: Бенедикт лёг на пол животом, поставил рядом свечку и просунул в щель пола гарпун.
А потом почти все умерли.
11.
«Три часа, полет нормальный» — это выражение отпечатано практически у всех жителей города В. прямо над клювами. Кто-то скажет, что это о космонавтах, но я буду спорить. Космос отсюда почти также далеко, как и Мск. И если б космонавты были не фантастикой, то обязательно бы встретились на небе с Богом, чего, однако, в их взаимно-параллельных воспоминаниях не прослеживается.
Летать приятно и удивительно. Вот внизу улица Светланская, названная так отнюдь не в честь чьей-то первопоселенческой бабы, а в память фрегата «Светлана», на которой и баб-то сроду не было. Светланская пересекается Алеутской, имеющей такое же отношение к алеутам, как Светланская — к Светкам, зато была в истории российского флота шхуна «Алеут», черт его знает как добравшаяся до здешних берегов лет 150 назад.
Параллельно Алеутской скатывается вниз Океанский проспект. Он с разбегу тычется мордой в бессмысленное окаменевшее словосочетание «памятник борцам за власть советов». В городе В. уже мало кто помнит, что за советы давали каменные борцы, и кто их слушал, и кто их просил что-нибудь советовать; поэтому данное словосочетание все дополняют и конкретизируют в меру своих представлений о действительности:
«памятник борцам за власть бесплатных советов»,
«памятник борцам за власть дурацких ответов»,
«памятник борцам за власть вредных советов Г.Остера»,
«памятник борцам за власть полезных советов молодой хозяйке».
Кстати, да. По дороге случилась внутренняя потребность обновить домашний парк кастрюлек и сковородок. По красоте мне чуть-чуть нравится цэптэр, но совсем не вкатывает сетевой маркетинг, поэтому или тефаль со специальной железочкой в серединке, очень выпендрежной, или стеклянное для микровэйв, хотя я там ничего не готовлю, потому как нет у меня микровэйв. А если кастрюльки цветные эмалированные, то можно вкусно представлять, как под них перекрашивается кухня и вешаются новые занавесочки в тон. Остановилась на разноцветных эмалированных (три шт., разных размеров — от M до XL), со стеклянными крышками, очень красиво. И сковородку все-таки тефаль, пусть думает обо мне и даже вместо меня, думка с возу — бабе легче; да и, опять же, красивая.
Приволокла домой, расставила на полу и стала думать, нафига же я извела на эту фигню последние деньги. С одной стороны, конечно: кастрюльки-сковородки — это вам не рюмки с хайблами, это уже гнездо. Совсем не кукушкино, а такое, как у нормальных порядочных птиц. И тут вдруг вспомнила, что новые кастрюли у меня не к добру. Они у меня не держатся вообще. То сгорят, то грузчики стырят коробку. На коробке тогда было написано «Panasonic», а в ней — как раз новые кастрюльки, а в кастрюльках — глиняные люди; выкинули же они их, конечно, а куда еще. А до этого, еще раньше, я вот так же кастрюли купила, и еще такие блестящие висюлечки на стенку — поварешки, лопатку для мяса, вилку с двумя клыками, шумовку, еще что-то. Так тоже ничего хорошего из этого не вышло; наоборот.
12.
Неведомые борцы-советчики выглядят еще хуже космонавтов, которых никто никогда не видел: их челюсти сжаты, один стоит на корячках, в руке другого — флаг неизвестной ориентации, причем флаг этот очень дорог его держателю, потому что по лицу его ясно: этот будет бороться за свое имущество до конца, так что, видимо, оно и есть «совет».
Я пролетаю над памятником и с чувством поверхностного удовлетворения гажу на бронзу, даже не оборачиваясь посмотреть, не снес ли морской бриз моё гуано мимо композиции.
Еще левее — Посьетская-street, гостиница "Моряк", называвшаяся бичхолом. Теперь тут живут китайцы, а раньше жили бичи. В принципе, удобно: обходишь с другой стороны и попадаешь в отдел кадров плавсостава пароходства, где тебе говорят «приходи завтра после обеда». Над бичхолом, на сопке, пушка, стреляющая так, что все чайки и голуби в округе начинают синхронно какать на лету.
Дольше всего я жила в 317-м и 410-м номерах. В трёхместном (30 коп. в сутки) 317-м, кроме меня, обитала Света и дочь её, Елена.
Света ждала из рейса своего любимого мужчину Серёжу, работавшего вторым помощником на каком-то контейнеровозе. Контейнеровоз был трамповый, и рейс у Серёжи затянулся на 8 месяцев, так что Света успела благополучно дорастить последнее воспоминание о возлюбленном до такого состояния, что оно уже не умещалось в её животе. Девочку назвали Леной, а администрация бичхола пошла на невиданный гуманизм: оставив Свету с дочкой в трёхместном номере, больше никого туда не подселяла. Я перешла жить в одноместный и дорогущий (2 р. 10 коп. в сутки) 410-й, а Света купила красную пластмассовую ванночку. Что же касается Серёжи, то он разлюбил Свету и полюбил капитана какого-то сейнера, да так сильно, что бросил престижное и где-то даже элитарное пароходство, подавшись из стерильного торгового флота в довольно вонючий рыбодобывающий.
