Кроме летчика, нас было еще шестеро в вертолете — два врача, Водила, я и два совершенно бесполезных человека: сотрудник криминальной полиции и медицинская сестра нейрохирургического отделения той больницы, куда мы летели. Ей было лет тридцать с хвостиком и звали ее Таня Кох. Так, во всяком случае, она отрекомендовалась старшему наземной оранжевой группы, когда прилетела вместе с вертолетными врачами.
Наверное, на своем месте, в больнице, она была необходима и полезна. Но сюда она прилетела как человек, знающий русский язык, — то есть переводить то, что, авось, да и скажет Водила, когда очнется…
Примерно для того же с нами в вертолет уселся и полицейский в штатском. На случай, если Водила придет в себя, попытаться задать ему несколько вопросов и выслушать перевод этой Тани.
Но так как Водила уже не собирался приходить в себя, мало того, он даже и жить не собирался, то и Таня, и полицейский были в вертолете абсолютно лишними. Впрочем, они никому не мешали. Мне-то тем более…
Я лежал под левой рукой Водилы, прислушивался к его остающейся жизни и чувствовал, как медленно, но неумолимо тает и без того небольшой запас отпущенного ему времени быть с нами.
Его явное угасание почему-то представлялось мне как тоненькая струйка чистой прозрачной жидкости, вытекающей из трещины большого и тоже прозрачного сосуда, в котором осталось так мало этой живительной влаги, что сосуд вот-вот совсем опустеет и Водила навсегда уйдет в то самое НИКУДА, где так явственно и пугающе сейчас исчезает тоненькая струйка его жизни.
Но когда в сосуде оставалось всего чуть-чуть, буквально на донышке, струйка неожиданно прекратила свое ужасное, неотвратимое течение в НИКУДА.
И я услышал тихий, прерывающийся, еле внятный голос Водилы.
Он ничего не сказал вслух. Он даже почти не дышал.
Его голос прозвучал в моем мозгу, в моей голове, во всем моем существе. В таком состоянии — это было высшее проявление Контакта!
* * *
«МНЕ, НАВЕРНОЕ, ПРИДЕТСЯ СЕЙЧАС УМЕРЕТЬ, КЫСЯ…» — с трудом проговорил Водила.
— Нет, нет, Водила… Тебя обязательно вылечат! Мне Шура Плоткин рассказывал, что в Германии сейчас лечат абсолютно все! — я попытался придать этой фразе максимум искренности и убедительности.
«НЕ ПРЕРЫВАЙ МЕНЯ… НЕ МЕШАЙ, — прошелестел Водила. — Я СЛАБЕЮ. МНЕ ТРУДНО ГОВОРИТЬ. ЗАПОМНИ — РАКОВА ПЯТНАДЦАТЬ… МЕЖДУ ПАССАЖЕМ И МУЗКОМЕДИЕЙ… ВТОРОЙ ДВОР НАПРАВО… ТРЕТИЙ ЭТАЖ… ТЫ БЫВАЛ В ТОМ РАЙОНЕ?..»
— Нет, но я спрошу у местных Котов и Кошек. Мне покажут… Я найду, Водила! Я обязательно найду!.. Какой номер квартиры?
«СКАЖИ СВОЕМУ КОРЕШУ — ШУРЕ… ПУСТЬ ЗА НАСТЮХОЙ МОЕЙ ПРИГЛЯДИТ…»
— Какой номер квартиры, Водила?! Ты не сказал номер…
Но тут из сосуда вдруг снова стала вытекать струйка, да так быстро, что оба врача страшно перепугались! Запищал какой-то маленький телевизор с темным экранчиком, по которому вместо волнистых зеленых линий побежали прямые, чем и произвели переполох в нашем вертолете!
Что там делали с Водилой — понятия не имею. Я знал одно — Я ДОЛЖЕН ВЕРНУТЬ ЕГО ОТТУДА! И если эти два доктора хоть чем-то сумеют мне помочь — я буду им безмерно благодарен.
Чего я только не делал! Я кусал руку Водилы, лизал его угаснувшее запястье, стараясь сделать свой язык как можно суше и шершавей, чтобы Водила острее чувствовал то, что я делаю…
Я звал его ОТТУДА! Я умолял его не УХОДИТЬ! Не бросать меня… Я молился Богу, я орал Водиле страшные, несправедливые и обидные слова про то, что нельзя никому поручать своих детей! Что все надо делать самому… Что есть еще больная жена, которая без него умрет от голода и горя!.. Что за Настю некому будет платить в ту школу, где академики преподают арифметику! А кончиться все может тем, что оставшись без отца и матери, его двенадцатилетняя Настя окажется там — на Фонтанке, у Дворца пионеров, среди маленьких, недорогих проституточек, про которых он сам рассказывал в Ганновере!
— Ты этого хочешь, Водила?!! — в исступлении кричал я.
Я находился в состоянии совершеннейшей истерики и не понимал, что уже далеко перешагнул за границы обычного телепатического Контакта, и дальше начинается уже что-то Потустороннее!
Но когда я, наконец, снова ощутил под своим языком редкий и слабый, еле слышный пульс на Водилином запястье, — силы меня покинули и я самым натуральным Человеческим образом, расплакался.
И откуда-то издалека услышал беззвучный голос Водилы:
«Я ПОСТАРАЮСЬ, КЫСЯ… НЕ НЕРВНИЧАЙ. УСПОКОЙСЯ, ПРОШУ ТЕБЯ, КЫСЯ…»
* * *
Ох, как не прав был Алик, когда думал, что история с парочкой русских трупов в «Зоне отдыха» автобана номер девять привлечет внимание немцев не более, чем на сутки!
Хотя, так уж обвинять покойника в недальновидности тоже было бы несправедливым. Он же считал, что этот эпизод ограничится лишь двумя брошенными русскими грузовиками и двумя застреленными шоферюгами-россиянами. А все остальное Алик предоставлял додумывать журналистам и полиции.
Алик даже мысли не допускал, что эти два трупа ворвутся в насыщенную уголовно-криминальную хронику прессы и телевидения Германии, окруженные густым, стокилограммовым облаком кокаина, развеянного над автобаном всего в десяти километрах от Мюнхена… А это резко повысило интерес к истории с брошенными русскими грузовиками и парочкой покойников!
Алик и с трупами дал маху. Ну, разве думал Алик, что одним из этих трупов окажется он сам?!
Я все говорю про убитых — «труп», «покойник». Так, как их назвал бы Шура Плоткин. А ведь это — более чем неточно!
Ну, Лысый, черт с ним… Труп он и есть труп. А вот то, что осталось там на автобане от Алика — ни «покойником», ни «трупом» не назовешь. Так… Некие кровавые ошметки, спрессованные с кусками искореженного металла, без каких-либо малейших признаков человеческого тела и автомобиля.
Недаром я от одного взгляда на эту картинку блевал чуть не до обморока!
И вообще, Алик сильно ошибался, когда думал, что немцы могут это дело «спустить на тормозах». Дескать, потому, что сегодня в Германии разборки русских мафиози стали привычным явлением.
Газеты — не только «Абендцайтунг», как думал Алик, но и «Тагесцайтунг», и «Бильд», и даже, уж на что солидная газета, — «Зюддойчецайтунг», изо дня в день печатали репортажи о том, как проходит следствие, как полиция топчется на одном месте, давали фотографии Алика, Лысого и моего Водилы с их документов, фотографии с места происшествия, изображения раздолбанного голландского рефрижератора, нашего разбитого «Вольво», фото уцелевших пачек с кокаином…
Вплоть до химических анализов именно этого кокаина, которые давали довольно четкое представление о его родословной и месте возникновения.
Телевидение — чуть ли не все немецкие программы — тоже вовсю упражнялось в показе пережеванной груды железа с остатками того, что было Аликом, крупные планы мертвого Лысого с двумя черными дырками — над бровью и под подбородком на шее. Показывали и моего Водилу — неподвижного, с закрытыми глазами, опутанного проводами и трубками, лежащего в каком-то специальном отделении клиники, куда никого якобы не пускают.
И, конечно, как в американских фильмах (мы с Шурой такое раз сто уже видели!), с удовольствием показывали полицейский пост у дверей в это спецотделение. Будто мой Водила может сейчас встать со своей спецкоечки и убежать в неизвестном направлении. Или в один прекрасный момент оживут Лысый и Алик, ворвутся в клинику и еще раз попытаются ухлопать моего Водилу!
Но самыми ужасными были интервью с мамой Алика.
Скромно и модно одетая, с худенькой девичьей фигуркой, растерянная пожилая женщина на плохом немецком языке пыталась уверить мир, что все произошедшее — трагическая ошибка, что ее мальчик никогда в своей жизни никого не обидел! А то, что он воевал в Афганистане и Карабахе — так другого выхода у него в Советском Союзе не было. Поэтому они с сыном и эмигрировали…
А ей безжалостно показывали пистолет с отпечатками пальцев Алика, ей предъявляли неопровержимые доказательства, что ее мальчик был холодным и страшным убийцей, что деньги, которые она считала результатом его внезапно открывшегося коммерческого таланта на ниве «экспорт-импорт», были его гонорарами за «исполнительское мастерство», за десятки смертей почти во всех странах мира.
Его искали очень, очень давно, но насколько он был жесток, настолько же и умен, и поэтому даже «Интерпол» до сих пор не мог его вычислить. И если бы не этот кокаин…
Она не хотела ни во что верить. Она умоляла оставить ее в покое, наедине с ее горем, а ей совали под нос различное, самое современное оружие Алика, его и ее документы с их фотографиями, но с совершенно другими фамилиями, которых у Алика в разных тайниках нашли великое множество.
Каждое интервью было для нее пыткой. Но ни полиция, ни самые дотошные телевизионные зубры не смогли сломить в ней святую убежденность в непогрешимости своего прелестного, доброго и удивительного Алика — лучшего сына, о котором могла бы мечтать любая мать и которого Господь так несправедливо не уберег в этой ужасной автомобильной катастрофе!
