Джером Джером - Мечты

Разумѣется, мой пріятель нашелъ въ моемъ очеркѣ сильное вліяніе и Шекспира. Я положительно готовъ возненавидѣть этого Шекспира. Его всегда ставятъ въ примѣръ намъ, молодымъ писателямъ, а я терпѣть не могу никакихъ моделей. У насъ въ школѣ была модель — нѣкто Генри Семмерсъ, и его постоянно ставили намъ въ образецъ. Бывало, только и слышишь:

— Посмотрите на Генри Семмерса! Онъ никогда не ставитъ предлога передъ глаголомъ и не пишетъ въ словахъ неподходящихъ буквъ; вообще пишетъ именно такъ, какъ должно писать, — или же:

— Отчего вы не берете примѣра съ Генри Семмерса? Онъ никогда не обливаетъ чернилами своей тетради и самого себя.

Намъ, въ концѣ-концовъ, такъ надоѣлъ этотъ «образецъ» всѣхъ добродѣтелей, что мы всей гурьбою въ одинъ прекрасный вечеръ подкараулили его за угломъ и такъ раздѣлали, что онъ на двѣ недѣли слегъ въ постель.

Теперь же мы только и слышимъ:

— Посмотрите на Шекспира. Отчего вы не подражаете Шекспиру? Шекспиръ никогда не позволялъ себѣ подобныхъ шутокъ и остротъ! Почему вы не можете шутить и острословить такъ, какъ Шекспиръ?

Если вы драматургъ, то вамъ еще больше будутъ тыкать въ носъ Шекспиромъ и негодующе шипѣть:

— Отчего вы не берете себѣ въ образецъ Шекспира? Онъ никогда не выбиралъ въ герои своихъ безсмертныхъ твореній такихъ людей, какихъ изображаете вы.

Но попробуйте хоть разъ разрѣшить себѣ небольшое позаимствованіе изъ Шекспира или «близкое подражаніе» ему, тогда всѣ сейчасъ же закричатъ, что надо быть сумасшедшимъ, чтобы осмѣлиться на такое кощунство. Заимствовать хоть слово у божественнаго Шекспира! Дерзнуть подражать ему, этому титану драматургіи!

Хорошо, что Шекспиръ уже не живъ, иначе тоже, пожалуй, гдѣ-нибудь въ пустынномъ мѣстѣ его подкараулила бы компанія выведенныхъ изъ терпѣнія современныхъ драматурговъ и дала бы ему основательную трепку.

Но вернемся къ моему пріятелю-критику.

— Какъ могу яповѣрить тебѣ, когда все твое произведеніе, кромѣ заключительныхъ строкъ, состоитъ изъ мыслей и положеній, встрѣчающихся у поименованныхъ мною авторовъ? — говорилъ этотъ пріятель. — Я даже могу показать тебѣ въ ихъ сочиненіяхъ тѣ мѣста, которыя почти слово въ слово повторены тобою. Желаешь, я сейчасъ принесу эти книги, и ты самъ убѣдишься…

Но я отклонилъ это любезное предложеніе, сказавъ, что вѣрю ему и такъ.

— Удивительное дѣло! — продолжалъ я, глубоко возмущенный; — выходитъ, что всѣ эти Платоны, Сократы, Аристотели, Софоклы, Аристофаны и прочіе прославленные люди, воспользовавшись моимъ отсутствіемъ въ ихъ время на свѣтѣ, только для того и написали свои произведенія, чтобы испортить мнѣ все удовольствіе. Ну, и Богъ съ ними! Больше я не желаю слышать о нихъ.

Я взялъ свою рукопись, бросилъ ее въ топившійся каминъ моего пріятеля и, разсерженный, ушелъ отъ него съ тѣмъ, чтобы никогда не заглядывать къ нему.

Съ тѣхъ поръ я пересталъ стараться объ «оригинальности». Впослѣдствіи тотъ пріятель самъ пришелъ ко мнѣ съ похвальнымъ отзывомъ о моихъ новыхъ «трудахъ», и мы помирились.

Когда-то я имѣлъ сонное видѣніе… (Люди всегда свои сны видятъ во снѣ; насколько мнѣ извѣстно, наяву никто не видитъ сновъ. Но вышеприведенная фраза звучитъ такъ поэтическии по-библейски, что я нашелъ возможнымъ воспользоваться ею). Итакъ, меня было сонное видѣніе. Мнѣ снилось, будто я нахожусь въ какой-то совсѣмъ особенной странѣ, управляемой одними критиками.

Населеніе этой страны было очень высокаго мнѣнія о критикахъ, — такого же высокаго, какого обыкновенно придерживаются о себѣ сами господа критики, — почему и пожелало быть управляемо исключительно ими. Но мнѣ тамъ очень не понравилось.

Я пробылъ въ этой «критической» странѣ нѣсколько лѣтъ, (во снѣ вѣдь иногда въ нѣсколько минутъ переживаешь чуть не цѣлый вѣкъ) и успѣлъ хорошо къ ней приглядѣться, такъ что меня нельзя обвинять въ томъ, что я составилъ о ней свое сужденіе, такъ сказать, съ плеча.

Въ началѣ тамъ были писатели, которые сочиняли книги. Но критики не находили ничего самобытнаго въ этихъ книгахъ и выражали сожалѣніе, зачѣмъ люди, которые съ большей пользой могли бы воздѣлывать картофель, тратятъ свои силы и время, а также и время критиковъ — что было всего хуже — на то, чтобы съ такимъ трудомъ нацѣплять одну на другую цѣлую уйму пошлостей, извѣстныхъ каждому школьнику, описывать разные заговоры и семейныя или политическія интриги, которыя уже сотни разъ подносились подъ разными соусами почтеннѣйшей публикѣ и давно уже набили ей оскомину?

И почтеннѣйшая публика читала только то, что писалось критиками, и не брала раскритикованныхъ книгъ. Писатели волей-неволей перестали марать бумагу и занялись воздѣлываніемъ картофеля, но и картофель у нихъ выходилъ такимъ плохимъ, что никто не хотѣлъ покупать его, и всѣ совѣтовали имъ лучше опять взяться за перо, чѣмъ зря портить огороды. Но, убоясь критиковъ, злополучные неудачники этимъ совѣтомъ не воспользовались и принялись за какое-то новое дѣло.

Были въ началѣ въ этой странѣ и живописцы, писавшіе картины. Пришли критики, стали разсматривать эти картины сквозь свои бинокли и изрекли:

— Ни одного оригинальнаго штриха и вообще ничего своего, ничего новаго: тѣ же старыя краски, тѣ же старыя перспективы и формы, тѣ же старые виды, пейзажи, моря, облака и люди. И охота этимъ бѣднякамъ тратить столько времени, силъ и труда надъ воспроизведеніемъ такого старья, когда они съ гораздо большею пользою могли бы красить дома, крыши и заборы!

Какъ видите, ничто такъ сильно не тревожитъ критиковъ, какъ мысль о томъ, что художникъ «зря» тратитъ свои силы и время, — главное — время.

— Господи! — восклицаетъ про себя критикъ, читая написанную кѣмъ-нибудь книгу или картину, — подумать только, что за все то время, которое потрачено этимъ человѣкомъ совершенно зря на такую белиберду, онъ могъ бы перечистить, по крайней мѣрѣ, пятнадцать тысячъ паръ сапогъ или перетаскать на стройку пятнадцать тысячъ кирпичей. Вотъ какъ непроизводительно тратится людьми драгоцѣнное время!

Одного только критику никогда не приходитъ въ голову, а именно, что раскритиковываемый имъ писатель или художникъ скорѣе сталъ бы плевать въ потолокъ, чѣмъ чистить сапоги или таскать кирпичи.

Помню, какъ я, будучи еще мальчикомъ, сижу, бывало, о смирнехонько за книгою подъ заманчивымъ заглавіемъ «Логовище морского разбойника», и вдругъ кто-то изъ старшихъ, заглянувъ черезъ мое плечо въкнигу, говоритъ:

— Ну, зачѣмъ ты зря тратишь время надъ такой ерундой. Шелъ бы лучше дѣлать что-нибудь полезное.

И отниметъ у меня книгу.

Я иду дѣлать что-нибудь «полезное» и часа черезъ два-три возвращаюсь въ такомъ видѣ, точно сбѣжалъ съ поля сраженія. За этотъ промежутокъ времени я облазилъ всѣ сосѣдніе заборы и крыши, пока, наконецъ, самъ не зная какъ, не очутился на стеклянной крышѣ оранжереи мистера Бетса; проломилъ тамъ одно изъ стеколъ и свалился внизъ прямо на группу огромныхъ колючихъ кактусовъ, въ которыхъ весь исцарапался въ кровь и разодралъ всю одежду; кромѣ того, получилъ хорошую порцію шлепанцевъ отъ самого мистера Бретса за причиненный ему убытокъ и безпорядокъ. Не лучше ли было бы оставить меня съ моимъ «пиратомъ»?

Выслушавъ убійственное сужденіе критиковъ о своихъ картинахъ, всѣ живописцы страны моего соннаго видѣнія забросили краски, кисти и палитру, пріобрѣли тачки и стали возить въ нихъ кирпичи на стройки.

Какъ видите, страна, въ которую я перенесся во снѣ, рѣзко отличалась отъ нашего реальнаго міра, гдѣ все такъ обыденно и пошло и гдѣ люди очень мало обращаютъ вниманія на болтовню господъ критиковъ; въ той же странѣ критиковъ брали всерьезъ и съ добросовѣстной точностью руководствовались ихъ мнѣніями и указаніями.

Съ появившимися было въ той странѣ поэтами и скульпторами расправа со стороны критиковъ была еще короче. Имъ прямо высказали то мудрое мнѣніе, что разъ существуетъ Геморъ, то никто никакихъ другихъ риѳмоплетеній читать не будетъ, и если имѣется налицо Венера Медицейская, то не зачѣмъ тратить столько времени надъ «выдѣлкою» другихъ фигуръ: все равно никто не будетъ восхищаться ими.

Не помню, чѣмъ критики посовѣтовали заняться поэтамъ и скульпторамъ; но, если я не ошибаюсь, эти люди оказались совершенно-неспособными даже чистить сапоги и таскать кирпичъ.

Немножко дольше продержались въ этой странѣ музыканты, но и отъ нихъ публика въ концѣ-концовъ отвернулась, слыша все одни и тѣ же язвительныя замѣчанія критиковъ насчетъ того, что разъ эти скрипачи, піанисты и флейтисты не въ состояніи придумать ни одной новой ноты и умѣютъ воспроизводить только новыя сочетанія старыхъ, то имъ лучше мести улицы, чѣмъ зря тратить драгоцѣнное время на никому не нужныя потуги ихъ бездарности.

Одинъ изъ тамошнихъ людей былъ настолько безуменъ, что написалъ театральную пьесу, результатомъ чего явилась его преждевременная смерть, судя по тому, что когда я освѣдомился о постигшей его судьбѣ, меня повели на кладбище и молча указали на могилу съ его именемъ.