– Она зыбкая, – ответил Еремиас.
– Так и я думаю. Положение было бы во много раз прочнее, если бы лапуасцы2 постарались отправить на тот свет всех изобретателей звукового кино и оставили бы сапожникам их колодки. Слово «уничтожение», впрочем, звучит на редкость музыкально. Оно характеризует желание и животный характер, если можно так сказать, инстинктивную цель народа Финляндии…
– Конечно, можно и так сказать, – высокомерно улыбнулся Йере.
– Великолепно! Чувствуется, что вы человек умный. Пожалуй, даже образованный. Кто знает, может быть, вы даже подготовлены к выполнению сложной задачи? Но вернемся к политической жизни в ее животном звучании. Вот прекрасная тема для новой симфонии. Звуки, издаваемые животными, выражают инстинктивные намерения: в драке – это способ устрашения, в беде – призыв о помощи, в любви – способ соблазнить самку. Музыка также служит инстинктам.
Когда оркестр играет Ваазский марш или гимн воинов Дубинной войны3, у лапуасцев просыпаются инстинкты и они видят все в красном цвете. А когда перепуганный человек видит перед собой красное, у него появляется желание поиздеваться над ближними…
– Мы политикой не интересуемся, – прервал Малышку Еремиас, намереваясь встать на ноги.
– Я тоже, – ответил Малышка Лехтинен. – У нас в приюте разговоры о политике запрещены под угрозой наказания. А сослать человека – раз плюнуть. На прошлой неделе государственная полиция отправила в ссылку восьмидесятилетнюю старуху, которая тайно носила красную нижнюю юбку, а одного парализованного старикашку, назвавшего откормленную в нашем приюте свинью именем Вихтори, посадили в карцер за оскорбление великого вождя народа.
Еремиас многозначительно кашлянул:
– Я уже говорил, что меня политика не интересует.
– Ссылка – это не политика, – ответил Малышка Лехтинен, – в Финляндии она лишь увеселительная поездка. Надо же когда-нибудь и беднякам прокатиться бесплатно на автомобиле? Но почему вы, дорогие господа, такие хмурые? Надеюсь, я вас не обидел? О, понял, понял! Вы жаждете музыки. Вижу это по вашим одухотворенным лицам. Музыка – явление небесное. Она нужна людям любого возраста. Сыграю-ка я вам свою последнюю симфонию, которую сочинил в память о немом кино. Извольте, господа.
Малышка Лехтинен пружинисто вскочил и низко поклонился. Прошелся несколько раз по струнам мандолины и промурлыкал мелодию. Он напоминал актера, для которого игра на сцене – работа, а работа – всего лишь игра. Внезапно он отбросил в сторону свой инструмент, случайно попав им в пустую канистру из-под спирта, вытащил из нагрудного кармана губную гармошку и заиграл. Это, видимо, была «Симфония слез», ибо глаза музыканта тут же стали влажными. Колени его то сгибались, то разгибались в такт звукам мелодии, а губная гармошка, подобно пестику маслобойки, перемещалась из одного уголка рта в другой.
– Вот так, господа хорошие. Это было allegro non troppo. Играл ли я всю жизнь на губной гармошке? Нет, дорогие слушатели. Только четыре года. До этого играл на скрипке почти двадцать лет. Но если бы вы знали, сколько я заглотнул за эти годы горячительных напитков! Однако я не жертва вина, я его друг. Жертва вина? Чушь! Я жертва механизации, грамофонных пластинок. Ну, что вы понимаете в музыке? Достаточно покрутить ручку, заставить пластинку вращаться – вот вам и музыка. Ну да ладно… Ведь если я на скрипке сыграю «Крейцерову сонату» Бетховена, вы только покачаете головой и скажете: «Ах, сумасбродный Лехтинен, оставь скрипку, купи губную гармошку, или трубу, или же саксофон. Либо играй на танцульках. Будь таким, как Матти Юрван или Мальмстен и Пеккаринен». Ну и что? Купим итальянскую губную гармошку, у нее есть мажор и минор. И заиграем или запоем. Если вы, господа хорошие, позволите, то…
Песней в радость я твой вечер превращу, Крепко руки на груди скрещу.
Вот в долине появилася бутылка, Благодарю господ и горло полощу.
Когда хмельной встречается с хмельным, Земная скорбь и горечь исчезают.
О дева! Объятия твои – алтарь, А груди, будто клавиши органа, вдохновляют.
– Пианиссимо, пианиссимо! – воскликнул Еремиас. – Нельзя так шуметь. Мы живем в правовом государстве…
Еремиас посмотрел на Йере, который осторожно встал на ноги и обеспокоенно осматривался. Во время представления Малышки Лехтинена они оказались в плотном кольце. Кругом стояли все дети Денатуратной, женщины, а также трое мужчин. Малышка Лехтинен был оскорблен восклицанием Еремиаса. Он засунул гармошку в карман, поднял с земли мандолину и начал новую песню:
Я так мал, О-о, хи-и-о хей…
Музыкант, охваченный восторгом, не заметил, что отец и сын Суомалайнены выскочили из круга и быстрыми шагами пошли по направлению к Гармонике.
Импи-Лена, высунувшись в окно, заслушалась песнями Малышки Лехтинена и не заметила, как вошли мужчины, уселись за стол и жадно принялись за еду. Только после того, как Аманда Мяхкие громко постучала в дверь и спросила у Еремиаса о судьбе алюминиевого блюда, Импи-Лена, вздрогнув от неожиданности, повернулась лицом к комнате.
– Да, хорошая песня, – с чувством вздохнула она.
– Я поставил его хозяйке на подоконник, – ответил Еремиас. – Огромное спасибо.
– Что, что такое? – насторожилась Импи-Лена.
– Прекрасное блю…
– Блюдо или тарелка? – язвительно произнесла Аманда, обращаясь к Импи-Лене. – Я предложила господину перекусить, ибо обед у вас всегда запаздывает…
Аманда с надменным видом покинула комнату. Импи-Лена уставилась ей вослед и зло прошипела:
– Опаздывает? Вонючая баба, дерь…
– Хватит! – прервал ее Еремиас. – Это интеллигентный дом, и здесь даже не произносят: «Вонючее дерьмо».
– А мне и говорить этого не надо, – заметила ехидно Импи-Лена, хотя подразумевала именно это.
Воцарилась тишина. Надменность Аманды Мяхкие задела Импи-Лену за живое. Ее женское чутье говорило ей больше, чем знание. В последнее время Аманда что-то чересчур заигрывала с Еремиасом Суомалайненом. Она вся, с головы до пят, являла собой предложение. Любовные поползновения вдовы! Импи-Лена вздрогнула: Еремиас тоже вдовец, это может сказаться. Аманда уже раскрыла свои коварные планы и почти в открытую домогается Еремиаса. То пригласит на кофе, то показывает ему шкаф со своим бельем, то предложит рюмку водки и начнет читать вслух объявления о знакомствах из газеты «Нююрикки». А то, что Еремиас бездельник, не говорила никогда.
Импи-Лена зло взглянула на мужчин. Яблоня и яблоко. Только за обеденным столом и проявляют свое рвение. На память женщине пришли слова из одной умной книги – возможно, это был Календарь общества народного просвещения, – что миром правят голод и любовь. Поскольку в ее голове не умещались сразу два понятия, она думала сейчас только о любви. Но заманивать мужика чашкой кофе и кровяными оладьями – разве это любовь?
– Нет! – воскликнула она возбужденно.
Мужчины прервали еду. Им было трудно понять, что их верная экономка в настоящий момент уподобилась бочке с пивом с запасным клапаном, через который в воздух выбрасывается излишний пыл брожения. Они услышали песню, исполняемую в сопровождении оркестра:
О, где ты, цветок Юга…
И бросились к окну. И тут вспомнили, что сегодня суббота и в Долине любви начался традиционный вечер танцев. Отец толкнул сына в бок и предложил:
– Может, сходим посмотрим?
– Не знаю, – колеблясь, ответил Йере, но тут же решил: – Пойдем.
– Еремиас никуда не пойдет, – сказала, как отрезала, Импи-Лена.
– Что? – удивился Йере.
– Да. Не пойдет, я запрещаю. Ты можешь отправляться, если хочется.
– Раньше мы такого не слышали…
– Вот именно. Старому человеку это неприлично.
– Старому? И что такое неприлично?
– Танцевать да флиртовать…
Еремиас Суомалайнен задрожал от негодования. Если бы он умел так же хорошо читать мысли, как видеть сны, он понял бы глубокий смысл произнесенных женщиной слов. Любовь подобна страхованию жизни: с возрастом за нее приходится платить все больше и больше.
Еремиас вознамерился было возразить, но Импи-Лена не позволила ему рта раскрыть. Он внезапно обнаружил, что в доме женская власть, но попытался подчиниться ей с достоинством.
– Ну, хорошо? ты иди вперед, я приду немного позднее, – заявил он Йере и салфеткой развел в стороны половинки бороды.
Но тут снова встряла Импи-Лена:
– Как уже сказала, Йере может отправляться. Но женщин сюда не приводить!
– Я никогда и не приводил, – пролепетал Йере.
– Намерения были. Отправляйся.
Импи-Лена схватила его за локоть и вытолкнула на улицу. Узкая юбка не позволила ей дать ему пинка. Оставшись вдвоем с Еремиасом, Импи-Лена своим грозным видом напоминала стражницу женской тюрьмы. Долго в комнате стояла напряженная тишина. Точно в ожидании предродовых схваток, словно весь дом испытывал предродовые муки. Но родился лишь маленький скандал.
