— Как утро, Роман? — говорит мне Платоша.
— Свободен! — сияю в ответ.
— Как Михаила? — спрашивает мой однокурсник.
— Готовимся, — вздыхаю я грустно, — Все таки знаешь, так жаль расставаться.
— Ты сильный мужчина, — говорит мне Платоша, — Делай, что должен, и будь, что будет. Я позабочусь о Михаиле.
Я знаю, что Любомиров не лжет. Свободные люди вообще не умеют лгать — нам это незачем. И я знаю, что он позаботится о моей девушке. Но что-то чуть колет внутри. Что-то странное. Я знаю, что это — министерский демоаналитик назвал это «ревностью». Старинное чувство, атавизм эпохи тоталитарного общества. Миша свободна. Но древние инстинкты мешают мне ощутить это в полную силу. Мешают мне, равно с ней, насладиться этой свободой. Дышать ею всей полной грудью. Мелкое и подлое чувство собственности, чувство владения чужим телом и мыслями — вот что мешает мне самому освободиться окончательно и бесповоротно. Вот, из-за чего меня до сих еще не вызывают. Вот почему я пока не могу стать правозащитником. Я несвободен. Я несвободен. Но я постараюсь. Трогаю хьюман райтс вотч под свитером. Рукоподаю ему истово.
— Как твои террористы? — спрашиваю я у Платоши, чтобы отвлечься от воспоминаний о Михаиле.
— Наслаждаются жизнью, — отвечает Платоша, — Все время хотят что-нибудь праздновать. Как первое сентября — школу. Как осень — театр. А недавно пришли ко мне, просят — нельзя ли, Платоша, нам выделить часть американской авиабазы для взрыва артистов. Говорят, что у них вдруг упала рождаемость, и полевые командиры считают, что это им месть от Всевышнего. Что они совершенно расслабились и уже несколько лет не устраивали терактов с артистами.
— Именно с артистами? — удивляюсь я, вдруг позабыв о Мишутке.
— Именно с артистами, — кивает своей киргизской шапкой Платоша, — Пришлось договариваться. Еду сейчас утрясать последние детали. Решили им выделить в Шереметьево сектор. На грузовик с гексогеном. Сцену уже построили. Заодно и посмотрим, вырастет ли у них рождаемость после этого взрыва.
— Смелый ты парень, Платоша, — с уважением говорю я, — Мне как-то не по себе от всех этих взрывов.
— Что поделать, — пожимает плечами сокурсник, — Мы живем в многонациональной стране. И народ террористов ничем не отличается от любого другого народа Д.России. Одни не едят по полгода скоромного, другие режут баранов на улице, а третьи взрывают дома, захватывают школы и отказываются носить хьюман райтс вотч. И мы просто обязаны уважать интересы и обычаю любого народа этой страны. Мы толерантны.
— Мы толерантны, — охотно повторяю я вслед за Платошей.
— Приезжай, если хочешь, — говорит мне Платоша, — Сегодня они часов в пять заряжают. Посмотришь — должно быть красиво.
— Не знаю, — бормочу я в ответ, а сам про себя думаю: «А почему бы и нет? Отвлекусь заодно от Мишутки…»
— Я пришлю тебе голубя, — говорит мне Платоша, трогает рукою в толстой рукавице край своей киргизской шапки, легонько прихлопывает кобылу ногами и устремляется вниз, к Манежной, а через нее — на Красную площадь имени Ющенко.
На площади уже митинг. Традиционный утренний митинг, сбирающий всех, кто работает на неисчислимых этажах Фридом Хауза, расположенных ниже Пентхауза. Я вижу площадь, заполненную людьми в берестяных колпаках и с березовыми кольями в высоко поднятых руках, и людей этих столько, что мне не хватает взгляда охватить их. Я вижу потоки людей, которые вливаются в площадь и кричат от восторга: «Свободны! Свободны!!»
Мой мерин проходит через Манежную, мимо конного памятника Эйзенхауэру — человеку, победившему германский фашизм. Если бы не Соединенные Штаты Америки, никакой демократической революции в Д.России бы не было. Д.России бы вообще больше не было. Никто не забыт. Ничто не забыто. Рукоподаю великому воину. Виктори![29]
В широчайшем Демократическом проезде шеренгами стоят стоят раздающие. Рядом с ними — большие подводы с березовыми кольями и берестяными колпаками. Мне подают кол и хороший, крепкий колпак, сшитый пеньковой веревкой. С тех пор, как Д.Россия стала свободной, она смогла вернуть себе многие утраченные во время стабилинизма позиции. В том числе — и первое в мире место по экспорту продукции из натуральной конопли.
Я улыбаюсь. Мерин осторожно въезжает в на площадь. Красная площадь имени Ющенко. Майдан беспредельности. Символ нашей свободы. Каждое утро митинг на площади начинается с памяти. С памяти павших в борьбе за священное дело Березовой революции. На лобном месте — красавец с из хорошей семьи с благородными генами, истинный юкос, носитель исконной свободы, боевой либерал Леонид Борисович Невзлин, член-корреспондент Правозащитного Центра.
В каждой руке либерал держит по мегафону. На шее его висит тяжелый березовый хьюман райтс вотч.
— Памяти павших, — кричит Невзлин в два мегафона, — Будьте достойны!
— Достойны! Достойны!! Достойны!!! — повторяет за либералом майданная гуща.
Вверх взметаются тысячи рук, и в каждой из них — кол свободы и демократии.
— В борьбе за дело Хельсинкской группы будьте свободны! — кричит в мегафоны правозащитник.
— Всегда свободны! — отвечает ему великая площадь, — Всегда свободны!
Вокруг меня колья, колья, колья. Я чувствую березовый запах. Оказывается, это такое счастье — стоять в окружении огромного числа людей, в едином порыве скандирующих «Свободны! Свободны! Свободны!», чувствовать плечо соседа, круп его лошади, видеть вокруг горящие глаза под березовым колпаком и читать в каждом взгляде: «Будем свободны!». Честное слово, я каждое утро испытываю такой эмоциональный подъем — до срывающегося голоса, до слез на глазах и до сжатых до синевы кулаков… И это пьянящее чувство свободы, стократно усиливающееся твердой уверенностью, что люди вокруг ощущают то же, что и ты и готовы поддержать тебя в любую минуту, рукоподать тебе и всыпать овса твоей лошади в ясли.
— Во имя академика Сахарова! — кричит Невзлин в свои мегафоны.
— Свободны! Свободны!! Свободны!!! — рукоподает ему великая площадь, — ТАК![30] ТАК!! ТАК!!! ТАК!!!!
— Во имя академика Лихачева!! — кричит либерал, и колья стучат многотысячным лесом.
— Свободны! Свободны!! Свободны!!! — рукоподают лобному месту люди под кольями, — ТАК! ТАК!! ТАК!!! ТАК!!!!
— Во имя академика Ходорковского!!! — заходится Леня, срывая с шеи хьюман райтс вотч и поднимая его в вытянутой руке.
— Свободны! Свободны!! Свободны!!! — рукоподает майдан беспредельности, обнажая свои хьюман райтс вотч. Вынимаю свой хьюман райтс вотч и я, — Свободны! Свободны!! Свободны!!! ТАК! ТАК!! ТАК!!! ТАК!!!! Свободны! Свободны!! Свободны!!! ТАК! ТАК!! ТАК!!! ТАК!!!!
Крики постепенно стихают. Колья опускаются. Люди прячут свои хьюман райтс вотч под одежду. Я вижу вокруг себя раскрасневшиеся, довольные и готовые к работе лица граждан новой Д.России. Заряд бодрости и любви к демократии, который каждое утро дарит нам боевой либерал Невзлин, словно лучшая из батареек, будет питать каждого сотрудника до самого окончания рабочего дня, а многих из нас — и далее. Жить стало лучше! Жить стало демократичнее!
Ежеутренний митинг свободы еще пару мгновений держится слитно, потом вздрагивает, походит волнами и постепенно начинает распадаться на фракции. Люди на лыжах, в седле или пешими, тихонечко движутся в Кремль. Цитадель царской и тоталитарной России, на протяжении долгих столетий разделявшая властителей с гражданами этой страны, теперь является символом нового. Символом рождения светлого. Кремль был белым при царизме, красным при тоталитаризме, а теперь, при свободе и демократии, в знак покаяния перед предыдущими поколениями и в знак вечного траура перед невинно замученными режимом политзаключенными он выкрашен в торжественный черный цвет.
Высокая, толстая стена, консервативно и бережно охранявшая старое, по проекту архитектурного бюро Фостера треснула, словно бы скорлупа яйца, высвобождающая из своих недр стремительное и бескомпромиссное здание Фридом Хауза. Зигзагообразная трещина шириной в пятнадцать метров расположилась между Сенатской и Спасской башнями, прямо на месте кладбища большевистских убийц. Все, что осталось от этого некрополя — вмурованная в пол урна с прахом так называемого «космонавта» Гагарина, обманом якобы взлетевшего раньше первого в мире астронавта Алана Бартлета Шеппарда. Теперь и уже навсегда сотни тысяч людских ног каждый день будут говорить «космонавту» Гагарину, что в космосе нет место ничему несвободному. Слева от проема стены, выполненного в форме первого разлома авторитаризма в СССР — разлома крыши ресторана «Макдоналдс» на Березовской площади (включен в список всемирного наследия ЮНЕСКО, охраняется государством), располагается последнее надгробие тоталитарного кладбища — мемориальная пустая могила Инессы Арманд, символизирующая собой нерукоподаваемость без оправдания непричастностью. Справа от трещины — Музей Оккупации Д.России в уродливом здании бывшего мавзолея тирана и убийцы Ленина работы сталинского выкормыша, бездарности и посредственности Щусева. Ленин и Инесса Арманд теперь похоронены вместе в одном из бывших сибирских концлагерей — они, наконец-то, нашли друг друга там, где им и положено. К стене Музея Оккупации, прямо вдоль прохода в Кремль, прислонен обломок желтой стены так называемого Четырнадцатого Корпуса, в извилистых коридорах которого когда-то планировались самые гнусные тоталитарные злодеяния. Теперь этот корпус, как и все остальные корпуса тоталитарного Кремля, разрушен самою свободой. А на их месте сияет поляризованными стеклами великая пирамида Фридом Хауза — символа нашей свободы. Остался лишь этот, единственный кусок стены от проклятого корпуса. И каждый проходящий через пролом нерукоподает с ненавистью куску этой стены — последней святыне несвободного общества, адепты которого встречаются в Д.России и до сих пор — в условиях демократии.
