И в самом деле… Как определить всех этих людей, которые в воскресенье объявляют себя республиканцами, а в остальные дни недели обожают королеву английскую; людей, которые считают себя образцом скромности и неустанно твердят, что именно в их руках факел цивилизации; людей, которые сделали здравый смысл одним из основных продуктов экспорта, но у себя дома настолько лишены его, что низвергают одно правительство за другим, не дав встать ему на ноги; людей, которые хранят Францию в своем сердце, но свои капиталы предпочитают хранить за границей; людей, которые не любят евреев вообще, но в частности у каждого из них имеется близкий друг еврей; людей, которые приходят в восторг, когда шансонье ядовито высмеивают старых вояк, но при первом звуке трубы преисполняются воинственного пыла; людей, которые не выносят, когда критикуют их недостатки, но сами не перестают смеяться над ними, считают себя поклонниками изящных линий, но питают сердечную привязанность к Эйфелевой башне; людей, которые восхищаются неумением англичан «ловчить», а в то же время каждый из них счел бы непростительной глупостью сообщить налоговому инспектору истинные сведения о своих доходах; людей, которые посмеиваются над умением шотландцев торговаться, но сами всячески добиваются скидки с указанной цены; людей, которые с готовностью ссылаются на свою Историю и больше всего на свете боятся каких-либо историй; людей, которым отвратительна сама мысль переехать границу, не утаив от таможенников хоть какую-то малость, но которых искренне возмущает любое отступление от «буквы закона»; людей, которые глубоко убеждены, что их совсем нелегко провести, но, не задумываясь, голосуют за любого депутата, который пообещает им достать луну с неба; людей, которые говорят: «Пришел апрель — но теплу не верь», а сами перестают топить уже 31 марта; людей, которые воспевают красоту французской природы, но варварски относятся к ней, которые полны глубочайшего уважения к судопроизводству, но обращаются к адвокатам лишь затем, чтобы получить консультацию, как лучше обойти закон; которые, наконец, как зачарованные слушают, когда один из их великих людей говорит им об их «величии», об их «великой» цивилизаторской миссии, об их «великой» стране, об их «великих» традициях, по мечта которых — «скромно» прожить жизнь, уйти в отставку, обосноваться где-нибудь в «скромном» уголке, на своем «скромном» клочке земли, со своей «скромной» женушкой, которая будет довольствоваться «скромными» платьицами и готовить «скромные», но вкусные обеды и при случае сумеет радушно принять друзей, с которыми они смогут составить «скромную» партию в белот.
* * *
Эти консерваторы так неуклонно, неизменно в течение двух веков скатывались влево, что в конце концов очутились на правом фланге, эти стойкие республиканцы потратили почти столетие на то, чтобы подавить в себе роялистские чувства, но со слезами в голосе рассказывают детям историю королей, целое тысячелетие создававших Францию, — кто же отважится, черт подери, определить француза одним словом, разве что это слово будет «противоречие»?
Француз? Существо, прежде всего прямо противоположное тому, за кого вы его принимаете.
Если бы все-таки мне пришлось определить главную черту французского характера, я бы, конечно, назвал скептицизм.
Мой старый друг мсье Топен, который считает себя ярым приверженцем республиканских институтов, иронически улыбается всякий раз, когда какой-нибудь депутат, заканчивая свою речь, взывает к великим принципам 1789 года. Ясно, он больше в них не верит.
Мсье Топен — убежденный сторонник мира. Однако, когда представители великих держав собираются за круглым столом, пытаясь, как говорят архитекторы от прессы, «заложить фундамент» для «международного сотрудничества», и публикуют коммюнике, отражающее «единство их точек зрения», он снова улыбается, качает головой и говорит мне:
— И вы этому верите? Хм-м… Слова!.. Одни слова!
Мсье Топен, который хорошо знает, что такое поражение, оккупация, гнет и издевательства, который до сих нор еще не избавился от тоски по 1900 году и золотому франку, теперь уже ни во что не верит, так как, по его мнению, верить во что-либо не имеет смысла.
Случается, что англичанам после долгой раскачки удается что-то совершить. Но поскольку они мало раздумывают и еще меньше рассуждают, они верят в то, что делают.
Французы не верят в то, что делают. Взять хотя бы Национальное собрание.
Можно подумать, что французы только для того и штампуют своих депутатов, чтобы затем их ниспровергать. Всякий раз, когда мы с мсье Топеном проезжаем на автобусе мимо палаты депутатов, он не может скрыть саркастической улыбки.
Кто же он? Роялист? Нет.
Бонапартист? Отнюдь.
Возможно, сторонник диктатуры? Одна мысль о ней приводит его в ужас.
So what?[13]
Он придерживается умеренных взглядов, его революционный дух выражается лишь в том, что он голосует за радикалов и в крайнем случае, если он в очень скверном настроении, — за радикал-социалистов. Но он голосует. У него есть свой депутат. Депутат, который как раз в то время, когда автобус проходит мимо палаты депутатов, возможно, взывает к незыблемым принципам 1789 года и Декларации прав человека. Однако мсье Топен в них не верит, больше уже не верит. Он считает, что человек неузнаваемо меняется с той самой минуты, как только займет свое место в числе шестисот депутатов. Возможно, он и прав. Во всяком случае, ясно, что он смотрит на своих представителей в палате не слишком доброжелательно, примерно так же, как мы поглядываем на самозванца, не прошедшего курс наук в Итоне, но осмелившегося повязать черный галстук в тоненькую голубую полоску. По лицам других пассажиров автобуса можно понять, что они думают то же, что и мсье Топен. Трудно поверить, что именно эти пассажиры автобуса послали в палату депутатов людей, которые сейчас там заседают. Кажется, что они живут с ними на разных планетах.
Общее мнение обычно выражает какой-нибудь господин с орденом в петлице.
— Нам не хватает сильного человека, который сумел бы там навести порядок, разогнал бы метлой!
Можно подумать, что эти люди мечтают о диктатуре. Как бы не так! Стоит появиться на горизонте сильному человеку, стоит ему заговорить о реформе парламентской системы, о необходимости установить дисциплину и навести порядок, и тут же окажется, что на одного довольного — тысяча недовольных. Кричат о тирании. Клеймят измену. Республика в опасности: они не пройдут! Взывают к 1789 году, и теперь эта дата не вызывает и тени улыбки на лице мсье Топена, напротив, оно становится строгим.
Беспристрастный обозреватель мог бы решить, что превыше всего французы ставят всеобщее избирательное право, изъявление воли народа, республиканские институты, одним словом — палату депутатов. Но стоит проехать в автобусе… (Смотри выше).
* * *
После всего сказанного становится понятным, как трудно управлять Францией, — власть ускользает здесь из рук, едва ее заполучишь. И все же иностранцы не правы, когда они слишком сурово судят французов, упрекая их в непостоянстве. По-моему, именно в этом непостоянстве — доказательство здоровья нации. Многие страны, потеряв правительство, теряют голову. Французы же, которые действительно могли бы потерять голову из-за своих правительств, отличаются неоспоримым достоинством — в подобных ситуациях сохранять ее ясной. Пример, без сомнения, единственный в мире: Франция обладает настолько крепким и здоровым телом, что может прожить без головы один месяц из четырех. Если у нас в Англии правительство — необходимость, во Франции — это роскошь, которую она может себе позволить несколько раз в году, благодаря надежному административному аппарату и знаменитому здравому смыслу, он-то и помогает этой удивительной нации не терять равновесия, вступая на самый рискованный путь.
Глава II
Чудесная страна недоверчивости… и легковерия
Французы абсолютно уверены в том, что весь мир не спускает с них глаз. Во всяком случае, так утверждают их газеты, которые при малейшем осложнении в стране сразу же начинают кричать: «Иностранцы неустанно следят за каждым нашим шагом». Лично мне не так уже часто приходилось, взобравшись до восхода солнца на прибрежные скалы Дувра, наблюдать в подзорную трубу, как встают французы[14]. По-моему, это просто нескромно, Well…[15] Я, конечно, допускаю, что на свете действительно существуют проклятые иностранцы, которые посвящают этому свой досуг.
Я попытался себе представить, как мог бы выглядеть этот сгорающий от любопытства иностранец. И вдруг он приснился мне во сне (хотя сны я вижу очень редко): одной ногой он стоял в Кремле, другой — в лондонском Сити, голова у него была английского образца, желудок — русского, инстинкты — чисто немецкие, портфель в руках — американский, память забита воспоминаниями о Ватерлоо и Седанах, и он выслеживал беззащитную прелестную Францию своим недобрым международным оком…
