При первых же звуках этого голоса словно судорога прошла по моему телу — один краткий миг, и я полностью изменился. Цепкая совесть разжала холодные когти, с плеч упал многотонный груз, а голос старой мегеры стал просто далеким, ничего не значащим карканьем.
— У нее ничего на тебя нет, она просто тянет время, — твердил голос. — Пока вожатые шмонают все палаты подряд! Но ведь ты к этому готов?!
Разумеется, я был к этому готов. Еще бы нет — все награбленное мы еще вчера спрятали в общей сушилке, а целую кучу фантиков и горсть самых невкусных конфет подбросили в соседний отряд. Так что голос был прав — беспокоиться было не о чем. Когда я понял это, во мне родилось собственное понимание чести — сильное чувство, испытав которое, человек никогда больше не станет самого себя предавать.
На следующий год меня в Зеркальный уже не взяли. Тогда я и мой школьный товарищ Саулин приехали туда как бы на выходные, чтобы тайно гостить в палате у «прорвавшегося» на эту смену Костяна. К тому времени мой одноклассник Ордынский уже побудил меня завязать с брагой и взяться за спирт. Так что мы взяли с собой две литровых бутылки спирта «Royal», здорово переоценив таким образом свои юные силы.
За три дня, что мы провели в главном корпусе, мы довели администрацию лагеря не то что «до слез», а скорее уже «до поноса». Две бутылки «Рояля» для детского коллектива подобны атомной бомбе: и шума много, и убивает наповал. Нас всерьез начали ловить, так что нам с Саулом пришлось бежать из корпуса и скрываться на территории лагеря.
Стояла лютая зима, и, чтобы не подохнуть, мы с Саулом прорубили топорами стену в летний спортзал, забрались внутрь и взялись за обустройство «нашего нового быта». Спортзал находится метрах в четырехстах от главного корпуса, по дороге к озеру — прямоугольное строение посреди привольного соснового леса.
Первым делом мы с Саулиным навалили матов поверх батутной ямы, чтобы получилось некое подобие медвежьей берлоги. В ней можно было жечь костер без опасения, что его свет случайно заметят. Топили мы в основном паркетом и шведскими стенками, а срать ходили прямо на другой конец огромного зала.
Иногда мы пробирались в корпус, чтобы взять еду, собранную для нас Костяном, или спиздить возле столовой бак горячего «утреннего кофе».[7] Все это мы сопровождали такими попойками, что Костяну под конец тоже пришлось бежать из отряда и перебираться на жительство в спортзал. Однажды местный сторож учуял тянущийся из спортзала дымок, отомкнул навесной замок и ворвался в помещение. Спорим, что он и представить себе не мог, какая картина откроется его престарелым глазам.
Огромный зал был пустынен — если не считать нашей «берлоги», от которой на десяток метров тянуло удушливой гарью. Батутная яма была завалена огромным количеством матов, большая часть из которых к этому времени уже прогорела. Паркет вокруг был сорван, обнажая желтые доски, на которых опочили сорванные со стен и изуродованные до неузнаваемости остатки «шведских стенок». Валялось несколько пустых баков из-под «кофе» и целая куча битой посуды. Дальний угол зала больше напоминал общественный туалет — до такой степени мы все там загадили. А больше сторож не увидел ничего, так как мы к этому времени уже успели вылезти через дырку в противоположной стене.
Но перед тем, как окончательно покинуть Зеркальный, мы задумали и осуществили еще кое-что. В лагере есть несколько высокочтимых традиций, причем одна из них связана с расколотым пополам валуном, торчащим из воды у самого берега озера. Этот валун называется «Разбитое Сердце», и местные легенды сообщают о нем вот что: «Тот зеркаленок, который найдет на поверхности Разбитого Сердца „теплое место“, сможет загадать желание, которое в будущем непременно исполнится». Причем «теплое место» следует искать не как-нибудь, а ползая по камню и прижимаясь к нему собственной щекой.
Приближался пересменок — нынче целые отряды зеркалят перли на берег озера, чтобы облепить торчащий из-подо льда исполинский камень. Так что мы с Саулом и Костяном задумали недоброе. Обпившись холодного чаю, мы заняли позицию на берегу озера, совсем неподалеку от Разбитого Сердца. И как только очередной отряд показывался из-за спортзала, мы прыгали на камень и живо «обоссывали» обе его базальтовые половинки.
С прятавшись на берегу, мы с наслаждением наблюдали, как зеркалята прижимаются к камню лицом, силясь отыскать на нем заветное «теплое место». Сегодня у многих это выходило на удивление легко, так как мы старательно подогревали поверхность камня своими струями. Но были и такие, кто быстро воткнулся в не совсем приятный расклад и тут же пожаловался вожатым. Так что в конце концов пришлось нам из Зеркального бежать.
Нужно было спешить, и в ход пошли не только алкоголь, но и транквилизаторы. Особенно транквилизаторы. Мы приобретали их за гроши у одной старухи на площади Мира, перед аптекой. Бабка торговала для виду нитками из картонной коробки, но под ними — димедрол в бумажных пачках, реланиум в лафетках и иногда — красные торпедки с тареном. У старухи была полным-полна коробочка — почти все «зепамы» (нитразепам, диазепам и феназепам), корректоры (паркопан «второй», «пятый» и циклодол), а иногда попадались и антифобийные средства навроде сигнопама. Временами, в хороший день, могло повезти, и старуха вынимала из коробки бодрящий сиднокарб. Маленькие круглые друзья стали нашими постоянными спутниками, и определился даже основной, рабочий метод: бутылка лимонада 0,5 на единицу «Красной Шапочки»[8] плюс шесть таблеток феназепама; циклодол или паркопан добавлять по вкусу.
Кто не пробовал подобный коктейль, может и не знать всех его прелестей. Но тот кто пробовал, знает: после него в голове остается лишь тяжелый сумрак беспамятства, рассеченный на части вспышками каких-то странных, ни с чем не сообразных событий. Эти эпизоды — как дурной сон: то ты тонешь в пузырящемся, ставшем вдруг жидком полу (димедрол), то ловишь в циклодоле вылетающий из ванны таз с бельем, то гуляешь у себя перед домом с собакой, которую никто кроме тебя почему-то не видит.
Один из первых случаев нашего соприкосновения с миром токсикомании был ознаменован наступлением эры тотального ужаса. Это был, конечно, не такой ужас, как, скажем, в «Звездных Войнах». Там всё было покруче — когда створ шахты реактора старые пидарасы из звездосмертостроительного КБ имени товарища Вейдера вывели в приёмную Императора. Но вышло, на мой взгляд, немногим хуже.
Между второй и третьей парой в нашей расчудесной школе по всеобщему располагу был перерыв на обед. Учились мы в отдельном крыле, соединяющем главное здание ДТЮ[9] с театрально-концертным комплексом, по принятой аббревиатуре — ТКК. В подвале последнего располагалась столовая, куда мы ходили каждый божий день, только вот бога не вспоминали. Однажды по пути в столовую мы встретили нашего одноклассника Богдана. С лицом, несущим печать неземного блаженства, он развалился на кушетке в коридоре. В нашем классе Богдан был на передовой, причем сразу по двум направлениям: вряд ли кто лучше него умел налаживать отношения со сверстницами, и он был первый, кто на себе опробовал инъекционную наркоманию. Так что на кушетке перед нами лежал, вне всяких сомнений, весьма уважаемый человек.
— Что это с тобой? — спросили мы, видя (так как имели уже некоторый опыт) что дело нечисто.
— Старуха на Мира, — заплетающимся языком ответил Богдан, — таблетки…
— Что? — удивился я, но Костян, как человек более практичный, спросил:
— Где именно и какие?
Богдан объяснил нам, где именно и какие таблетки. Сидя за чашкой кофе и наблюдая, как все вокруг жрут какие-то витамины, которые целыми пачками скармливало нам школьное руководство, мне пришла в голову свежая мысль:
— Слушай, — предложил я, — пришло время организовать фонд. Мы же, — я обвел рукой зал, — можем глотать всё это прямо здесь, ничего не стесняясь.
— Почему это? — удивился мой друг.
— Витамины! — объяснил я. — Никто ничего не заметит. Никому и в голову не придёт.
Святая наивность! Не понимал я тогда, что невозможно будет не заметить всего того ужаса, феерического и противоправного кошмара, который вскоре начнется. Потому что на собранные с одноклассников деньги мы приобрели у старухи столько таблеток, что разноцветные лафетки полностью закрыли дно Богдановского школьного рюкзака.
Я нашёл нужным выступить с речью:
— Мы, — сказал я, оглядывая класс, — вступаем в новую эру. На хуй нам учиться, если неподалёку есть такая старуха. Налетай, товарищи!
Нас в классе было восемнадцать человек, и среди них нашлись только двое предателей, вернее — предательниц, отказавшихся проглотить горсть белесых колёс и окутаться сумраком, порождающим глобальное непонимание, галлюцинации и чудовищ.
