вчера, Бушуйский поежился. Торопливо нажав на рычаг, начальник ДЭЗ-13 потрусил к постели.
«Надо же, — угревшись под одеялом, философски вздохнул он минуту спустя, — вот так жил человек, жил — и вдруг тронулся… Эх, жисть-жестянка!» И, исполненный сладкого чувства собственной полноценности, владыка погрузился в теплую тину дремы.
Город просыпался.
Дома, как огромные корабли, вплывали в серый день. Уже выходили из подъездов люди, открывали зонты, поднимали воротники плащей и, выдохнув, ныряли в сырую непогодь. Десятками забивались они на островок суши под козырьком остановки и оттуда тянули шеи, с надеждой вглядываясь в даль…
Один из стоявших на остановке сильно выделялся среди прочих граждан. Во-первых, ростом. Там, где у граждан были шляпы, у этого была грудь. Чудовищных размеров детина сутулился и пригибал голову, чтобы уместиться под козырьком. Ни плаща, ни зонта у детины не имелось, а выглядел он так, словно только что оделся в секции уцененных товаров.
Вел себя гражданин странно, а именно: всем, радостно улыбаясь, говорил «доброе утро, товарищи», за что и получил от товарищей несколько неприязненных взглядов в упор. Товарищи имели об этом утре отдельное мнение.
Автобус не шел. Во время, свободное от разглядывания пустого горизонта, люди начали коситься на соседей, оценивая их конкурентоспособность. На высоченного гражданина смотрели с персональной ненавистью, от чего на лице у того медленно проступало недоумение.
Из-за поворота выполз автобус, грязный, как Земля за пять дней до первого выходного. Когда служивый люд заметался по лужам, гражданин последний раз всех удивил, предложив пропустить вперед женщин, — но уж не тут-то было! Демонстрируя силу масс, его молча пихнули в спину, стиснули с боков, оттерли в сторону, повозили лицом по стеклу и с криком «э-эх!» внесли в автобусное чрево; двери со скрежетом закрылись у него за спиной.
Человек с плаката, согнувшись в три погибели, трясся в полутемном автобусе.
Он ехал просто так, куда-нибудь, ехал, искренне сокрушаясь, что не может своевременно и правильно оплатить свой проезд. Ему было стыдно, но это чувство уже заглушалось другим. Жизнь влекла его; с волнением заглядывал он в людские лица, с тревогой всматривался в пейзаж, проползающий за окном. Мир, в который он попал, был огромен и странен.
Вот, например, сидит симпатичный молодой человек с усиками — почему он сидит? Ведь написано же: «Места для пассажиров с детьми и инвалидов». Неужели инвалид? Странно… Вот косо льется с рамы на сиденье вода — кто так сделал эту раму? Человек морщил крупный лоб. И почему так шатает автобус, и такая грязь везде, и люди перебираются через нее по бетонным плитам? Почему бы не отремонтировать, водосток не сделать? Ведь все во имя человека, все для блага человека! А плиты в грязи? Ведь экономика какой должна быть? Неужели кто-то не знает? В чем же дело? Напрягаясь в поисках ответов, человек сводил густые брови к переносице. И почему так посмотрел мужчина в брезентовом берете? Откуда эта ненависть? Нет, это совершенно непонятно…
На конечной двери раскрылись, и автобус начал выдавливать из себя пассажиров. Последним был выдавлен какой-то высоченный в синем костюме. Он постоял минуту, поднял воротник и побрел за всеми, а на месте, где он стоял, начала расплываться по асфальту синяя лужица, словно пролили немного краски.
К полудню дождь перестал падать на землю. Солнце засверкало над крышами, над опорами электропередачи, над очередью за апельсинами у метро. Когда последние капли разбились об асфальт, из вестибюля, пошатываясь, вышел человек.
Те, кто видел его несколько часов назад, могли бы подтвердить: человек стал бледнее. Румянец будто осыпался с его щек, и как ни огромен был он сейчас, а раньше все-таки был выше. Пиджак на гражданине уже не казался новым, одна пуговица болталась на нитке, другой вообще не было, да и брюки сильно претерпели от действительности.
Перемены, словом, были очевидные. Но лишь тот, кто удосужился бы повнимательнее посмотреть человеку в глаза, смог бы заметить главное: у человека появился неспокойный взгляд, вертикальная складка прорубилась между бровей, а уголки рта опустились вниз.
Виною этому, надо признать, были жители города. Они очень встревожили человека. С ними, решил он, что- то случилось.
Они не смотрели вдаль уверенным взглядом — они вообще не смотрели вдаль: совершенно разные, непохожие, одетые черт-те во что, они не были взаимно вежливы и не уступали мест престарелым. Они тесно стояли на длинных ползущих лестницах, хмуро глядя в пространство; из черной дыры с ревом вылетали поезда и, набив утробу людьми, с воем уносились прочь. Людская река швыряла человека как щепку, людские лица мелькали вокруг — и от всего этого слабость потекла по его суставам, и, вырвавшись наконец наверх, из водоворота, в который попал он, занесенный этой рекой, человек судорожно вдохнул теплеющий воздух и опустился на мокрую скамейку у ободранного газетного стенда, с ужасом понимая, что все вокруг совсем не так, как должно быть.
Синяя струйка у его ног светлела, расплываясь в дождевой воде.
— Сердце прихватило? — У скамейки стояла женщина. — Чего молчишь-то?
Женщина открыла сумку, вынула металлическую трубочку и вытряхнула из нее две белые таблетки.
— Такой молодой, а уже сердце… — Она покачала головой. — Вот, возьми.
Человек недоуменно смотрел на нее. Потом подобие улыбки тронуло широкие полосы его губ.
— Чего смотришь-то? — Женщина смутилась. — Да бери ты их, вот бедолага, ей-богу…
— Бога нет, — произнес человек на скамейке, крепкими зубами разжевал таблетки, потом вспомнил что-то и сообщил: — Религия — опиум народа!
Женщина ойкнула, посмотрела на человека большими глазами и вдруг рассмеялась. И он, сам не зная почему, с облегчением засмеялся в ответ.
Раньше человек знал одну женщину. Почти с него ростом, она стояла на той стороне проспекта со снопом пшеницы на плече. Рядом, подпирая ее, высились мужчины- близнецы: один в каске — строитель, а другой, точь-в-точь такой же, но без каски и в очках, — значит, интеллигент. Женщина не вызывала у человека никаких посторонних чувств, кроме уважения.
А от этой, маленькой, с ямочкой на щеке и таким детским симпатичным смехом, у него потеплело внутри и вдруг захотелось странного: прикоснуться к ней, погладить по голове, приласкать. Он испугался, встал, чтобы уйти, но земля поплыла под ногами.
Женщина перестала смеяться.
— Погоди-ка, — сказала она, — ты что — голодный?
Мужчина молчал.
— Ты сегодня ел?
Мужчина отрицательно покачал головой.
— Господи, бывают же стервы! — с чувством произнесла женщина и, подумав не больше секунды, прибавила: — Идем, покормлю тебя! Ой, да не бойся ты… Я тут близко.
Человек с удивлением обнаружил,
