Ознакомительная версия.
— Игорь, по-другому об армии я написать не могу!
— Почему?
— Такова специфика нашей профессии. Я ведь далеко не последняя инстанция. В газете есть строгая иерархия — материал пойдет сначала к заведующему отделом, потом к заместителю редактора, потом к самому редактору. Все они будут читать и править. Потом за дело возьмется ответственный секретарь, главный в редакции специалист «по ловле блох». Одновременно я должна отдать копию материала в лит — это организация, которая…
— Знаю!
— Ну, вот — один экземпляр — в лит, второй — военному цензору. Это обязательно. Материал большой, серьезный, так что для надежности могут послать в копию в ГлавПУР — это структура…
— Знаю!
— Если я напишу что-то лишнее, это будет убрано сразу, на первом же этапе. Чуть-чуть больше вольности — и могут зарубить вообще весь материал! И месяц работы насмарку!
— Ну и пусть! Чем так писать — лучше вообще ничего не писать.
— Но почему же лучше? Матери прочтут этот очерк и хоть немного успокоятся за своих сыновей. Да и ребята охотнее пойдут в армию.
— Извини, но твое вранье не очень убедительно. Кроме того, начитавшись таких статей, люди тяжелее переносят столкновение с жестокой реальностью. А потом все вокруг удивляются — с чего это солдатик себе вены взрезал, с чего это он повесился? Вон был тут один дух — из города Чернобыля, между прочим. Только зашел он в батальонный карантин, только здешнего хавчика отведал, только на него звероподобный сержант гавкнул, так он бритвочку из кармана достал — и по руке! И кровища — фонтаном, еле остановили. Духу жгут накладывают, а он в истерике бьется, орет: «Не хочу оставаться здесь, домой отправьте!» Ему фельдшер ласково так говорит: зачем домой, там ведь радиация. А он: «Лучше я в самом реакторе жить буду, чем здесь!»
— Я бы с обязательно обо всем этом написала, но я в системе, а система диктует свои условия!
— Извини, но это не журналистика, а проституция!
— Ты неоригинален, журналистку с древнейшей профессией сравнивал еще Робеспьер. Правда, буржуазную журналистку.
— А я уж, извини, обижу этим сравнением нашу родную советскую прессу.
— Неужели тебе совсем-совсем ничего в материале не понравилось?
— Нет. Автор — золото, а очерк — говно. Диалектика. Хотя по сравнению с пасквилями газеты «На страже Заполярья» твое произведение — высший класс журналистики.
— Спасибо и на этом. Вот ты упомянул о Чернобыле. Как здесь откликнулись на аварию? Для нас это очень актуально.
— Особо рассказывать нечего. Деньги собрали — у солдат сугубо добровольно (чего с них взять, голодранцев), а у офицеров и прапоров — добровольно-принудительно. Офицеры раскошелились, а прапора жмутся. Тогда Варфоломееев собрал полк на построение, обложил всех пятиэтажным матюгом и сказал: «Товарищи прапорщики, большинство из вас с Украины родом, а вы пятерку жалеете?» Потом прозрачно намекнул, что к несдатчикам у него будет особое отношение. Тогда все сдали минимум по червонцу. А еще у моряков, которые на станции эшелоны разгружают, новую должность ввели — техник-дозиметрист. Как поезд с Украины или Белоруссии приедет, он сразу же со своим щупом кидается вагоны проверять. Один поезд с картошкой завернул обратно. У них с этим строго.
— Все это весьма интересно.
— Да, забавно. Кстати, тот дух из Чернобыля сейчас в психушке. Когда гласность победит вашего ответсека, ЦК комсомола Украины, Главлит, ГлавПУР и военную цензуру, можешь смело об этом написать.
К радости любовников, Сережа вместо одной недели отсутствовал почти две. Со времени «идеологической» размолвки молодые люди не ссорились. Игорь ловил себя на мысли, что из них могла бы получиться образцовая семейная пара. Впрочем, эту мысль он немедленно прогонял прочь.
Поздним вечером в квартире раздался телефонный звонок.
— Игорь, это звонил Сережа с Озерского узла связи. Будет сегодня ночью.
— Значит, мне надо срочно эвакуироваться, а тебе — заметать следы.
— Да.
— Не расстраивайся, Ирина, я тебя буду навещать.
— Да, конечно.
— Э, мать, да ты совершенно деморализована! Выше нос, красавица! Тебе ли плакать? Когда-нибудь это все равно должно было кончиться.
— Да, конечно.
— Ира, не кисни, прошу тебя! Это мне впору горевать — у тебя-то хоть муж есть, а я здесь один, как «Челюскин» на льдине. Но ведь еще не все потеряно! Кто знает, может, в дальнейшем свидимся на гражданке? Киев такой город, что проехать мимо него никак невозможно!
— Ты серьезно?
— А когда я шутил?
— А ты будешь писать мне в Киев?
— Буду.
— Спасибо тебе большое, Игорь! Спасибо за все!
— Что за тон? Мы еще не расстаемся! Жизнь продолжается!
Подошел осенний приказ. Пекари изрядно выпили по этому поводу, а потом Игорь пошел на «приемку» в ТЭЧ, где всласть отколотил карасей мокрым скрученным ремнем, расстегнул их и поздравил с «черпаковкой». Турчанинов, Колоев и Маджидов подверглись избиению чисто символически, и только от Полторацкого и Гиддигова. Когда стандартная процедура была завершена, у Игоря вдруг появилась свежая идея.
— Внимание, ТЭЧ! Полторацкий возрождает старую, добрую и незаслуженно забытую традицию!
Полторацкий отобрал двух новообращенных черпаков и отдал краткие распоряжения. Через пару минут одетый Полторацкий возлежал животом на своей койке (койка была зарезервирована за ним и пустовала уже больше трех месяцев). Под койкой сидел хилый черпачок, а еще один солдатик встал наготове с толстой скрученной ниткой в руке. Рядом — ведро воды. Полторацкий положил на задницу подушку.
— Давай!
Боец обмакнул нитку в воду и шмякнул ею по подушке.
— Извините, дедушка!
Черпак под койкой истошно заорал, изображая крик от боли. «Ударов» было двенадцать. Пьяный Полторацкий безмятежно улыбался.
— Вот так в приличных частях принимают в деды! Кто хочет — вперед!
Все новоявленные деды изъявили желание принять участие в процедуре.
На следующий вечер пьянство в пекарне продолжилось. Еще бы — сразу трое пекарей стали дембелями! Увы, в самый неподходящий момент появилась заведующая общежитием — жена комполка Варфоломеева.
— Как поживает моя мебель?
— Нормально поживает, Тамара Фоминична!
— Сейчас посмотрим!
Тамара Фоминична тщательно пересчитала имущество и выявила крупную недостачу.
— Игорь, в чем дело?
— Часть в зал унесли, часть в комнату отдыха. Немного мебелишки поварам в солдатскую столовую отдали от щедрот наших. Еще складским ребятам шкафчик-другой подкинули. Подчеркну — на сторону мы отдали только списанную мебель. Вы не волнуйтесь, пожалуйста — если надо, завтра же все вернем в целости и сохранности.
Женщина нахмурилась и ушла. На следующее утро, как только Полторацкий растопил печку и поставил тесто, в пекарню пришел дежурный по караулам.
— Собирайся, пойдешь со мной на губу!
— Как на губу? За что?
— Комполка на семь суток посадил. За какую-то мебель. И еще за пьянку.
— Где записка об аресте?
— Вот, все уже оформлено, только в санчасть сходить.
Игорь переоделся — одел теплое белье, старый ватник, ветхую пилотку, потрепанные кирзачи. Бегло набросал записку, положил на видное место: «Гайк, Джон, Ризван! Меня посадили на губу, на семь суток — приказ Варфоломеева. Гоша».
На неправедный арест коллеги пекари ответили саботажем. Перед обедом хлеборез Касымов закрыл хлеборезку на ключ и скрылся в неизвестном направлении. Перед закрытой дверью на лавочку сел Джон. Когда заготовщики пищи пришли за хлебом, Джон прогнал их выразительным русско-армянским матом. Заготовщики спорить не стали — пекарей в гарнизоне боялись. Затем пришли голодные подразделения, обнаружили отсутствие хлеба и подняли кипеж. К Джону подошли сразу несколько старшин, которым Джон терпеливо объяснил, что пока Полторацкий на губе, хлеба гарнизон не получит. Старшины привели начпрода Назарова. После того, как Джон затопал на лейтенанта сапогами и страшно завращал мефистофельскими зенками, спекся и Назаров. Потом пришел Щербина, привел за шкирку испуганного хлебореза, взял у него ключ, отодвинул присмиревшего Джона, открыл хлеборезку и самолично выдал страждущим необходимое количество хлеба. На ужине ситуация повторилась — выдача шла под строгим контролем Щербины.
Но уже утром новая система дала сбой. Пришедший за хлебом наряд обнаружил пекарню закрытой на ключ. Сообщили Щербине. Он незамедлительно пришел, открыл пекарню своим ключом и констатировал отсутствие пекарей, готового хлеба и его полуфабриката, сиречь теста. Печка стояла холодной, топливо (дрова и мазут) не заготовлено. Щербина прошелся по гарнизону, нашел попрятавшихся пекарей (мы помним, что чутье у Щербины звериное, от него не спрячешься), привел их в пекарню, приказал ставить тесто. Пекари наотрез отказались: «Выпустите Полторацкого — будем печь!» Щербина кричал, матерился, грозил дисбатом и тюрьмой, но пекари были непреклонны. Тогда Щербина объявил об их увольнении, вызвал из автороты хлебовозку и сам поехал в Мурманск за белым хлебом. Вернулся он поздно вечером, очень злой и без хлеба — на городском хлебозаводе Щербину послали, ибо разовых поставок завод не делал, а договоров на оптовую поставку хлеба воинским частям Кирк-Ярве не существовало в природе. Тогда Щербина сунулся в ближайший поселок Мяйве, но и оттуда уехал ни с чем. На следующее утро майор вновь собрал пекарей, восстановил их в занимаемой должности и провел сеанс психотерапии, аналогичный вчерашнему. Все опять закончилось безрезультатно. Тогда майор сдался.
Ознакомительная версия.
