„На следующее утро собрались все сыны Израилевы и все родители их и другие народы. По одной стороне жертвенника стояла огромная толпа языческих жрецов, по другой прохаживался взад и вперед в терпеливом ожидании один Исаак. Когда пришло время, Исаак был спокоен и равнодушен и сказал тем, чтобы, они начинали. Они все четыреста пятьдесят столпились вокруг жертвенника и начали молиться, возлагая надежды на своих богов и трудясь изо всех сил. Молились они час, молились два, три, молились до самого полудня — и все напрасно: ни одной искорки не послали им боги. Они были опозорены перед целым народом и вполне заслужили это. Что же после этого может сделать один человек? Покориться? Неправда ли? Конечно. Что же сделал Исаак? Он начал обличать жрецов, как только мог. Он говорил: „Вы недостаточно громко молились, ваши боги заснули или пошли гулять!..“ и т. п. Я уж не помню подлинных слов. Заметьте, что я не защищаю Исаака: у него были свои недостатки.
„Жрецы продолжали изо всех сил молиться до самого вечера и хоть бы что-нибудь! Наконец, перед заходом солнца они признали себя побежденными и их выгнали.
«Что же теперь сделал Исаак? Он вошел на возвышение и сказал нескольким друзьям своим: „Вылейте на жертвенник четыре бочонки воды!“ Все удивились, потому что первая сторона молилась на сухом и потерпела неудачу. Воду вылили. Он сказал: „Принесите еще четыре бочонка“. И в третий раз сказал: „Принесите еще четыре!“ Понимаете ли? Двенадцать бочонков сразу! Вода полилась через край по сторонам жертвенника и наполнила окружавший его ров, в который могло войти два оксофта [2]. Две меры там сказано, — я полагаю, что это будет около двух оксофтов. Некоторые из зрителей ушли, решив, что он помешался. Они плохо знали Исаака. Исаак встал на колени и начал молиться; молился долго, долго, о язычниках отдаленных стран, о родственных церквах, о государстве, о всей стране, о тех, кто управляет государством, вообще обо всем, как полагается, знаете ли. Когда внимание слушателей утомилось и они перестали следить за ним, он незаметно чиркнул спичкой и чиркнул о икру своей ноги и пуф! Вся штука вспыхнула, как огненный столб! Двенадцать бочонков воды, вы думаете? Керосин, сэр, керосин, вот что что было!
— Керосин, капитан?
— Да, сэр, в стране его было масса. Исаак прекрасно знал это. Разве при чтении Библии не смущают вас темные места? Между тем они совсем не темные, если их осветить как следует. В Библии ничего нет, кроме правды, нужно только работать над ней с благоговением, чтобы понять, как все это происходило.
На третий день по выезде из Нью-Йорка в 8 часов утра показалась земля. Вдали, за освещенными солнцем волнами, слабо выделяющаяся темная полоса протягивалась на горизонте и все видели ее или больше предполагали, что видели, доверяя своему глазу на слово. Даже пастор сказал, что видел ее, что было уже совершенно неверно. Но я еще не встречал человека, который был бы настолько нравственно силен, чтобы сознаться, что он не видит земли, пока все другие уверяют, что видят ее.
Скоро Бермудские острова стали ясно очерчиваться. Главный из них, длинный, темный остров, покрытый небольшими горбами и долинами, поднимался высоко над водой. Он весь опоясан невидимыми коралловыми рифами, так что мы не могли идти прямо на него, а должны были обогнуть его кругом, в шестнадцати милях от берега. Наконец показались плавающие там и здесь бакены, и мы вошли между ними в узкий канал, „взяли риф“ и вступили в мелкую синюю воду, которая скоро переменила свой цвет на бледно-зеленый с едва заметною рябью. Пришел час воскресения, мертвецы восстали с постелей. Что это за бледные тени в закрытых шляпах с шелковыми оборками, длинной печальной процессией поднимаются по лестнице из кают и выходят на палубу? Это те, что при выезде из Нью-Йорка приняли вернейшее средство против морской болезни, затем исчезли и были забыты. Появилось также три-четыре совершенно новых лица, до сих пор на корабле не виденных. Так и хочется спросить у них: „Откуда же вы-то взялись?“
Мы долго шли по узкому каналу между двумя полосами суши, низкими горами, которые могли бы быть зелеными и травянистыми, но вместо того казались поблеклыми. Вода была очень красива с своими блестящими переливами из синего в зеленый цвет и роскошными темными пятнами в тех местах, где рифы доходили до поверхности. Все чувствовали себя так хорошо, что даже серьезный, бледный юноша (прозванный по общему молчаливому согласию „ослом“) удостоился многих дружеских обращений, что было вполне справедливо, так как он, в сущности, никому не сделал зла.
Наконец, мы остановились между двумя островами, скалистые берега которых оставляли ровно столько места, сколько было нужно, чтобы поместиться кораблю. Перед нами террасами возвышался Гамильтон, расположенный по скатам и вершинам гор, самый белый город, из всех существующих в мире.
Было воскресенье, полдень, и на пристани собралось сотни две бермудийцев, черных и белых, по-поровнутех и других. Все они, по выражению поэта, были одеты благородно. Несколько граждан причалило к кораблю на лодках. Один из них, маленький, серенький, старый джентльмен, подошел к самому пожилому из наших пассажиров с детской радостью в сияющих глазах, сложив руки, остановился перед ним и сказал, смеясь со всею простотой охватившей его радости: „Ты не узнаешь меня, Джон, признайся, что не узнаешь?“
Пожилой пассажир с смущением осмотрел его поношенный, потертый костюм почтенного покроя, Бог весть сколько лет под-ряд исполнявший свою воскресную службу, удивительную шляпу, формы печной трубы, еще более почтенного фасона, с узкими, жидкими, непокорными полями, неровно отвернутыми кверху, и сказал с нерешительностью, которая явно выдавала его внутренние усилия вспомнить милое старое видение: „Право, позвольте… вот досада, в вас есть что-то такое, что… но я уехал из Бермуды двадцать семь лет тому назад и гм… гм… никак не могу припомнить, но в вас есть что-то такое, что мне так знакомо, как…“
— Вероятно, его шляпа, — проговорил осел с невинным и милым участием.
Итак, мы с его преподобием, наконец, прибыли в Гамильтон, главный город Бермудских островов. Удивительно белый город, белый, как снег, белый, как мрамор, белый, как мука! В сущности он не похож ни на одно из этих, веществ, но все равно мало-помалу мы придумали лучшее сравнение для его белизны.
Город разбросал по вершинам и скатам группы невысоких гор, их выдающиеся части тонут в зелени кедровых лесов. Вдоль берега нет лесных заворотов, нет зеленого островка на живописно-зыблющемся море, зато все сплошь усеяно блестящими, белыми точками, полускрытыми в зелени домами. Архитектура города большею частью испанская, наследованная от колонистов, пришедших сюда двести пятьдесят лет тому назад. Там и сям мелькают тощеверхие кокосовые пальмы, придающие острову тропический вид.
Большая пристань очень массивна. На ней под навесом сложено несколько тысяч бочек с картофелем, продуктом, доставившим такую всемирную славу Бермудским островам. Там и сям попадается луковица; нет, я шучу: луку в Бермуде столько, что, говорят, на каждую картофелину приходится по две луковицы. Лук — это гордость и отрада бермудцев, это его драгоценность, его сокровище из сокровищ. В разговоре, в литературе, проповедях — это самый красноречивый и распространенный термин. В Бермудских метафорах он является совершенством, абсолютным совершенством.
Бермудец, оплакивая покойника, придает ему высочайшую цену, говоря: «Он был настоящим луком!» Прославляя живущего героя, он сводит к нулю все другие похвалы, говоря: «Это лук!» Бермудец, наставляющий сына житейской премудрости, все свои советы, приказания и просьбы выражает одним словом: «Будь луком!»
Мы бросили якорь в десяти или пятнадцати шагах от пристани. Было воскресенье, день был ясный, солнечный. Люди на пристани, мужчины, юноши и мальчики, делились на две равные половины: черную и белую. Все были хорошо и чисто одеты, некоторые пестро, некоторые, напротив, с большим вкусом. Далеко нужно ехать, чтобы найти другой такой город, в двенадцать тысяч жителей, который бы мог выставить на пристани так прилично одетое население, притом без всяких усилий и приготовлений. Женщины и молодые девушки, черные и белолицые, случайно проходившие мимо, все были в красивых платьях, а многие в очень модных и элегантных. Из мужчин немногие были в летних костюмах, но женщины и девочки все, и замечательно, приятно было смотреть на их белые и светлые туалеты после наших темных.
У одной бочки с картофелем стояло четыре молодых джентльмена, два черных и два белых, все прилично одетые, все с тоненькими тросточками в зубах и все с поднятой на бочку ногой. Подошел еще один молодой джентльмен, с вожделением посмотрел на бочонок и, не найдя на нем места для своей ноги, задумчиво отошел искать другого. Он бродил по всей пристани, но безуспешно. Никто не сидел на бочках, как, это делают ленивцы других стран, но все отдельно стоящие бочки были заняты людьми. Всякий, чтобы дать ноге отдохнуть, ставил ее на бочонок, если еще не все места на нем были заняты. Привычки всех народов определяются вызывающими их обстоятельствами: бермудцы отдыхают на бочонках, вследствие редкости фонарных столбов.
