— И не ищите! Вот она сидит на ней! — сказало Блюдо Щучины, указывая на присевшую в кресло Осетриную Спину.
— Как же можно?! — всплеснул руками Артебякин. — Сели прямо на мою форменную шинель!
— Что ж с того? Велика ли беда? — спрашивала Осетриная Спина, нехотя вставая, — Отчего же все-таки не назначить настоящую цену? Уж столько хлопочем!
— Да оттого, что не назначить и все! — рассердился вновь Артебякин, — настоящая ваша цена до высоты вызолоченного шпиля Адмиралтейства не касается!!!
— А как же цвета расцвечивания?! — попробовала подвести контрмину Белужья Башка.
— А плевал я на ваши цвета! — откровенно признался Артебякин, после чего рыбный ряд замолчал.
Наступила выгодная тишина, способствовавшая дальнейшему объяснению Петра Ивановича с Артебякиным.
— Царские шубы ведь обыкновенно бывают на соболях, — сказал Артебякин. ни к кому особенно не обращаясь.
— На соболях, — мягко подтвердил Петр Иванович.
— Ничего на соболях у себя давно не встречал, — признался Артебякин.
— Соболей уж не хватает! — возмутилась Белужья Башка, — Чего ж, казалось бы, проще — накупил пороху и ружей и стреляй в глаз по елкам, ан, нет… И тут нехватка!
— О чем, бишь, я вздремнула? — спросила Осетриная Спина, переместившаяся в кресло у стены под портретом, изображавшим удачную игру на бильярде.
— Соболей уж не хватает! — охотно объяснила Белужья Баш-ка. — Дожили!
Теперь и хорошее пальто на вате большая редкость… так, чтобы с воротником… — сказало Блюдо Щучины.
— Пальто есть! — оживился Артебякин, сходил и вернулся с крепким строением.
Петр Иванович до того растерялся, что стоял онемев, а Осетриная Спина взялась примерить. Пальто было в самую пору, так что Белужья Башка под этим предлогом стала колотить по Спине:
Уж где-то и прислониться успела! Дай-ка отряхнуть, не мешай похлопать!
Нагулявшись в пальто, Осетриная Спина расстегнула все до одной пуговки и высвободилась. Артебякин принял пальто обратно.
Вот какое хорошее пальто, — сказал он под конец, унося пальто, наверное, в цейхгауз.
Трудно описать то смятение, которое посетило в эти минуты душу Петра Ивановича. Он все повторял себе уверенно: что вот-вот наваждение кончится и Артебякин непременно вынесет настоящую государеву Почетную Шубу, что пускай даже и очень хорошее пальто — при данных обстоятельствах является само по себе уже совершенно не пальто, а еле прикрытым гнусным отрицанием Почетной Шубы!!!
Вероятно, все эти переживания нашли свой явный отклик на благородном соотношении пропорций лица Петра Ивановича.
Артебякин словно спохватился:
— Впрочем, найдется и ваша шуба. Чего у нас тут не бывает каждодневно в Адмиралтействе, а в итоге — порядок флотский.
— Да уж, порядки тут у вас! — сморщился рыбный ряд.
— Вот и кстати, не окажете ли, Петр Иванович, деловое содействие припасами и материалами Морской артиллерии? Не возьметесь ли поставить хоть меди, мыла, наперстков железных, наждаку, нашатырю, наковален и олова?
— Отчего же, возьмусь, — отвечал Петр Иванович (скажу купцу Дра-моделову: он обрадуется подряду и возьмет куш).
— Тогда, может быть, и решет пороховых, рукавиц кожаных, сала говяжьего, свеч восковых, сургучу, скипидару и точил больших и малых?
— Возьмусь и на это, — согласился Петр Иванович (и для осьмилетнего англичанина найдется простору).
— Тогда уж и тростнику, Петр Иванович, уголья ольхового, охры светлой, белил, войлоков коровьих двойных, гарпиусу, грифелей, дровней, замков висячих, игол швальных и парусных, карандашей в кипарисовом дереве, клею, лыков, мехов кузнечных, а также пил и других вещей, при Морской артиллерии употребляемых.
— Доставлю и это, — пообещал Петр Иванович, справедливо ожидая, когда ж дойдет черед до шубы.
— Славная штука Морская артиллерия, — сказала Белужья Башка Блюду Щучины, вообще отличавшемуся доверчивостью.
Артебякин вздохнул, и по этому вздоху Петр Иванович безошибочно понял, что сейчас он и увидит наконец то, что заслужил незаурядным трудом своим и свойствами души.
Артебякин вынул из верхнего огромного ящика письменного стола шубу и положил ее вдоль… То, что перед Петром Ивановичем была теперь настоящая царева шуба, не было и не могло быть никаких сомнений именно по тому, как бы фосфоресцирующему блеску, коий рождался не благодаря освещению, не благодаря медицинским галлюцинациям, а рождался как бы сам по себе, вне всего, но лишь сам по себе, от собственных причин, лишь до него относящихся.
Таковы царские дела.
Вошедший чиновник Ишимбаев спросил, не попадалась ли сегодня кому на глаза Осетриная Спина.
— А вам на что? — спросила Осетриная Спина.
Быстро распознав, с кем имеет дело, чиновник вручил ей назначение под расписку.
— Поедешь завтра же в Константинополь с дипломатической миссией в качестве подношения блистательной Порте.
— Конец не близкий, — попыталась ввязаться в свару Осетриная Спина.
— Не перечь, дрянь! — приостановил ее чиновник Ишимбаев. — Функции, тебе присваиваемые, будут двоякого рода: с одной стороны — знак уважения и постоянного дружелюбия — видишь, какая ты толстая и жирная, оттого тебя съедают всегда с чувством удовольствия; с другой стороны — ты должна зримо демонстрировать нашу позицию по отношению к наглым притязаниям басурманов. Так что в случае чего — не заметишь, как ляжешь за царя и отечество.
Осетриная Спина в миг опала в весе и прислонилась к стенке. Успокаивать взялась ее Белужья Башка:
— Брось расстраиваться! В турецкой армии нет тактики и дисциплины.
— Расскажи про янычар, — попросило Блюдо Щучины.
— Янычары, под предводительством санджаков и начальствуемые агами, изнежены бездействием и вперед идут неохотно…
Чиновник Ишимбаев крупными, ясными буквами написал себе на бумаге: «Белужья Башка», и подошел к двери, напомнив Осетриной Спине:
— Завтра в семь! У главного входа между двумя сломанными якорями!
— Якоря! Якоря! — заметило между делом Блюдо Щучины. так как было отчасти посеребрено обстоятельствами.
Чиновник Ишимбаев крупными, ясными буквами написал себе на бумаге: «Блюдо Щучины».
— Ну что, дождалась настоящей цены? — съехидничал Артебякин, и тут все невольно посмотрели на Петра Ивановича.
Петр Иванович надел на себя Почетную Шубу и стал неузнаваем. Так, наверное, преображается ценный промысловый моллюск, если его сначала под каким-нибудь предлогом вынуть из роскошной раковины, а потом как бы впервые вдеть.
Мех, когда-то пущенный по царской шубе, был вызволен с тех соболей. что перезимовали самые страшные зимы, и потому мех стал от мороза пушистым до чрезвычайности. Я думаю, им было так холодно, как никому прежде (а прежде перемерзло немало).
Подобно соболям и сам государь, было очевидно, пережил в этой шубе достаточно, еще, видать, Великим Князем, проверяя караулы с подветренной стороны.
Но оттого, что шуба во многих местах поистерлась, а левый рукав немного был вывихнут, шуба вовсе не потеряла, а, как старое вино, приобрела…
Много еще слов, рожденных среди лесов и долин обширной земли нашей, можно было бы сказать о славной Почетной Шубе с неизгладимым отпечатком собственного Его Императорского Величества Плеча, и уж было Белужья Башка открыла рот, как в залу вошли четверо, одетые по форме и с саблями.
Блюдо Щучины, скрывавшее до поры свою серебряную пробу, решило, что вот и пришли забирать в серебряные заводы на переплавку за вольные поступки на Двине, Немане, Тихом Доне и в приазовских плавнях.
Впрочем, недоразумение скоро разъяснилось. Форменная четверка оказалась Прусским правительством, прибывшим для изъявления протеста.
Ближе всех с русской стороны на данный момент к дипломатической службе была Осетриная Спина.
Прусское правительство с заграничным выражением на четырех лицах, рассмотрев на Петре Ивановиче бывших соболей, выразило ему и Артебякину, как делопроизводителю Адмиралтейства, наконец, протест против чрезмерных льгот, полученных Любекским пароходным обществом.
— А известно ли вам, господа, — переполняясь справедливым негодованием, сказал Петр Иванович, — что председателем Любекского пароходного общества является шеф нашего корпуса жандармов генерал Бенкендорф?!
— Известно, — горячилось Прусское правительство. — Так он у вас и железнодорожного общества председатель, и компании по страхованию от огня и страхованию жизни!..
— И это в высшей степени естественно для начальника корпуса жандармов, — торжествующе закончил начатую Прусской четверкой мысль Петр Иванович.
— И везде берет по десяти тысяч за место! — откровенно интриговало Прусское правительство.
— Кто сколько зарабатывает, тот столько и получает, — отвечал Петр Иванович с достоинством.
