Сходство Эсмонда и Хорэса Ушли тоже оказалось заметным недостатком. Другой отец гордился бы, что его сын настолько похож на него — практически клон его самого. Чувства мистера Ушли были совсем иными. За годы супружества он изо всех сил уговаривал себя, что единственный мотив столь поспешного и чудовищного матримониального предприятия — ограждение мира от производства осторожных и застенчивых Ушли, колченогих и лопоухих. В полном соответствии со своим искренним заблуждением Ушли выбрал себе в жены высокую женщину с могучими ногами и пропорционально развитыми ушами, которая могла бы произвести на свет детей (потомство, как он их называл) настолько смешанного происхождения, что они получатся в общем и целом нормальными. В двух словах, окажутся стандартным продуктом, изысканной смесью удали и застенчивости, бесшабашности и невротичности, вульгарной сентиментальности и продуманного хорошего вкуса, смогут вести разумную продуктивную жизнь и не почувствуют необходимости жениться на совершенно неподобающих женщинах из соображений долга перед обществом и евгеники.
Эсмонд Ушли оказался насмешкой над отцовскими надеждами. Он настолько походил на мистера Ушли, что иногда, бреясь в ванной перед зеркалом, Хорэс переживал устрашающее наваждение: на него из зеркала смотрит его сын. Те же громадные уши, те же крошечные глаза и тонкие губы, тот же нос. Лишь ноги Хорэса разрушали эту дикую идентичность, поскольку скрывались полосатой пижамой. Все прочее же было явлено с отвратительной отчетливостью.
Но что еще хуже, хоть зеркала этого и не показывали, Эсмонд Ушли и отцовский склад ума унаследовал полностью. Пугливый и робкий, а сверх того безрадостный и меланхоличный, как его отец, Эсмонд перенял от отца отвращение к материным вкусам в литературе. Верины попытки принудить его читать книги, которые так на нее повлияли и настолько ее восхитили в юности, вызывали в сыне тошноту, и в тех редких случаях, когда не был занят какой-нибудь украдкой, он обретался в туалете, предусмотрительно разместив голову над унитазом.
Таким образом, в Эсмонде не проявилось ни единой черты материнской жизнерадостности и задора, ни единого признака ее чистосердечного романтизма и ни единого намека на сибаритские замашки и страсть, кои привели в замешательство здравый смысл мистера Ушли в их медовый месяц. Каковы бы ни были страсти и сибаритские замашки Эсмонда — а временами мистер Ушли сомневался, что у мальчика есть хоть какие-то, — они были так надежно скрыты, что мистер Ушли иногда подозревал у своего отпрыска аутизм.
В десять и даже в одиннадцать лет Эсмонд был исключительно молчалив и общался — если вообще открывал рот — лишь с котом Гобоем, кастрированным (символическое действие, произведенное миссис Ушли и обусловленное скорее недостаточной активностью Хорэса Ушли, нежели избыточной — Гобоя), тучным животным, спавшим круглосуточно и восстававшим ото сна исключительно поесть.
Все могло продолжаться так вечно — Эсмонд беседовал бы с евнухом Гобоем, прятался по кройдонским углам и никогда и близко не оказался бы от Нортумберленда и уж тем более от Щупсов, — если бы пубертат не сыграл с юношей некую шутку.
В четырнадцать Эсмонд внезапно переменился и, отринув застенчивость ранних лет, взялся выражать свои чувства с оглушительным неистовством. Вполне буквально оглушительным. За день до четырнадцатилетия Эсмонда мистер Ушли после нервного рабочего дня в банке вернулся домой и с ужасом обнаружил, что стены содрогаются от барабанных ударов.
— Какого черта здесь происходит? — потребовал он ответа, причем — куда громче обычного.
— У Эсмонда день рождения, и дядя Альберт подарил ему ударную установку, — ответила миссис Ушли. — Я говорила ему, что у Эсмонда может оказаться дарование, и Альберт сказал, что Эсмонд наверняка талантлив музыкально.
— Он что сказал? — проорал мистер Ушли, отчасти демонстрируя изумление, отчасти пытаясь перекричать грохот.
— Дядя Альберт считает, что Эсмонд музыкален, но его талант нуждается в поддержке. Он подарил ему ударную установку. По-моему, это страшно мило, правда?
Мистер Ушли оставил соображения о дяде Альберте при себе. Чем бы ни руководствовался брат Веры Альберт, снабдив набором здоровенных барабанов несомненно весьма неуравновешенного подростка, — а инфернальный грохот подарка сообщал, что мотивы у дарителя были крайне неоднозначные, — определение «мило» Хорэс явно счел неуместным. Безумно? О да. Злокозненно? О да. Дьявольски? О да. Но «мило»? Ну нет.
Вера была предана своему брату, а кроме того, Альберт Понтсон, крупный краснолицый мужчина, владел сомнительным бизнесом, связанным с якобы подержанными автомобилями, которые Альберт в припадке удивительной честности рекламировал как «сменивших владельцев». Бизнес размещался в Эссексе, а Альберт к тому же держал половину свинофермы с забоем скота по принципу «сделай сам», и поэтому Хорэс Ушли совсем не тяготел к категорическому отказу от чудовищного подарка шурина. Хорэсу доводилось навещать Понтсон-Плейс — просторный домище вдали от дороги, построенный на десяти акрах угодий, — и там это чудовище настояло на экскурсии по скотобойне. В результате Хорэс упал в обморок от такого количества крови и расчлененных трупов. Придя в себя после жуткого визита, он однозначно решил: большинство конкурентов Альберта Понтсона по перепродаже подержанных авто наверняка уволились до срока, а немногие упертые — исчезли, якобы в Австралию или Южную Америку. А превращение Альбертом своего дома в небольшую крепость — пуленепробиваемые тонированные стекла и стальные двери — лишь усилило страх Хорэса перед шурином. Нет, он и помыслить не мог сказать хоть слово против этих чертовых барабанов. Да этот человек — бандит. Тут Хорэс не сомневался.
Прячась от барабанного грохота, Хорэс приноровился уезжать в банк утром гораздо раньше обычного, а возвращаться — гораздо позже. Вере стало казаться, что Хорэс ее избегает и не трудовой, а пивной долг принуждает его задерживаться допоздна; в ее подозрениях была доля правды. Но как бы то ни было, лишь соседям оставалось жаловаться на дикий грохот, раздававшийся из спальни Эсмонда — временами до двух часов ночи. Миссис Ушли заступалась за мальчика изо всех сил, но прибытие контролера по шумовой экологии в разгар особенно ожесточенного барабанного приступа и угроза наказания, если шум не прекратится, в конце концов вынудили ее прислушаться к голосу разума.
— Но ему все равно нужны уроки музыки, частные уроки, — сказала она мужу и удивилась, когда выяснилось, что он уже навел справки и нашел отличного педагога по фортепиано, очень удачно проживавшего в уединенном доме в десяти милях от Ушли.
Эсмонд получил пять уроков, после чего его попросили более не приходить.
— Но почему? Должен быть этому какой-то резон, мистер Хорошинг, — допрашивала миссис Ушли, но преподаватель музыки лишь бормотал что-то насчет нервов своей жены и трудностей Эсмонда в освоении музыкальных ладов.
Миссис Ушли повторила свой вопрос.
— Резон? Резон? — переспросил пианист, со всей очевидностью столкнувшись с трудностью найти связь между чудовищными представлениями Эсмонда о музыке и хоть какой-то резонностью. — Помимо того, что мое пианино убито насмерть… что ж, вот вам резон.
— Убито насмерть? Что вы хотите этим сказать?
Мистер Хорошинг задумался о пустом месте на каминной полке у себя дома, где любимая ваза его жены — производства Бернарда Лича[4] — стояла до того, как вибрации от ожесточенных ударов по клавишам в исполнении Эсмонда не сбросили ее на пол.
— Пианино — все же не вполне ударный инструмент, — сказал он наконец натужно. — Еще он струнный. Это не барабан, миссис Ушли, уж точно не барабан. К сожалению, ваш сын не способен это различить. Если у него и есть музыкальное дарование… скажем так, пусть лучше барабанит.
Миссис Ушли хоть и проиграла бой за музыкальность преображенного отпрыска, войну за его артистичность не бросила. Однако после того, как он самовыразился визуально при помощи несмываемого маркера в туалете первого этажа, даже у нее появились некоторые сомнения в будущем сына как художника. Сомнения мистера Ушли оказались глубже.
— Я не позволю осквернять этот дом лишь потому, что тебе кажется, будто Эсмонд — восставший из гроба Пикассо, и во сколько нам обойдется… Подумать только, во что нам встанет ремонт! Тут на сотни фунтов — спасибо этому чертову маркеру.
— Эсмонд не знал, что чернила так въедятся в штукатурку.
Но мистеру Ушли так просто зубы не заговоришь.
— Семь слоев эмульсии, а все равно просвечивает, и где он вообще видел женское кое-что такой формы? Вот что мне интересно.
Миссис Ушли предпочитала видеть в этом иное.
— Нельзя сказать с уверенностью, что это… то, о чем ты думаешь, — сказала она, заманивая его в ловушку. — Это все твои грязные фантазии. Я не восприняла это как какую бы то ни было часть человеческой анатомии. Мне это увиделось чистой абстракцией, линией, силуэтом и формой…
