— Сыночек! — позвал он так нежно, что сам не узнал своего голоса. — Вынырни, покажись! Ты меня не узнал? Я же твой папа!
Сын и правда отца не узнал. Да и как узнать — столько лет не виделись…
— Ты помнишь маму? — спросил Крокодил, чтоб пробудить в сыне самые светлые воспоминания. — У нас с тобой была мама… Сначала была, а потом уплыла.
Сейчас уже невозможно было установить, кто из родителей уплыл первым, но сын был далек от того, чтоб это устанавливать. Услышав про маму, он сразу признал отца.
— Папа! — крикнул он, высунув голову из воды. — Папочка!
Какая это радость, когда встречаются сын и отец, когда после стольких лет они находят друг друга!
— Как ты вырос, сынок! Не думал я, что ты таким большим вырастешь. А толстый какой! Мы, крокодилы, худощавые от природы. Только не нравится мне цвет лица: какое-то оно у тебя буроватое.
— У тебя, папа, тоже не очень здоровый вид. Чересчур уж ты худой и зеленый.
— Тоска — она всегда зеленая. Тосковал я по тебе, сыночек. Одиноко мне было, нехорошо. Ну, да теперь это все в прошлом.
Поговорили они так, поплавали вместе, выставив наружу только ноздри да глаза, чтоб больше походить друг на друга, а потом Крокодил и говорит:
— Хотелось бы мне, сынок, еще бабушку твою найти. Слыхал я, что бабушки очень добрыми бывают. Мама-то твоя далеко уплыла, так, может, хоть мою маму найдем, твою бабушку.
— А как ее найти? — спросил сын.
Бедняга, он никогда не знал бабушки и, даже если бы встретил ее, не узнал бы. Это свою-то бабушку!
— Мы найдем ее так же, как я нашел тебя: по глазам и ноздрям. Смотри, у кого только глаза и ноздри снаружи, а остальное все под водой. Как увидишь — так и знай, что это твоя бабушка.
Посмотрел сынок по сторонам и — молодые глаза! — сразу все высмотрел.
— Да вот же она, сидит в камышах!
Бабушка оказалась на редкость маленькая. Такая маленькая, что даже когда она вся высунулась из воды, казалось, что она все еще там, под водой, остается. Но она уже была над водой, а когда сын и внук бросились к ней, чтоб заключить ее в объятия, она и вовсе выпрыгнула на берег,
— Мама! Бабушка! — взывали покинутые родственники, чувствуя, что так удачно найденная родня может опять потеряться.
— Перестаньте дурить! — строго сказала мама и бабушка. — Никакая я вам не бабушка и не мама. Ты, длинный, судя по всему, Крокодил, ты, толстый, Бегемот, а я — Лягушка. Как же я могу быть вашей мамой и бабушкой? Крокодил, если я не ошибаюсь, из пресмыкающихся, Бегемот, если я не ошибаюсь, из млекопитающих, а я, тут уж я точно не ошибаюсь, из земноводных.[101]
— Но ведь мы же похожи! — в отчаянье вскричал Крокодил. — Ну-ка, спрячься под воду, чтоб снаружи были только ноздри и глаза, и тогда сама увидишь, как мы похожи.
— Да, мы похожи, если под воду спрячемся. Но это совсем не означает, что мы родственники. Это просто конвергенция.
— Кон-вер… что? — спросили пораженные сын и внук.
— Конвергенция, — сказала образованная Лягушка, словно всю жизнь только и делала, что произносила такие слова. — То есть буквально — сближение. Сближение нашей внешности из-за того, что мы живем в одинаковых условиях. Это одинаковые условия делают нас такими одинаковыми, а никакая не родственная связь. Проще говоря — конвергенция.
— Перестань повторять это глупое слово! — рассердился Крокодил. — Из-за какой-то конвергенции я должен лишиться матери и единственного сына!
— А я должен лишиться папы и бабушки, — сказал Бегемот. Он был очень расстроен.
— Наука требует жертв, — сказала принципиальная Лягушка.[102]
Крокодил заплакал. Он не знал никакой науки, он никогда не имел дела с наукой, чего же ради он должен был приносить ей в жертву своего единственного сына и единственную мать? И Бегемот заплакал, чувствуя, что придется принести в жертву не только бабушку, но и папу.
Они долго плакали, выводя из организма соль, которая вдруг стала накапливаться от этих печальных мыслей, и Лягушка смотрела, как они плачут. Она была холоднокровной, как все земноводные, поэтому она спокойно смотрела, как они плачут. Тем более что она твердо знала: наука требует жертв.
И в это время…
Как удачно складываются порой времена! Не складываются, не складываются, а потом вдруг возьмут и сложатся очень удачно. И вот в это так удачно сложившееся время по реке поплыли гиацинтовые острова…
Они плыли, как плыли встарь, когда все вокруг цвело и благоухало, когда еще казалась близкой сверкающая голубая даль и все казалось ясным и простым, что впоследствии оказалось непростым и неясным.
Конечно, острова должны знать свое место. И цветы должны знать свое место. Но вот, поглядите, они плывут, и острова, и цветы — плывут. И словно молодость никуда не уплывала от нас и мы не уплывали от нашей молодости…
— Я пошутила, дети мои, — сказала Лягушка. — Я ваша мама и бабушка. Успокойтесь, не плачьте, вы же уже такие большие. Никогда я не думала, что у меня будут такие большие сын и внук.
— Мама! Бабушка! — крикнули Крокодил и Бегемот, и Лягушка исчезла в их объятиях, так что ее снова пришлось искать. — Мы тебя сразу, сразу узнали!
— Ты такая же зеленая, как папа, — сказал Бегемот. — Это потому, что ты по нас тосковала… Тоска — она всегда зеленая.
Конечно, Лягушка солгала, никакие они не родственники, а их сходство — это обычная конвергенция, как утверждает наука.
Но если все счастливы…
Если все — и земноводные, и пресмыкающиеся, и млекопитающие, — если все они чувствуют себя родственниками на этой земле, то разве наука, самая строгая наука станет протестовать? Ведь самая главная наука — это наука приносить счастье. Приносить счастье, а не только требовать жертв.
А острова все плыли и плыли в несбыточную даль, и молодые крокодилы уходили на них в свое плаванье…
— Сынок, внучек, — сказала счастливая бабушка, — расскажите, как вы росли без меня, как вам удалось вырасти такими большими…
Бесхитростная ирония факта
(последнее слово автора)
Однажды, в самом начале апреля, когда погода настолько обманчива, что не хочется выходить из дому, я коротал время над «Новым полным словарем иностранных слов» издания 1911 года, под редакцией ныне уже покойного профессора Бодуэна де Куртене. Вначале книжка показалась мне скучноватой, но когда я дошел до последних страниц, наконец-то появился ЮМОР.
Юмор всегда печатается на последних страницах, а в словарях особенно, потому что ему не повезло на первую букву, которая в алфавите является предпоследней. В таких случаях принято говорить: последний по порядку, но не по значению. Задумавшись над значением юмора, я прочитал: «ЮМОР(англ. слат.) — первоначально веселое или печальное настроение человека, по старинной галеновской теории зависящее от смешения четырех главных соков (humor) организма…» Старинная галеновская теория, несомненно, давно устарела, но то, что юмор является соком жизни, у многих и сейчас не вызывает сомнения.
Отодвинув подальше все небодуэновские словари, в которых ЮМОР переводится с латинского прозаическим словом «влага», я задумался над этимологией (происхождением) слова ЮМОР.
По-украински юмор — ГУМОР (ближе к латинскому). Вполне вероятно (если не заглядывать в справочники), что он имеет общий корень со словом ГУМАННОСТЬ, а почему бы и нет? Ведь гуманность означает человечность, а что может быть человечнее юмора? Животные, как принято считать, лишены юмора, и вообще все бесчеловечное лишено юмора. А с другой стороны — что может быть человечнее юмора, «выделяющего и освещающего в человеческой душе прекрасное, высокое, гуманное, остающееся пригнетенным окружающими условиями жизни…» («Новый полный словарь» Бодуэна де Куртене, 1911)? Да, что бы там ни говорили справочники, слова ГУМАННОСТЬ и ЮМОР имеют один и тот же корень.
А куда девалось в ЮМОРЕ Г (латинское h)? Оно выпало. Так же, как в слове ИСТОРИЯ, которое прежде было известно как ГИСТОРИЯ…
И тут меня осенило: а не выпало ли Г (латинское h) в слове УМ (а также РАЗУМ)? Раз оно так легко выпадает, то почему бы ему не выпасть в слове УМ? А если это так, то кто станет сомневаться, что слово УМ имеет общий корень со словами ГУМАННОСТЬ и ЮМОР?
Правда, у юмора, в отличие от разума, несерьезная, можно даже сказать, легкомысленная репутация, все считают, что он валяет дурака. Но ведь тот, кто валяет дурака, обычно сам дураком не является. Он только валяет дурака, и не только валяет, а кладет его на обе лопатки и не выпускает до тех пор, пока дурак не поумнеет.
Впрочем, поумнеет ли дурак?
На этот вопрос невозможно ответить без юмора.
Я поплотнее закрыл справочники, в которых слово УМ толковалось по-другому, и стал подбирать аргументы к своей гипотезе. Главный аргумент, конечно, состоит в том, что все эти три понятия неразделимы. Человек, лишенный ума и чувства юмора, не может быть по-настоящему гуманным. С другой стороны, поистине умный человек, как правило, гуманен и не лишен чувства юмора. Ну а то, что юмор непременно предполагает ум (даже острый ум: остроумие), а также гуманность (ведь все бесчеловечное юмора лишено), это очевидно.
