Но что сегодня радует – предчувствие нового подполья. Кончились волнения, беготня, митинги, выборы, дебаты, снова на кухне, снова намеки, снова главное управление культуры и повышенные обязательства. Снова тебе кричат: «Вы своими произведениями унижаете совьетского человьека», а ты кричишь: «А вы своей „Газелью“ его просто калечите». Красота!…
Но тот, кто нас снова загоняет в подполье, не подозревает, с какими профессионалами имеет дело. Сказанное оттуда, по всем законам акустики, в десять раз сильнее и громче и, главное, запоминается наизусть.
А вечный лозунг руководства «Работать завтра лучше, чем сегодня» – в подполье толкуют однозначно: сегодня работать смысла не имеет.
* * *
«Господа! Давайте переживать неприятности по мере их поступления».
А не удивительно ли, что такая маленькая пуля убивает человека?
Как изобретательны люди. На таком расстоянии. Неизвестно откуда.
Шальная.
Летают пули вместо пчел. Предупредительный свист.
Он даже не предупреждает, он уведомляет.
И…
Полная тишина наступает в двух случаях.
Если нет всех.
И если нет тебя.
Что по-настоящему совершенствуется?
Спички – не меняются.
Лампы – не меняются.
Велосипед – не меняется.
Оружие – каждую секунду.
И вы хотите, чтобы оно не применялось?
Мы дожили, это главное. Мы на перепутье, мы не может стать такими, как другие, нас многое отличает. Мы лежим, сидим, валяемся, но на правильном пути.
На пути, которым прошли все. Здесь нет ошибки. Бандитизм, проституция, воровство и продажность – расплата за мир. Войной можно всё это уничтожить, мир всё это допускает.
Свобода поначалу имеет такое выражение лица. Нам продают то, что мы покупаем. Значит – мы такие. Продавцы лживы и лукавы. Но у них есть свои продавцы. Нам открылся другой мир, где мы – спрос. Мы и формируем то, что нам показывают и продают.
Но нормальная жизнь в нестоптанных туфлях с сытым желудком – уже здесь. Мы открыли дверь и вошли в неё. Каждому есть, что делать. Один снимает кино, второй смотрит. Таков расклад.
Расплата за богатство: изоляция, охрана, стресс и риск не вернуться домой.
Расплата за бедность – масса свободного времени, любовь, дружба, легкое перемещение в пространстве и мечта разбогатеть, чтобы отведать сказанное выше.
Есть еще артисты, мотающиеся по клубам всю новогоднюю ночь, выходящие с двумя шутками и одной песней тридцать два раза за ночь. Кто им завидует – тоже плохо знает жизнь.
Исчезла дружба, появилась конкуренция и скрытность, потому что один стал резко отличаться от другого. Однако, есть возможности у всех: при наличии мозгов или мышц можно жить, где хочешь.
При отсутствии этого – можно жить только здесь, выбивая зарплату хитростью или голодовкой.
Можно осесть на своей земле, понять и возделывать её, чтобы не созерцать чужие моллюски в кляре и чужое вино, от которого не одна истина рождается в споре, а две. Поэтому пить, есть и целовать нужно только своё.
Наш человек задачу любит, а непосильную задачу просто обожает, что показал опыт строительства социализма в отдельно взятой стране. Ну ничего особенного не построили, но имидж в мире себе здорово подняли. Хотя и отстали в обеспечении друг друга продовольствием, обувью и одеждой. Поэтому на БАМ ездили не только по велению сердца, но также и жены, пославшей мя.
БАМ стоит, Братск стоит, Колыма зовет, всё ждет практического применения.
Разбогатевшие люди нас раздражать не должны, только на их фоне мы чувствуем себя честными и порядочными, если это еще кому-то нужно.
Кроме совести, литературы, балета и прочих непрактичных достижений, у нас есть главное, что должно нас накормить и одеть – у нас есть наша страна, к штуцерам и шлангам которой припала масса цивилизованных народов. У нас есть земля, которая была ничьей и так же выглядела. Настоящая семья – это муж, жена, дети и их земля. Они хозяева не «на этой земле», как писали раньше, а «этой земли». Чтобы было, что передать детям. Когда нет своей земли, мы как мухи на куске мяса – «кыш!» – и взлетели. «Пошли вон отсюда» – и пошли вон отсюда далеко-далеко, где что-то можно купить за свой ум или тело. Выпьем за привязанность к стране, за превращение страны в Родину, за минимум контактов с властью, с медициной, с милицией, с прессой, с телевидением, со всем, где можно узнать то, чего мы не хотим. Август вычеркнем из календаря, пусть будет июль-2, лишний летний месяц нам не помешает.
Мы видим, что происходит, если кому-то мешать жить на этой земле: у нас всё время идет бессмысленная и показательная война.
Ценности остаются прежними: ум, порядочность, ребенок, мысль и счастье – когда ты из дома спешишь на работу, с работы спешишь домой.
А неприятности будем переживать по мере их поступления, а еще лучше не переживать, а идти дальше.
Ибо сегодняшняя цель ясна: там уже живут.
Я должен рассказать, как с твоей помощью, Владислав Сергеевич, я впервые в жизни увидел капитализм. Я побывал в нем. Я чуть ли не пил в нем пиво. Посредине Одессы. В получасе от дома.
– Вам какое? – спросили меня. – У нас восемь сортов, – и я обиделся.
Они не имели права ставить меня в неловкое положение. Я и так в нем находился всю жизнь. Разве есть пиво, кроме пива? Есть, Владик, есть. А эти магазины. Эти меха. Эти бриллианты. Эти шубы, раскинутые по паркету где-то посредине Одессы. Где-то в 79-ом или 80-ом году.
Я хотел крикнуть: «Да здравствует Советский Союз! Смерть провокаторам!» Но ты шепнул: «Без эмоций». И я, шатаясь, побрел среди всех этих людей, жрущих тропические фрукты глубокой осенью в Одессе, где заканчивался сезон болгарского перца и начинался сезон мороженой картошки.
Они жрали свои фрукты. Они смотрели свое кино. От них пахло Фицджеральдом и Хемингуэем. И только я, талантливый и неумолимый, в носках и босоножках среди шортов и золотых часов, шмаркал носом, стесняясь достать носовой платок. Потом достал его в виде комка и вытер-таки, расцарапав, лицо.
Я застегнул плотнее сорочку имени Воровского, чтоб скрыть майку трикотажного объединения «Большевик», и побрел дальше по всем восьми шикарным этажам лайнера «Максим Горький», зашедшего в Одессу на 12 часов с немцами ФРГ, куда я, невыездной с детства, через закрытую границу, с помощью моего тайного друга, бывшего секретаря ВЛКСМ ОИИМФ, а ныне начальника пассажирского флота, проник. Проник и умер.
И ты мне сказал: «Иди по барам, ешь и пей, что хочешь, только говори: „Я гость капитана!“ И ушел.
А я остался.
Я пил и раньше. Я много пил. Но что я пил? Портвейн с конфетой. Пиво-пышарс с вяленым бычком. И синюю водяру цвета синих баб в голубых трико ниже колен, трясущихся со мной в одной очереди.
Я, гость капитана с легким несварением от котлет столовой № 6 по улице Чижикова, состав которых еще долго будет предметом пристального изучения ученых, а сама котлета на аукционе «Сотбис» уйдет за большие деньги.
Что я знал, кроме этих котлет и вечнозамороженых пельменей Слуцкого завода кожзаменителей? Колбасу, употреблявшуюся с той туалетной бумагой, из которой она состояла?
Что шло в запивку? Лимонад-дюшес, который тоже улетит сегодня в «Сотбис».
Что я носил? Пальто, перелицованное из шинели. Нам всем хватало на обмундирование, а на одежду не хватало.
Высшим достижением кулинарии для меня были оладьи со сметаной в столовой второго участка порта и бульон из крылышка курочки моей мамы.
Да, Владислав Сергеевич, как гость капитана, сдерживая эмоции, чтобы не выдать Вас, я ничего не мог заказать.
Я только шептал: «Вы знаете, я гость капитана».
– Ну, – спрашивали меня, – что будете пить?
– Ничего, – шептал я. – Я гость капитана.
– И чего вам налить?
– Ничего, – говорил я. – Я гость капитана.
– Может, хотите что-то заказать? – и меню на английском, который я не понимал с детства. Что заказать? Вокруг чужие люди. Мы-то всегда ели только среди своих.
– Что будете кушать?
– Что? – от голода сводило живот, – вот эти орешки, я гость капитана.
И я стал жевать какие-то лопнувшие орешки, не ощущая вкуса из-за скорлупы.
– Может, с пивом? – спросили меня.
– Нет, – и жевал орехи. Откуда я знаю, каким пивом у них это запивают.
Икая от соли, зашел в ювелирный.
– Я гость капитана.
– Что вас интересует?
– Ничего.
– Может быть, вот эти часы?
– Что вы, – сказал я, – я гость капитана.
Впервые ко мне приставали, чтобы я что-то купил. Это был высший стыд. Тут всем выкатили какие-то колючие фрукты. Я схватил одну. Или одно. Или один. И почувствовал себя вором, как чувствовал всегда, когда ел.
– Вы гость капитана, садитесь за стол, вам подадут.
– Нет, я здесь.
Я дожевал в углу. Корки сунул в карман. И пошел искать Петухова.
Ввиду полной невозможности дальнейшего пребывания в капитализме, ввиду униженности, незнания сортов пива и колбас, я попросил вывести меня обратно за борт, где и остался с наслаждением в общественном туалете Морвокзала среди посетителей ресторана, многие из которых мочились, уже не расстегиваясь. Я был среди своих.
