Таксист написал: «Везу Шурика».
Молодой человек в фуражке прочёл оба листочка и спросил:
— А меня возьмёте?
— Стрелять не будешь? — поинтересовался таксист.
Молодой человек отчаянно замотал головой.
— Ну, садись, — разрешил Уваров.
— Я мигом, — сказал молодой человек, сбегал на пост, нацепил фуражку на шлагбаум, поднял его и оставил под стеклом записку: «Уехал в Париж с Шуриком Уваровым. Не волнуйтесь».
— Может, опустить шлагбаум-то? — спросил таксист, когда отъехали на пол-Польши.
— Да чёрт с ним, пускай торчит, — ответил молодой человек.
Без фуражки его звали Федя. Федя был юн, веснушчат и дико озирался по сторонам. Таксист велел ему называть себя просто Никодим Петрович Мальцев. Он крутил ручку настройки, пытаясь поймать родную речь. Уваров, зажав уши, изучал путеводитель по Парижу.
По просьбе Феди сделали небольшой крюк и заехали за пивом в Австрию. В Венском лесу Федя нарушил обещание и подстрелил из окна оленя. Никодим Петрович пообещал ему в следующий раз дать в глаз. Чтобы не оставлять следов, пришлось развести костёр, зажарить оленя и съесть его.
Федя отпиливал на память рога и вспоминал маму Никодима Петровича Мальцева. Икая после оленя, они выбрались на шоссе и поехали заправляться.
На заправке Уваров вышел размять ноги и вдыхал-выдыхал воздух свободы, пока блондинка с несусветной грудью заливала Никодиму Петровичу полный бак. Федя, запертый после оленя на заднем сиденье, прижимался всеми веснушками к стеклу и строил ей глазки.
Уваров дал блондинке червонец, и, пока выворачивали с заправки, блондинка всё смотрела на червонец круглыми, как шиллинги, глазами.
В Берне Федя предложил возложить красные гвоздики к дому, где покончил с собой профессор Плейшнер. Провели тайное голосование, и все проголосовали «за». Распугивая аборигенов, они дотемна колесили по Берну, но дома так и не нашли. Федя расстроился и повеселел только в Париже.
В Париж приехали весной.
Оставив Уварова у Эйфелевой башни, Никодим Петрович поехал искать профсоюз таксистов. Он давно хотел поделиться с ними своим опытом. Федя, запертый на заднем сиденье, канючил и просил дать ему погулять в одиночестве по местам расстрела парижских коммунаров.
Пока Никодим Петрович делился опытом, Федя исчез из машины вместе с рогами и гвоздиками, и таксист понял, что с юношей случилось самое страшное, что может случиться с нашим человеком за границей.
Искать Федю было трудно, потому что все улицы назывались не по-русски, но ближе к вечеру он его нашёл — у какого-то подозрительного дома с красным фонарём.
Федя был с рогами, но без гвоздик.
На суровые вопросы: где был, что делал и куда возложил гвоздики — Федя шкодливо улыбался и краснел.
Уваров сидел у подножия Эйфелевой башни, попивая красненькое. Никодим Петрович Мальцев наябедничал на Федю, и тут же двумя голосами «за» при одном воздержавшемся было решено больше Федю в Париж не брать.
— Может, до Мадрида подбросишь, шеф? — спросил Уваров. — Там в воскресенье коррида…
— Не, я закончил, — печально покачал головой Никодим Петрович и опустил табличку «В парк».
Прощальный ужин Уваров давал в «Максиме».
— Хороший ресторан… — несмело вздохнул наказанный Федя, вертя бесфуражной головой.
— Это пулемёт такой был, — мечтательно вспомнил вдруг Никодим Петрович.
Уваров заказал устриц и антрекот с кровью. Никодим Петрович жестами попросил голубцов. Федя потребовал шоколадку и двести коньяка, но пить ему таксист запретил.
В машине Федя сидел трезвый, обиженно шуршал серебряной обёрткой, делал из неё рюмочку. Никодим Петрович вертел ручку настройки, Уваров переваривал устриц. За бампером исчезал город Париж.
Проезжая мимо заправочной станции, они увидели блондинку, рассматривавшую червонец.
В Венском лесу было солнечно, пощёлкивали соловьи. Уваров начал насвистывать из Штрауса, а Федя — из Паулса.
У большого шлагбаума возле Бреста стояла толпа военных и читала записку. Никодим Петрович выпустил Федю и, простив за всё, троекратно расцеловал. Тот лупал рыжими ресницами, шмыгал носом и обнимал рога.
— Федя, — сказал на прощание Никодим Петрович, — веди себя хорошо.
Федя часто-часто закивал головой, сбегал на пост, снял со шлагбаума фуражку, надел её на место, вернулся и попросил предъявить.
— Отвали, Федя, — миролюбиво ответил Уваров. — А то исключим из комсомола.
— Контрабанды не везёте? — спросил Федя и заплакал.
Машина тронулась, и военные, вздрогнув, выдали троекратное «ура».
Неподалёку от Калуги Никодим Петрович Мальцев вздохнул:
— Жалко Федю. Пропадёт без присмотра.
У кольцевой он сказал:
— А эта… ну, башня твоя… ничего.
— Башня что надо, — отозвался Уваров, жалея о пропущенной корриде.
Прошло ещё несколько минут.
— Но Останкинская — повыше будет, — отметил таксист.
— Повыше, — согласился Уваров.
ЗАКОН. Так нельзя.
ЧЕЛОВЕК. Отзынь, фуфло!
ЗАКОН. Нельзя так. Статья это.
ЧЕЛОВЕК. Да пошёл ты…
ЗАКОН. Ну как знаешь. (Уходит).
Занавес
ЧЕЛОВЕК. Осторожней, пожалуйста, здесь яма!
ПРОХОЖИЙ. Это клевета на наши дороги!
Падает в яму.
ЧЕЛОВЕК. Ну я же вам говорил!
ПРОХОЖИЙ (из ямы). Демагогия!
ЧЕЛОВЕК. Давайте руку…
ПРОХОЖИЙ (кидаясь грязью). Уйди, провокатор!
ЧЕЛОВЕК. Простите меня, если можете.
Уходит.
Занавес
Шамиль Басаев, говори громче!
Сцена первая. В ОПЕРАЦИОННОЙ
ЕРИН. Скальпель! Еще скальпель! Еще два скальпеля! Еще!
ГРАЧЕВ. Куда тебе столько скальпелей-то?
ЕРИН. Тебе что, жалко?
ГРАЧЕВ. Почему жалко? Просто интересно.
ЕРИН. Мне чем больше, тем лучше.
ГРАЧЕВ. Зачем?
ЕРИН. А про запас!
ГРАЧЕВ. Ты что, уже в запас собрался?
ЕРИН. Размечтался. Я тебе не Лебедь.
ГРАЧЕВ. Да, ты другая птица… Еще чего-нибудь передать?
ЕРИН. Передай.
ГРАЧЕВ. Чего?
ЕРИН. А до чего руки доходят, то и передай!
ГРАЧЕВ. Зачем?
ЕРИН. Такая работа. Жадность, коллега — это у нас профессиональное. Кабы не наша жадность, бандиты бы до самой Москвы добрались! Но мы начеку!
ГРАЧЕВ. Рук-то хоть хватает — брать?
ЕРИН. Хватает, хватает… Только давай.
ГРАЧЕВ. Ты просто Шива какой-то.
ЕРИН. Сам ты вшивый! Давай ассистируй молча!
Оперируют.
Сцена вторая. НАВЕРХУ
Над операционной — смотровой зал. Иностранцы в сопровождении гида (Ельцин) наблюдают за идущей внизу операцией…
ЕЛЬЦИН. Господа! Вы наблюдаете операцию по вырезанию из большого отечного, понимашь, то есть, отечественного тела маленькой злокачественной чечни. Проводит операцию профессорский коллектив нашей клиники. Историю болезни пересказывать не буду, там у нас такая латынь, что вас вырвет… Лечили три года, как могли.
— Неужели безрезультатно?
ЕЛЬЦИН. Почему безрезультатно? Обижаете… Стало гораздо хуже! Совершенно запущенный случай! Больной были показаны иньекции оружием во Временный Совет… Причем — показаны по телевизору! Так загноилось, понимашь, еще больше! Потом планировалось небольшое оперативное вмешательство — буквально силами одного парашютно-десантного полка… Думали, понимашь, за два часа все вырежем — и по домам.
— Что же явилось причиной осложнений?
ЕЛЬЦИН. Чечня в натуре оказалась значительно больше, чем на больнично-штабной карте. На карте-то мы ее всю вырезали по контуру за минуту, на спор, кто быстрее, а тут… В общем, сначала чечня была только на левой ноге, но в настоящее время уже успешно оперируются почки, грудная клетка и мозжечок.
Возгласы восхищения.
Сцена третья. В ОПЕРАЦИОННОЙ
Операция продолжается.
По операционной бегает, хлопоча, санитарка — Козырев.
ГРАЧЕВ. Тампон! Еще тампон!
КОЗЫРЕВ. Ох, крови-то, крови!
ЕРИН. Твое дело отмывать. А без крови настоящего порядка не бывает!
ГРАЧЕВ. И чем больше, тем лучше!
КОЗЫРЕВ. Немного мутит с непривычки…
ЕРИН. Обвыкнешь!
ГРАЧЕВ. Когда по локоть в крови, милая моя, там самое лечение и начинается!
ЕРИН. Мы ж не терапевты какие, упаси господи!
КОЗЫРЕВ. Аккуратнее бы. (Показывает наверх). Смотрят… Неловко!
ЕРИН. Пущай смотрят! Не ухо-горло-нос! Нам бы чего отпилить… (Смеется).
ГРАЧЕВ. Эх, раззудись плечо, размахнись, рука! Уж вылечим так вылечим!
КОЗЫРЕВ. Беда мне с вами, огольцы… Ох, беда! Что людям скажу?
ГРАЧЕВ. Скажешь, чтоб готовились. Помню, оперировал я Афган…
