Герман Дробиз - Вот в чем фокус

—   Хвост у меня отрезали,— объяснил Володя.— А в нем был весь смысл.

Дама внимательно посмотрела на Володю и плотно прикрыла дверцу. Далеко не все еще тонкости жизни успел узнать юный поэт Владимир Торохов. В частности, ему было неведомо, что существует такой сорт женщин, которые терпеть не могут остряков.

Бесконечная лента ползла под стрекот клавиатуры из узкой пасти телетайпа.

«СРОЧНО! ВСЕМ ВЕЧЕРНИМ!»

Дальше побежал заголовок: «НОВЫЙ НЕФТЯНОЙ ФОНТАН». Поехала первая строка: «ТЮМЕНЬ. ТАСС. СЕГОДНЯ УТРОМ ВОСТОЧНЕЕ САЛЕХАРДА...»

На столе ответственного секретаря зазвонил телефон. Секретарь выслушал дежурную из телетайпной. Позвонил в наборный. Нина взяла трубку. Выслушала. Кив­нула.

Посреди подземного перехода, обтекаемый с обеих сторон густой толпой, словно загадочный дорожный знак, стоял новенький торшер. На расстоянии руки от него в очереди за газетами толчками продвигался Во­лодя.

— На все! — Он протянул продавцу рубль. Тот мол­ча отвел крупную купюру и принял мелочь из рук сле­дующего. Володю оттеснили, он начал пробиваться об­ратно, но тут какой-то торопыга с размаху налетел на торшер, и они с Володей поймали хрупкий колпак у са­мого пола. Торопыга при этом слегка ударился и теперь проверял часы: приложил их к уху, потом осмотрел циферблат. Часы были целы, шли и показывали без пяти шесть. Володя засуетился. Не выпуская торшера, про­тянул продавцу медяк, схватил газету и помчался по переходу — если только можно было мчаться в час «пик» под Манежной площадью.

Толпа лезла из-под земли, как паста из тюбика. Во­лодя вырвался из могучих течений и с торшером на­перевес, словно с карабином, ринулся к осажденным дверям троллейбуса... Он теснился на подножке. Одна рука обнимала торшер, другая, с газетой, торчала из дверей. Двери с шипением съехались, и надо же — заку­сили газету так, что она наполовину высунулась наружу.

Брякала мелочь в кассах, качались спины, шелесте­ли «Вечорки». Володя выворачивался и так и этак. То ему удавалось разглядеть уголок страницы, то какой- нибудь заголовок. Но его стихотворение, как назло, не попадалось. Ладно, подумал Володя. Доедем — свою прочту.

Его газета, торчащая из задних дверей троллейбуса, плыла вдоль сплошного строя приткнувшихся к обочине автомобилей. В одном из них за рулем скучал смуглый красавец в мохнатой кепке. К счастью, его ждало кро­хотное приключение: возле притормозил, застревая в пробке, троллейбус. Красавец кошачьим движением ух­ватил газету, проплывавшую перед его окошком, нагло помахал Володе, смутно видимому через запыленные стекла, и, не разворачивая полностью, с нетерпением погрузился в изучение четвертой полосы, где рядом с ре­пертуаром кинотеатров стояло несколько траурных ра­мок.

Часы на «Известиях» показывали пять минут седь­мого.

К Пушкину или к газетному киоску?

К киоску вилась очередь.

—   На все! — выпалил Володя, протягивая рубль.

—   Встаньте в очередь! — властно скомандовал сто­явший первым пенсионер, и его тут же поддержали ос­тальные.

Но киоскер не зря просидел столько лет возле «Из­вестий» и прекрасно знал, кто и в каком случае просит по нескольку десятков экземпляров одного номера.

—   Напечатался? — спросил он, принимая деньги.

—   Ага!

Киоскер начал отсчитывать пятьдесят штук.

—   Что такое? Почему? — возмутился пенсионер.

—   Дедушка,— проникновенно сказал Володя,— там мое стихотворение!

Взгляд его был так светел, что в железном пенсио­нере что-то крякнуло, он сломался, обмяк и задушевно объяснил задним:

—   Стихи у него там напечатали.

Очередь приумолкла.

—   Поздравляю, молодой человек! — Киоскер про­толкнул пачку сквозь узкую бойницу.

—   Спасибо! — Володя схватил газеты и с торшером наперевес рванул через дорогу. В очереди засмеялись.

—   Не зазнавайся! — крикнул пенсионер.— Поэты, понимаешь...

Нины еще не было. Володя поставил торшер, сел на скамейку, газеты положил рядом с собой. Тут же нале­тел какой-то шустрый парень, сдернул верхний номер, бросил две копейки и был таков.

—   Эй, ты чего? — запоздало возмутился Володя.— Я не продаю.

Затем к газетной кипе приблизился нарядный кара­пузик в брючках — и не поймешь, мальчик или девочка. Следовавшие за ним папа и мама сделали предостере­гающие движения.

—   Пусть берет,— разрешил Володя.— Бери, бери. У меня там стихотворение напечатано.

—   Детское? — спросила мама.

—   Нет. Взрослое. Возьмите, я вам дарю.

—   Спасибо.— Женщина взяла газету и покосилась на мужа. Крепкий был муж, ладный, килограммов на восемьдесят пять. Но стихов он не писал и уж тем бо­лее не печатал в газетах...

Володя взял верхний номер. Открыть его можно было в секунду. Но Володе хотелось приберечь это сладкое мгновение до прихода Нины. Он закрыл глаза.

Нина провела ладонью по его лицу, и глаза открылись.

—   Уснул? Извини, опоздала. У нас долго руки от­мывать... Это что, твой торшер?

Ежик ее волос был влажен и отливал на солнце. На ключицах, в разрезе кофточки, мерцал кулон. Во­лодя перевел взгляд на торшер.

—   Это маме, в подарок, газетки читать.

Он придвинулся к торшеру, щелчком пальцев «вклю­чил» его. Сгорбился, изображая подслеповатую старуш­ку, и рывком распахнул газету.

—   Ну-ка, ну-ка,— заворковал он старушечьим голо­сом,— где тут мой сынок напечатался?

—   Ой, неужели у тебя такая старая мама?

—   Нет, мама у меня молодая,— бодро сказал Во­лодя.— Вся в меня!

Заголовки, столбцы строк... Стихотворения не было. Фотоэтюда — тоже. Было сообщение ТАСС о нефтяном фонтане и фотография фонтана. Под ней — меленько:«Принято по фототелеграфу».

Володя тупо глядел в страницу. Перевернул газету Еще раз перевернул. Взял другую. Еще одну...

—   Ладно тебе,— Нина склонилась над ним, как са­нитарка над раненым.— Я же предупреждала: это га­зета.

Сломленные пополам листы грустными птицами си­дели на его коленях.

—   Еще напечатаешься.

Володя молча поднялся.

Поэт Александр Пушкин с легкой усмешкой косился на старинный фонарь.

Поэт Владимир Торохов бездумным взором уставил­ся в торшер.

Нина раскрыла сумочку и вытащила сложенный вчетверо лоскут бумаги. Развернула. Это был оттиск Володиного стихотворения.

—   Товарищ поэт, дайте автограф.

Володя улыбнулся.

Говорить мы умеем. Мы не умеем слушать. Только собеседник начал развивать мысль, а нам уж не терпится его перебить. Только мы принялись разворачивать свои аргумен­ты, а собеседник в свою очередь безжа­лостно перебивает ход нашей мысли. В жиз­ни поэтому преобладают диалоги, в которых никто ни­кому ничего не успевает доказать или хотя бы расска­зать. Доказывают и дорассказывают после — самим себе. В форме внутреннего монолога.

Во внутреннем монологе каждый из нас исчерпывающе полон, раскован, откровенен. Если бы существовала аппаратура, записывающая внутренние монологи, все мы открылись бы друг другу с новых сторон. Но пока, из-за временного отсутствия такой аппаратуры, пропада­ет бездна интересных мыслей и рассуждений. В этом разделе собраны попытки автора воссоздать внутренние монологи самых разных людей — как хороших, так и за­мечательных. Замечательных как по своим положитель­ным качествам, так и по отрицательным.

Итак, вот что могут сообщить нам люди, когда их не перебивают.

Вопрос начистоту, товарищи, на полную откровен­ность: я какого возраста, кто как думает? Когда родился? Ладно, не мучайтесь, сам скажу. Вчера. Ближе к вечеру. Мне сегодня второй денек пошел. Но я многое успел за это время. Ночью мы с мамой домой вернулись. Ей там говорили: «Да вы что?! Лежите!» А она: «Да вы что? У меня в отделе работать некому. Там ведь, кроме меня, одни мужики». А утром она мне говорит: «Сынок! У нас в стране все женщины трудятся, по­этому я побежала, а ты развивайся самостоятельно. У тебя два часа до школы — научись ходить, говорить, нос вытирать. Вот тут я тебе обед оставляю и записку, как подогреть. Придешь из школы, читать уже научишь­ся, поешь. А там и я вернусь...»

К семи утра я ходить научился, к половине вось­мого — штаны надевать. Пока до школы бежал — заго­ворил. В школе узнал много интересного. Дважды ноль, оказывается, ноль. Если йодом на крахмал капнуть, крахмал синий становится. Кто бы мог подумать? Но самое главное, познакомился с устройством общества. У нас, оказывается, у всех права, у всех обязанности. От каждого — по способности, каждому — по труду. Гуманизм — обязательное дело, все друг другу свои. Такой принцип. Мне понравилось.

Вечером мама прибежала: «Сынок, ходить научился? Тогда сходи в магазин, я с ног валюсь, понимаешь?!» — «Понимаю, мамочка. Меня в школе научили: родителям надо помогать. И не только им, а всем людям, потому что у нас все свои».