И вот прибыла московская комиссия с адмиралом во главе – принимать у нас ракетную атаку.
Сели (Кузьмич на месте, потому что глаз из дырочки торчит), проорали «Ракетная атака!», и те удивительные, знаете ли, события сами по себе стали разворачиваться.
Сначала все идет как по маслу: команды следуют одна за другой, мичмана вопят, как недорезанные дюгони, и лампочки, как им и положено, загораются.
И тут вдруг вроде дымком запахло, вроде мясо на сале жарится, но все делают вид, что почудилось, и я сейчас же замечаю, что у Бегемота волосы на жопе встали от предчувствия.
То есть я хотел сказать, что они у него встали на голове, но у него, у Бегемота, такая странная особенность наличествует, что если встали на голове, то обязательно и на жопе тоже – короче, ментальность у него, у Бегемота, таким образом проявляется.
А у меня прыщики в носу появляются.
Нос сначала чешется вроде, а потом краснотой наливается.
Бугорочки на глазах просто зреют, и внутри них ощущается давление, и кожа становится упругой, блестящей, так и тянет почесать, огладить.
Как опасность – так и наливаются.
Я Бегемоту говорю:
– Посмотри, пожалуйста, у меня нос наливается?
А он мне:
– Заткнись! – а сам смотрит на пульт.
Это оттуда дым валит, и мало того что валит, так он еще и разговаривает и вздыхает: «Ой!» (дым сильнее, и голос с каждым разом истончается, в нем появляется все больше беременных нот). «Ой, мама!» – и пульт колышется, вроде как дышит грудью вперед; «Ой, елки!» – и наконец с криком: «Ой, бля» – пульт падает вперед, и на него вываливается наш Кузьмич с дымящейся задницей.
Скорее всего, он там пока сидел с отверткой и следил за шеером, жопой замкнул совершенно посторонний шеер и терпел, поскольку человек-то он у нас добропорядочный, пока у него мясо тлеть не начало.
И тотчас же все забегали: «Где огнетушители?! Огнетушители где?!»
А огнетушители у нас в коридоре через каждые полметра стоят, но все они не работают, потому что перед самой комиссией их покрасили, и ту дырочку, через которую они пеной ссут, от усердия замазали.
В общем, поливали кузьмичевскую задницу заваркой из чайника, и при этом, наклонившись, пинцетом все пытались зачем-то отделить горелые штаны от кожи.
Для чего это делалось, не знаю, но Кузьмич в это время на весь коридор орал: «Фа-шис-ы!!!»
Именно в такие секунды мне в голову лезут китайские стихи:
Монах и певичка
Ночь провели
В любовных утехах
Без сна.
И я вам даже не могу сказать, почему это со мной случается.
А Бегемот потом, когда мы уже за здоровье кузьмичевской многострадальной задницы выпили и закусили, говорил мне:
– Саня, я знаю, как разбогатеть.
И я смотрел на него и думал, что вообще-то самое замечательное место на лице человека – это глаза.
Их плутовская жизнь оживляет уголки глазных впадин – там появляются лучики морщин, они разбегаются, как водомерки, затем приходит в движение носогубная, передающая эстафету уголкам рта, потом лицо, ставшее необычайно рельефным, вдруг округляется, запорошенное пушком, может быть, даже младенческой мягкости, что ли.
– Природа-блядь! Когда б таких людей ты изредка не посылала б миру.
Прервали.
Возник очередной тост, прославляющий нашего Кузьмича и его долготерпение относительно задницы.
После чего все полезли друг друга целовать, потому что на воинской службе, понятное дело, не хватает нежности.
– Гниение не остановить! – это мой непосредственный начальник. Он как выпьет, так сразу же превращается в философа с космическим пониманием всего.
– Гниение не остановить, – повторил он, вцепившись мне в плечо. – Ведь все вокруг, небо, цветы, шакалы – все результат гниения. Жизнь – это гниение. Так что не остановить.
– Нельзя быть настоящим мудрецом, – продолжил он без всякой связи настоящего с предшествующим, – имея внутри кишечник, наполненный дерьмом. Это удивительно: человек мыслит и гадит, мыслит и гадит. Но, слава богу, отрезками. Отрезками мыслит, отрезками гадит. А то что бы мы имели – завалы мыслей и дерьма.
Мой начальник остановился и вперил свой орлиный взгляд в правый угол комнаты.
Требовалось срочно сообщить его могучему разуму новое направление.
– Александр Евгеньич! Знаете первый признак лучевой болезни? Хочется спать, жрать, и кажется, что мало платят.
– Вот! – отстал он от меня. – Люди! Какие вы мелкие!..
И меня снова перехватил Бегемот. Тот все бредил о кроликах.
– Видишь ли, Саня, устройство желудка у них таково, что это животное непрерывного питания. Учти! Кролик ест очень мало, но часто, и если его не кормить постоянно, а только три-четыре раза в день, то он переедает и подыхает. Нужна клетка с непрерывной подачей пищи и автоматическим отводом кала, который по наклонной плоскости попадает в курятник, и там его куры поедают, то есть экономится корм и для тех, и для других.
Знаете, иногда мне все же кажется, что Бегемот, как и всякий военный человек, не совсем нормален. Но потом, незаметненько для себя, я увлекаюсь и на полном серьезе начинаю с ним обсуждать организацию разведения пчел, мидий и перепелов на подоконниках.
Особенно часто такое со мной случается, если речь идет о вещах экзотических – о добывании космической пыли или выпаривании золота из списанных приборов.
А недавно мы с ним долгое время говорили о вытравливании застарелой проказы с помощью нафтеновых кислот.
Мы потратили на это часа полтора, и он меня почти убедил, что после применения этой дряни оставшиеся в живых избавятся от проказы навсегда.
Здесь следует остановиться.
Я люблю вот так посреди разговора о проказе остановиться и внимательнейшим образом осмотреть свои пальцы.
Все-таки пальцы гения.
То, что я – гений, я заметил давно.
Потому что выдержать напор Бегемота в деле поливания язв кислотами может только гений. Ему мозг буравят, а он – хлобысь! – и уже полетел, лия рулады, в поэтические дали, где имеются Амур-задрыга и голый Плутон недр.
После этого уже безболезненно для себя возвращаешься назад в свое тело, чтобы выслушать очередное: «А давайте из списанных подводных лодок сделаем танкера, чтоб, пройдя подо льдами, снабжать горючим районы отсталого Севера. Но нужна государственная поддержка. И я даже знаю, кто это поддержит. Есть такой человек в правительстве. А при всплытии пятиметровый лед придется рвать боевыми торпедами, и в случае возникновения пожара под водой горящее помещение немедленно заполняется фреонами 112, 118!»
Все!
Не могу!
Хочется освободить чукчей навсегда.
– Чук-чи! – хочется сказать им. – Вы свободны навсегда!
И от топлива тоже.
Лучше все это пусть опять зарастет вечной мерзлотой, а мы будем у вас устраивать сафари и стрелять ваших полярных гусей среди девственной, экологически чистой природы чистыми керамическими пулями.
Заседлайте мне оленей, чукчи, чум вас побери!
Между прочим, если пристально посмотреть на карту, где-то там, между торосами, затерялся уникальный совхоз по выращиванию племенных быков.
Совхоз находился в заведовании у Военно-морского флота, потому что так всегда: если кругом ни хрена нет, то все это находится в заведовании у Военно-морского флота.
А потом сперму быков, выращенных рядом с белыми медведями, доставляли в Киргизию и там уже закачивали киргизским телкам, а приплод женского пола доставляли по железной дороге в Беловежскую пущу, где он длительно насиловался с помощью зубров, и на выходе получался такой живой вагон с рогами, что он даже в сарай не помещался. Корми его хоть ветошью отечественной, а он все равно вырастает с вагон.
Потом, конечно, когда все вокруг уже разрушили, никак не могли найти, кому следует перекачивать эту сперму, которой много скопилось, и через подставных лиц звонили Бегемоту из Нарьян-Мара.
И Бегемот, воодушевленный таким количеством беспризорных телок, предлагал ее всем подряд.
Звонил и говорил:
– Сперма нужна?
Пристроили ее потом в Южную Корею для участия в ежегодном фестивале корейских масок.
А однажды быков вместе с возбуждающими их телками перевозили военными вертолетами с пастбища на пастбище.
И часть пути нужно было лететь над водной гладью.
И тут одна телка отвязалась и, очумев от болтанки, принялась всех безжалостно бодать.
Так ее просто выпустили.
Открыли дверь, и она сиганула вниз.
А внизу сейнер плавал.
И попала она точно в сейнер.
Корова пробила его насквозь, и он мгновенно затонул.
Спаслась только кокша-кухарка, которая вылезла на верхнюю палубу и, задрав голову вверх, пыталась рассмотреть, откуда это сверху несется такое катастрофическое мычание.
Бац! – и кокша сейчас же в воде с блестящими глазами западносибирской кабарги. И она ничего потом не могла объяснить: как это – «Му!» – а потом сразу вода.
Ее спрашивали, а она, досадой сотрясаемая, все твердила:
