Только он это подумал, из сада явилась Сью.
Он окликнул ее, и она к нему присела. Ему показалось, что она неважно выглядит – нет той грации, той упругой легкости, которой он восхищался в Долли. Хотя кто его знает… Полутемно, свет неверный. Мало ли что померещится в тот час, когда день, в сущности, ушел, а до коктейля еще далеко!
– Привет, – сказал он.
– Добрый вечер.
– Что делали?
– Гуляла у дома.
– Ноги промочили?
– Вроде бы нет. А вообще, пойду переобуюсь.
Галли сурово покачал головой:
– Нет, не пойдете. Я тут тоскую.
– Ой, бедный!
– Да. В такой час обычно заглядывают себе в душу. Я этим не занимаюсь, мало ли что увидишь. Развлеките меня. Спляшите, спойте, загадайте загадку.
– Понимаете, я…
Галли взглянул на нее сквозь монокль. Так и есть, в плохом виде.
– Случилось что-нибудь?
– Н-нет…
– Точно?
– Д-да…
– Сигарету?
– С-спасибо, не надо…
– Радио включить? Про тритонов послушаем.
– Н-не надо, спасибо…
– Что-нибудь случилось?
– Нет, нет.
Галли нахмурился:
– Значит, это жара.
– Да, было жарко. Сейчас полегче.
– В грозу бывает плохо.
– Да, да.
– Боитесь грозы?
– Нет, нет.
– А многие боятся. Помню, Гледис сразу бросалась на шею соседнему мужчине. Гледис Твистлтон, вышла за Харингуэя. Только загремит, он всех выгонял из гостиной.
Галли оживился, как оживляются все златоусты от собственных рассказов.
– Про Булку Бенджера слышали?
– Кажется, нет.
– Жили мы летом в Сомерсетшире, ловили рыбу. Булка, Пробка, я, еще кое-кто. Началась гроза. А надо заметить, Булка очень много врал. Прекрасный человек, ничего не скажу, но врал – без перерыва. Тогда он хвастался племянницей – и то она умеет, и се. Итак, сидим мы в грозу дома, а он говорит, что эта девица быстрее всех печатает на машинке.
Сью оперлась подбородком о руку.
– Ну хорошо, мы удивились. Казалось бы, хватит. Но остановиться Булка не мог. От этой машинки, видите ли, она быстрей играет на рояле. Не лучше – она всегда играла превосходно, а именно быстрее. «Верьте, – говорит, – не верьте, на Marche Funebre у нее уходит сорок восемь секунд».
Мы говорим: «Ну уж прямо сорок восемь!» Он не сдается: «Да, проверял по хронометру». И тут Пробка, человек честный, возьми и скажи: «Ты, Булка, врешь. Переврал самого Псину Уилкса». Это был наш пеликанский чемпион. «Опасно сидеть с тобой в грозу». – «Это почему же?» – «А потому, что Бог накажет».
Булка говорит: «Пожалуйста. Если она за сорок восемь секунд не отбарабанит Шопена, пусть наказывает». И что бы вы думали? Ка-ак бабахнет, ка-ак сверкнет – смотрим, а Булка под столом. Очень расстроился. Посмотрел на потолок и говорит: «Ну, Ты прямо ловишь на слове!»
Он помолчал.
– Да? – сказала Сью.
– То есть как «да»? – спросил он с той самой интонацией, с какой укорял Всевышнего сам Булка.
– Ой, простите! – спохватилась Сью. – Вы говорили?..
Галахад взял ее за подбородок и посмотрел ей в глаза.
– Хватит, – сказал он. – Больше не верю. Что случилось?
– О, Галли! – воскликнула Сью.
– О Господи! – воскликнул Галли, испытав тот холодный ужас, какой испытывает человек, когда ему на руку текут слезы.
Через десять минут суровый судья вошел в бильярдную. Из монокля в черной оправе вырывалось пламя.
– А, вот ты где! – сказал он.
Ронни, давно сидевший в углу, туманно на него посмотрел.
– Привет, – откликнулся он.
Дядю он любил, но сейчас ему не обрадовался. Когда ты на дыбе, общаться трудно, тем более играть в бильярд.
– Я, собственно, ухожу, – сообщил он, чтобы прибить на корню такие помыслы.
Галахад раздулся, как небольшой индюк. Монокль уподобился прожектору.
– Уходит он! – Галли фыркнул. – Интересно! Не-ет, ты сидишь и слушаешь. Скажу все – уходи, прошу. Но не раньше.
Ронни много лет не видел таким своего благодушного родственника и припомнил дни старых добрых проказ. Вроде бы сейчас он ничего не сделал…
– Что – это – значит? – спросил тем временем Галли.
– Вот и я хочу спросить, – подхватил Ронни, – что это значит.
– Не финти.
– Я не финчу.
– Тогда отвечай.
– А в чем дело?
Галли указал на дверь большим пальцем:
– Я говорил со Сью.
Ронни покрылся тонким слоем льда.
– Вот как?
– Она плачет.
– Вот как?
Душа его разрывалась. Одна ее часть умирала от мысли, что Сью плачет, другая – управляла бровями, чтобы они поднялись, и спрашивала, с чего бы ей, собственно, плакать.
– Сказано, плачет! Рыдает!
– Вот как?
Галли стукнул кулаком по бильярдному столу.
– Ах, ему все равно! – воскликнул он. – А мне – нет, вот мне – нет. Я любил одну только Долли и не допущу, чтобы над ее дочерью измывались всякие ничтожества. Поразительно! Физиономия – как земляничный пломбир, а он еще…
Речь эта была сложна, и Ронни уцепился за последнюю фразу.
– А что я могу сделать? Ну, пломбир. Ну, земляничный.
– Мало! Надо бы вишневый. Да я бы черным стал со стыда! И вообще, не в цвете дело. Дело в том, что ты разбил ей сердце. Она говорит, вы разошлись.
– Да, это правда.
Галли опять стукнул по зеленому сукну.
– Стол разобьешь, – предположил Ронни.
– К черту! – заорал Галли. – Какие столы! Я пришел сказать, что ты трус… и сноб…
– Что?!
– …и гад, – продолжал Галли, уподобившись краской своему племяннику. – Нет, такой амебы!.. Такой медузы! Мамаша ему, видите ли, велела! Ах, ах, Сью для нас плоха!
– Что-о-о?!
– Это про дочку Долли! Да она королю в жены годится, а не…
Перейти на личности ему не удалось. По столу стукнул Ронни.
– Что ты порешь? – заорал он. – Какие мамаши? Кто ее бросил? Я, что ли? Она! Она! Она!
– Конечно, чтобы тебя освободить. Разве она вцепится в человека, которому она в тягость?
– Это кто же такой? Я? В тягость! Нет, такого бреда…
– Ты что, еще любишь ее?
– Почему «еще»? Нет, почему «еще»? А ты что думал?!
Галли удивился:
– Тогда с какой стати ты похож на увечную лягушку? От жары? Дорогой мой, доживешь до моих лет, поймешь, что так рисковать нельзя. Тонкие, трепетные девицы разрывают помолвку буквально чуть что. Купила не ту шляпу… чулок порвался… съели всю яичницу. В общем, при малейшем поводе. Как слуги, их просто тронуть нельзя. Был у меня лакей… ладно, как-нибудь в другой раз. Так вот, их нельзя тронуть, а ты ходишь с таким видом. Она и решила, что ты ее разлюбил. Ну, слава Богу! Пойду объясню.
– Минутку!
– А, что?
Остановившись на полпути, Галли увидел, что племянник его напоминает факира, который впервые примостился на гвоздях и думает о том, не стоило ли избрать религию полегче.
– Боюсь, – сказал Ронни, – все не так просто.
– Что ты имеешь в виду?
– Ты все перепутал. Сью меня не любит.
– Чепуха!
– Нет, не чепуха. Она любит Монти Бодкина.
– Что-о-о?!
– Они скоро поженятся.
– В жизни не слышал такой…
– Я ее не виню, – заверил Ронни. – Никто не виноват. Бывает. Влюбилась. Поехала в Лондон, чтобы с ним встретиться, устроила к дяде Кларенсу. Видишь? Не может без него жить. Вчера была с ним на крыше. А у него… – Ронни справился с голосом, – а у него на груди написано «Сью».
– Правда?
– Сам видел.
– Какая гадость! И больно к тому же. Я не слышал о татуировках с тех пор, как Джек Беллами…
Ронни поднял руку:
– Только не сейчас!
– Очень интересный случай.
– Позже, ладно?
– Ну хорошо. Понимаю, тебе не до этого. Просто старый Джек влюбился в Эсмеральду Паркинсон-Уиллоуби, наколол все это, только поджило – бамц! – влюбился в Мэй Тодд. Подождал бы… Ладно, позже. Так вот, дорогой мой, я никогда не считал тебя особенно умным, но купиться на такую чушь… это… это…
– Чушь?!
– Полную чушь. Давай разберемся. Предположим, она ездила в Лондон.
