— Ищем тут одного. Сами найти боимся. Такого неизвестно как и брать. Запомни, дед, самый страшный зверь — это корова! Самого Моченого затоптал. Как катком прошелся, гад! И представляешь, сверху еще и кучу наложил. Не, точно, страшней коровы зверя нет! Встретишь такого в тундре, и-и-и…— Голова начальника лагеря затряслась в суеверном ужасе.
Шаман ни черта не понял, но кое-как склеенным бубном позвякал, глубокомысленно изобразив сочувствие.
Степана Степановича не сдали. Во-первых, потому что уважали. Мужики — за способность красиво говорить после принятого на грудь литра. Женщины — за то, что он делал, закончив пить. Во-вторых, вертухаи периодически тайно отстреливали оленей племени на шашлыки. Не сдавать же им за это настоящего якута?!
До наступления лета Потрошилов перелюбил весь швейный цех. Женский коллектив племени превратился из рассадника недовольства и сплетен в хорошо окученную клумбу. Производительность пошива унтов взлетела на невиданную высоту. Степану Степановичу в подарок вышили бисером странный узор на голенище, похожий на космическую ракету. Тойону, ну, в смысле, вождю, тоже достались унты с рисунком. Очевидно, в честь тотема племени в виде огромных ветвистых рогов. К следующему Рождеству Христову, которое племя Белого Оленя не отмечало, первый новорожденный близоруко сощурился и очень интеллигентно захныкал. Племя еще не знало, в честь чего праздник. Пока. Но культурная революция уже распростерла над тундрой пухлые ладошки и прочие органы своего миссионера — Степана Степановича Потрошилова.
Прошло тридцать лет. Близорукие и лопоухие Белые Олени вступили в новое тысячелетие, глядя на мир сквозь толстые линзы очков не очень узкими глазами. Теперь среди них только шаман не был Потрошиловым.
Глава 3
СТАТЬ ЯКУТОМ МОЖЕТ КАЖДЫЙ
В далекой Москве о Якутии, разумеется, слышали. Еще со школьной скамьи. Спасибо учебнику природоведения, в котором далекий край вечной мерзлоты, оленей и ягеля был красочно описан на двух страницах крупным шрифтом. Согласно первоисточнику, в Республике Саха было холодно. И, соответственно, голодно. Сотрясаясь в рыданиях всем своим мощным депутатским корпусом, столица предпочитала сочувствовать издалека. Не вдаваясь в подробности. Слуги народа сначала решили поделить что поближе. Но не все!
Исаак Ходорович почувствовал свою причастность к великому северному краю внезапно, с бухты-барахты. Тут же, конечно, нашлись, злопыхатели, объяснившие появление сияющего чистотой чувства корыстными побуждениями. Смех! Разве можно связать какие-то алмазы, золотые прииски и нефтегазовые месторождения с искренней любовью к народу Саха?!
Стать якутом может каждый. Нужно только иметь железную волю и вечную мерзлоту в душе вместо сердца. Нужно перешагивать через слабости и сопли, смело ворочая немыслимыми капитами. И тогда тебе улыбнется удача —ты сможешь витать якутом.
В отличие от пустозвонов, заякутев, Исаак с ходу перешел к конкретным действиям. Для начала он избрался депутатом от родного народа, без ложной скромности посчитав себя вправе помогать землякам на законных основаниях. Но формальное признание не было первоочередной задачей. Свою любовь следовало доказывать делом. Иначе рассчитывать на взаимность не приходилось. А взаимность в любви — главное. Отдавать, ничего не получая взамен, Ходорович не умел, считая что это как-то не по-якутски.
В республику хлынули огромные средства. В основном хлынули куда надо. Но и простым смертным достался ручеек от полноводной реки индустриального счастья. Как потомственный оленевод Исаак проследил, чтобы все узнали о его потаенных душевных порывах. С целью морального подъема любимой нации он очень убедительно попросил Центральное ТВ. Очевидно, аргументы, принесенные к алтарю искусства, вышли весомыми. Потому что лучшая съемочная бригада программы «Темя» стартовала в Заполярье незамедлительно. С горячим желанием отрыть из-под земли сюжеты о всплеске якутского благополучия. Их было четверо: режиссер, ассистент, оператор и репортер. Рейс над цветущей Якутией привел москвичей в уныние. От болтанки и тесноты уникальное съемочное оборудование и аэрофлотовский завтрак перемешались прямо на коленях. Так что из хлипкого лайнера местного сообщения они выползли в абсолютно богемном виде.
У трапа самолета их встречали. Представитель краевой администрации подъехал на сияющем японском джипе. Вид гостей его не смутил. Видимо, в силу привычки. Коренастый якут вежливо улыбнулся:
— Куда ехать? — спросил он, крутя на пальце ключи от машины.
— В Анталью, — огрызнулся, режиссер.
— Какая улица в Анталье? — Водитель продолжал равнодушно разглядывать ближайшие сопки. — Денег-то хватит?
Режиссер до полета был похож на энергичного колобка. После — на спущенный мячик. Услышав вопрос, измученный романтикой дальних странствий немолодой человек подумал. Ему было трудно, но он смог. Мысль вышла мутной, хотя общий смысл угадывался без труда: «Во, б.., Ходорович! Все у него, как, б.., у Исаака…»
Остальная бригада не подумала ничего. Ассистента с оператором отрешенно рвало на шасси. А желчный и злобный репортер «за бесплатно» не думал из принципа. Озвучивание мыслительного процесса из-за судорог в желудке протекало мучительно. Режиссер прокашлялся, осмотрелся и, не увидав ничего, кроме черно-белой тундры, выдавил:
— А какие еще есть предложения?
— Может, лучше к мэру? К нему дешевле.
Доехали быстро. Глухоманск не потрясал размерами. Не зря его не было в перечне мегаполисов. Краевая администрация располагалась в облупленном двухэтажном особняке. Джип лихо тормознул прямо у подъезда.
— Три сотни, — вежливо сказал якут.
— Простите?.. — переспросил режиссер.
— Рублей, — раскосые азиатские глаза прицелились куда-то в район нагрудного кармана пассажира.
— Не понял, — старший съемочной группы с трудом пошевелил содержимым черепной коробки.
— Че ты не понял, фраер? — вдруг злобно прошипел якут. — У вас в Москве за такси что, не платят? Гони бабки!
Из машины телевизионщики выгрузились с облегчением. Ровно на триста рублей.
— Пленку в клочья! — с восторгом прокомментировал здоровенный, как асфальтовый каток, оператор. На его сленге это означало — полный кабздец, то есть каюк, он же хлам, он же мрак. — Обули как дублеров!
Глухоманск жил вяло. Где-то по необъятной Якутии от газа кипела нефть, в золоте сияли алмазы, крутились огромные деньги… Из вечно ледяной земли Глухоманского края не добывали ни черта. Просто геологам была лень колупать твердую, как гранит, глухомань. Вот они и не стали. По их вине крайцентр продолжал тихо стоять на обочине широкой дороги в светлый капитализм.
Москвичи ворвались в сонный заповедник хронически поддатых оленеводов и охотников, кипя энергией. Надо отдать им должное, восстанавливались телевизионщики быстро. Они протаранили скрипящую вертушку на входе в мэрию и устремились вверх, как ракеты, вместе с баулами аппаратуры. Пожилой якутский вахтер удовлетворенно спрятал в карман сто рублей за нарушение пропускного режима. И еще сто за багаж. Вообще-то здесь никогда никого не останавливали. Но для гостей можно и даже нужно было сделать исключение. Чтобы чувствовали себя как дома.
Визит Центрального телевидения по времени совпал с приемом у мэра. Мэр принимал «Алка-Зельцер». Глава края мудро растворил вожделенную таблетку в пиве. Народная якутская смекалка подсказывала ему, что хоть одно из двух средств да должно сработать. В дверь пролезла коротко стриженная голова секретаря:
— К вам из Москвы!
От эпохальной новости вроде бы полагалось возбудиться. Но мэру было плохо. После вчерашнего фуршета в третьем бараке леспромхоза мозги потрескивали где-то в глубине черепа, позади красных опухших глаз. Крупная дрожь била мягкое начальственное тело, а желудок с сердцем камлали предсмертный обряд. В таком состоянии незваный гость хуже тухлого оленя. Мэр грозно замахал веками и категорично прошептал:
— Пусть ждут.
Секретари вообще существа загадочные. Они будто сделаны из других исходных материалов. Во всяком случае, броня личной преданности шефу делает их практически непроницаемыми для человеческих эмоций. Секретарь-якут был похож на сфинкса. По монолитности и невозмутимости. Если бы в свое время в Испании так понимали лозунг «Но пасаран», фашизм умер бы, как тореадор под быком. Съемочная группа не прошла. Москвичи, орали и льстили, плакали и шли на приступ. С тем же успехом можно было склонять к сожительству памятник Некрасову.
Штурм длился час. На четыре талантливых монолога телевизионщиков был дан один, гениальный по смыслу и краткости, ответ: «Не положено!». Наконец репортер развел руками и удрученно сказал, обращаясь к равнодушному потрескавшемуся потолку:
