Началось это осенью прошлого года. Зашел я в заводскую библиотеку посмотреть технические новинки, и за книжной стойкой вместо старой ворчуньи Марии Антоновны увидел существо абсолютно неожиданное. Вы помните картину Риберы «Святая Инесса»? Так представьте себе эту святую красавицу в библиотечном халате, с огромным узлом каштановых волос, с грустным взором наивных черных глаз — и вы поймете, почему язык у меня стал тяжелым, как жернов.
Молча уставиться с открытым ртом на незнакомую девушку — довольно верный способ стать в ее глазах неисправимым ослом, и я заговорил. Узнал, что Мария Антоновна ушла на пенсию, а она приехала к нам на работу по окончании библиотечного института. В библиотеке никого не было, и я, нимало не беспокоясь о бешенстве тщетно ожидающего меня Николая, моего соратника, прилип к книжной стойке на полтора часа.
Зинаида — так звали «святую Инессу» — работает всего два дня, очень скучает по маме и больше всего боится того, что на заводе не найдется настоящих ценителей художественной литературы. А она любит книги самозабвенно, рассчитывает проводить диспуты, устраивать встречи с писателями.
Начать знакомство с признания своей невежественности было немыслимо. И я, не думая о последствиях, спустил с привязи свое воображение. Я успокоил Зинаиду тем, что я большой любитель книги, без которой мое существование стало бы постылым. Я сказал, что глотаю книги, как пилюли, что чтение книг заменяет мне театры, кино, земную пищу и — это было сказано небрежно, но многозначительно — знакомства. Я вдохновенно лгал до тех пор, пока Зинаида не раскрыла мой формуляр и не обнаружила, что он был девственно чист. Ей было дано объяснение: у друга (и это было единственной правдой, сказанной мною в тот вечер) большая библиотека.
Затем она с жаром заговорила о писателях, и я, обливаясь холодным потом, усиленно поддакивал. Когда она спросила, каково мое мнение о книге Дидро, которую она особенно любит, «Племянник Рамо», я решил, что язык дан человеку для того, чтобы скрывать отсутствие мыслей. Об этой книге я слышал первый раз в жизни, но о Дидро кое-что знал из курса диамата. Я дал удивительно невежественный анализ философских взглядов Дидро, и Зинаида сказала, что у меня очень оригинальная, своеобразная трактовка идеи «Племянника Рамо» и что она рада познакомиться с интересным и начитанным собеседником.
В этот вечер чертежи нашего станка спокойно дремали в шкафу, а мы с Николаем ходили по комнате и искали выхода из безвыходного, казалось бы, положения.
«Пришел, увидел, налгал, — отчитывал меня Николай, — кто тянул тебя за язык? Как будешь ей смотреть в глаза, когда она выяснит, что ты начитан не больше, чем эта чертежная доска? Учти, я не Сирано де Бержерак и сочинять за тебя ответы не буду. Делай что хочешь. Начинай повышать свой уровень с „Мойдодыра“.
Я проклинал себя за безвозвратно потерянное время, бичевал и клеймил себя с самокритичностью, которой позавидовала бы Мария Магдалина. Я вспоминал свою Инессу и рычал от ненависти к собственной глупости.
Выход нашел Николай, мой верный друг.
«Эврика! За три-четыре дня ты можешь изучить мировую литературу, как таблицу умножения», — бодро сказал он, прекратив рыться в книжном шкафу.
Я посмотрел на него так, как будто он, а не я начинает сходить с ума.
«Говорю вполне серьезно. Ты можешь на несколько дней отказаться от свиданий с Инессой? Это в твоих же интересах. Возьми эту книжку, вызубри ее наизусть — и ты будешь высокообразованным дилетантом. Знать литературу ты, конечно, не будешь, но болтать о ней сможешь, как сорока. Благо память у тебя, в отличие от здравого смысла, имеется».
И он протянул мне «Очерки по истории западноевропейской литературы».
В трех сутках семьдесят два часа. Из них около шестидесяти часов я читал. Читал — не то слово. Я впитывал в себя биографии, образы, характеристики — вроде той, которой вас ошеломил, — как огурец воду. Николай меня проэкзаменовал и заключил, что своими познаниями я могу ввергнуть в отчаяние профессора филологии.
С Зинаидой я встречался много раз и в библиотеке, и вне ее. В разговорах со мной она усвоила немного покровительственный тон жрицы храма литературы. А я до поры до времени старался больше слушать, чем говорить, пока не почувствовал, что «Очерки» въелись в мою память, как накипь в котел.
«В наш век, век узкой специализации, — говорила Зинаида, ободренная моими поддакиваниями, — у человека едва хватает времени, чтобы изучить одну свою профессию. И вы, Борис, будучи влюблены в свои станки, разве можете знать литературу так, как знают ее квалифицированные библиотекари? Пусть вас только это не обижает. Ну, я допускаю, что вы читали Диккенса, Стендаля, Золя, но что вы можете сказать, например, о… Метерлинке? Да и знаете ли вы о нем что-нибудь?»
Она торжествующе взглянула на меня, скромно потупившего очи. Память моя сработала, как автомат, в который опустили монету.
«Метерлинк? Немного знаю. Не могу, правда, сказать, чтобы он был моим любимым драматургом. Символист до мозга костей. Его вера в возможность проникновения в тайны вечной, абсолютной жизни, сосуществующей рядом с обыкновенной жизнью, кажется мне мистикой. Возьмите хотя бы его „Вторжение смерти“ или „Синюю птицу“. Сплошная символика! Уж не он ли вдохновил последующих декадентов на создание туманных образов? Я вполне согласен с Луначарским, который отметил эту сторону творчества Метерлинка».
Зинаида была потрясена.
«Когда вы успели так изучить его творчество?» — воскликнула она.
Я с величественной простотой пожал плечами и заговорил о ней самой, намекнув на глубокую симпатию, которую она мне внушает.
На мое не очень тщательно завуалированное признание Зинаида ответила легкой, нетерпеливой улыбкой. Ей очень хотелось выяснить, в действительности ли я являюсь читателем-феноменом.
«А как вы относитесь к Лессингу? — коварно спросила она. — Любите ли вы его произведения?»
Автомат щелкнул мгновенно: о Лессинге я читал восемь раз и в биографии его разбирался не хуже, чем художник в палитре.
«Кажется, Лессинг, — заговорил я с невозмутимым апломбом, — это единственный, не считая Буало, великий критик, который был и крупным поэтом. Вы, конечно, помните (!), что сказал о нем Гёте: „По сравнению с ним мы все еще варвары“. Его „Лаокоон“ — ведь это шедевр! А „Эмилия Галотти“? „Натан Мудрый“? Сколько наслаждения получаешь от чтения этих произведений! Меня просто поражает стремление Лессинга в этих драмах к художественной правде, к мотивировке действий, к правдивому изображению характеров. Вы помните его аллегорическую притчу о трех кольцах в „Натане Мудром“?»
Я с удовлетворением уловил исполненный безмерного уважения взор Зинаиды и продолжал сыпать трескучими фразами.
Я чувствовал себя первостатейным подлецом. Интересно, как относятся к своей совести начинающие фальшивомонетчики? Но мне и в эту, и в последующие встречи доставляло непростительное удовольствие видеть, как чуть-чуть колеблется уверенность Зинаиды в том, что квалифицированный библиотекарь — а она не без основания себя таковым считала — знает литературу лучше остальных смертных.
Но чем ближе мы становились, тем больше меня угнетало сознание того, что мои книжные познания — бенгальские огни. Простит ли мне Зинаида это надувательство? Беспокоило меня и то, что в последнее время она стала какой-то замкнутой. Может быть, легкая зависть?
А вскоре наступила развязка. Однажды я пришел в библиотеку, преисполненный мужественной решимости объясниться и разоблачить себя до конца. Выписывая восьмерки от волнения, я переступил порог и за книжной стойкой увидел незнакомую девицу. На мой недоуменный вопрос девица ответила, что Зинаида уехала, а куда, она не знает.
Дома меня ждало письмо: «Мне представилась возможность перейти на другую работу. Прощаюсь заочно, иначе поступить не могла. Я долго надеялась, что ты прекратишь эту мистификацию, но, увы, не дождалась. Оставляю тебе свой экземпляр твоей любимой книги, я теперь на нее не могу равнодушно смотреть. Зинаида».
Я вскрыл пакет. В нем лежали «Очерки по истории западноевропейской литературы».
Когда я обрел способность двигаться, то отнес Николаю оба экземпляра «Очерков». Я выразил надежду, что Николай найдет им такое место, где они никогда не попадутся мне на глаза. Николай обещал.
— Теперь вас не должно удивлять, — заключил Борис свой рассказ, — почему я, не прочитав ни одного романа Бальзака, имею о нем весьма квалифицированное суждение. Но с тех пор я стараюсь восполнять пробел в своих знаниях более основательным путем. Однако, — спохватился он, взглянув на часы, — мы должны спешить, магазин скоро откроется.
БЕЗВЫХОДНЫХ ПОЛОЖЕНИЙ НЕ БЫВАЕТ
