— Зри, батюшка, что ты своей елдой грешной натворил! — укорила Матрена подъячего, в испуге прибежавшего за двери.
Впрочем, принятыми экстренными мерами Матрене удалось прямо в утробе родильницы заменить дьявольское отродье на Божье чадо. Матрена обманула самого черта, выложив на крыльцо со словами: «Вот тебе твое злое чадо, отдай нам наше доброе» — спеленутого котенка! Дьявол не заметил подмены и утащил котенка, бросив повивальное полотно возле ворот. Рога превратились в ноги, коими чадцо мужского пола и вышло из чрева на свет лучины.
Как и полагается повитухе, была Матрена благонравной вдовой.
— Ох, и наелась-напилась! — весело сказала вдова. — Аж, жопа трещит.
— Бздёх не схватишь, в зад не впятишь, — елейно поддала смеху золовка Мария, бывшая в тяжести.
— С таких пирогов али елда пополам, али манда вдребезги! — заколыхалась толстая, как кадушка, Матрена. — Порадовали угощеньем, благодарствуйте!
На самом деле в игривое расположение духа Матрену привели не пироги с солеными грибами и не овсяный кисель с молоком и топленой брусникой, а хмельное медовое питие. Оно хоть и грешно в пост, да только уж очень замерзла в дороге баба Матрена, торопившаяся к Марии, жене Феодосьиного старшего брата, Путилы, дабы помочь ей разрешиться первым чадом.
— Баба перднула, годы вспомнила, — подхватила матерь Феодосьи, Василиса.
— Жопа — боярыня, что хочет, то и лопочет, — закрякала Матрена. — Прости мя, грешную, Господи!
Отсмеявшись и вдохновенно перекрестившись, баба вновь вспомнила о Феодосье.
— Так не гонят черти еще смолу из межножья?
Феодосья недоуменно смотрела на повитуху.
— Как это, баба Матрена? — недоверчиво спросила она.
— Так ты не ведаешь, как черти раскочегарят вскорости котел в твоей дыре?! Али матерь тебе не сказывала?
Матрена повернулась к раскрасневшейся от пития Василисе.
— Почто раньше времени девку пугать? — махнула рукой Василиса. — Придет ее пора — сама узнает.
Матрена прищурила масляный глаз.
— Слушай, Феодосьюшка, слушай, чадце мое золотое… А се… Сотворил Бог человека, Адама, да и отлучился по другому делу. А тут из геенны огненной вылез дьявол да как принялся бесоватися, над творением божьим злоглумиться. И сплюну на человека плевал, и харкотину харкал, и блевотину блевал, и сцу сцал, и говно калил…
— Ой, не говори, баба Матрена, а то я сейчас облююся, — заклекотала золовка, хватаясь за утробу.
— Тебе слушать тошно, а каково-то Адаму было?! А се… Вернулся Боженька и взирает злосмрадную картину: творение Его изгажено! А уж время у Господа подпирало, надо было дальше творить. Ну, он взял, да и вывернул испоганенного человека. Все, что было внутри, стало снаружи, а вся чертова блевотина, сца, кал да харкотина оказались в утробе. И теперича у нас внутрях и кишки говняные, и дух кислый, и желчь горькая, сиречь слюна дьявола… Все в утробе. А у жен оказался еще в чреве дьявольский котел, похотствующий на грех. У чад и отрочиц он еще не зело грешен. А как входит отрочица в пору греха, так черти и растапливают сей котел. Начнет у тебя, Феодосьюшка, жечь да печь в брюхе, начнутся ломота да потуги, бросит тебя в жар и огонь, и потечет смола дьявольская. Прямо из межножья польет! Дух у нея, как и полагается смоле бесовской, злосмрадный, воня гнилая… И станешь ты, Феодосьюшка, столь нечистая, что к церкви святой тебе и близко подходить нельзя будет! Если прольется капля той смолы в сенях али на паперти, али, пуще того, на причастии, гореть тебе в аду! А нечистота твоя дьявольская будет столь богомерзка, что мимо креста тебе ходить нельзя будет, святую воду али мирро в руки брать тоже нельзя.
Феодосья держалась за шкап и мелко дрожала.
Матрена вошла в раж:
— Бысть одна жена, Олигария, в такой вот нечистоте. И сидеть бы сей смрадной жене дома. Так нет, поперлася она по селищу. И за тыном вдруг закачался перед ней куст калиновый. Жене бы вернуться домой. Ан, нет! Пошедши она далее. Внезапу набежала грозовая туча, и извергся из нее страшный огненный столп…
Слушательницы охнули и перекрестились.
Матрена подлила себе медового хмельного пития, выдерживая театральную паузу… Женщины, обмерев, ждали продолжения рассказа. — …Стрела громовая! Ох, здоровая молния, что елда архиерейская! И ту жену сия грозная елда поразила на месте! А се… Прибежали селищенские, прикопали жену, чтоб огонь из тела ея ушел в мать-сыру- землю, а сами дивятся: вёдро уж неделю стояло, ни единой тучки, откуда громы-молнии?! И тут вступает в беседу старая-престарая монахиня, что шла через селище за милостыней для монастыря. Она и вспомнила, что на этом самом месте был некогда похоронен благочестивый монах. «Гляньте жене на портище, — рекши монахиня, — али она нечистая?» Глянули бабы, так и есть — кровяные месячины у поверженной жены, рубашка в крови. Застонала тут нечистая жена и принялася каитися. Святые, мол, пророки, мученики, святители, простите мя, дуру грешную, что поперлася аз в кровях по белу божьему свету да наступила на могилку монашью… И внезапу раздвинулась туча, низвергся с высоты солнечный луч, и руки-ноги у жены пришли в прежнее здравие. Селищенские огородили то место на сырой земле, а жена на свои куны воздвигла на могиле монаха каменный крест. Он так и называется: «Крест на крови». Вот, Феодосьюшка, сколь велика будет твоя женская нечистота! И сера потечет из лядвий, и огненная смола…
Матрена опытным глазом оглядела фигуру Феодосии, приняла во внимание прыщик на лбу и предрекла:
— И случится сие вскорости. Налей-ка, Василиса, мне еще чарочку малую…
— Баба Матрена, — дрожащим голосом с надеждой спросила Феодосья. — А можно вымолить у Боженьки, чтоб у меня черти смолу не гнали?
— Сие невозможно. Баб без греха не бывает. Хлеб не без крошек! Щи не без шерсти! Потому она и называется — жена, что в межножном своем сосуде хранит похоть. Не на то манда сшита, чтобы сыпать в нее жито!
Во рту у Феодосьи загустело. Пересохшая слюна белой нитью овила уста, ворванью залепила уголки губ, паклей законопатила гортань…
— Пойду я… — еле произнесла Феодосья и вышла прочь, в сени.
Лучина в кованом светце щелкнула и с шипением обвалилась в воду.
Каменным идолом поднялась Феодосьюшка по дубовой лестнице в свою горенку.
Запнулась негнущимися ноженьками за половик и повалилась на шершавый шерстяной полавочник. И в тот же миг в брюхе у Феодосьи запекло, затянуло, словно черт наворачивал кишечные жилы на кочергу.
Феодосья приподняла голову, пошарила глазами по образам и принялась почти в беспамятстве причитать: «Господи, помилуй!».
Утробу тянуло, словно бесы алкали ее вырвать.
Феодосья переползла на одр, откинула перину, взлезла на тюфяк и в ужасе накрыла голову лебяжьим взголовьем, надеясь спрятаться от нечистой силы.
Всю ночь ее крутило в огненных вихрях. Всю ночь она чуяла запах серы.
Едва проснувшись, Феодосья приложила руку к подпупью. Утроба вздулась и была горячей.
Заливаясь слезами и, одновременно, боясь обнаружить серу в межножье, и, в то же время, в сладостном мучении рассчитывая увидеть ее за грехи, Феодосья неверными шагами подошла к окну, отодвинула расписанную цветами тяжелую дубовую заволоку… Сквозь слюдяные блюдца проник тусклый зимний рассвет.
Феодосья вернулась к одру.
На тюфяке темнело бурое пятно засохшей серы…
Феодосья закричала и кинулась вон.
Кадушка редьки, что приперла с утра в сени холопка, ушат с помоями, мерзлая кислая овчина, все ованивало Феодосью преисподней мерзостью.
— А-а! — вопила Феодосья. — Матушка-а!
Матрена, Василиса и золовка Мария выбежали из женской горницы.
— Матушка-а, черти ночью приходили, гнали смолу-у!
Феодосья кричала и то жерновами крутилась на месте, то кидалась на лари, сундуки и шкапы.
Матрена подскочила к Феодосье и задрала верхнюю рубаху. На портище бурело пятно. Повитуха подмигнула Василисе.
Мать ринулась было за веником.
— Метлой не бей, женихов отобьешь! — деловито подсказала Матрена. — На вот лыко!
Василиса схватила связку лыковых лент и накинулась на Феодосью.
— Что ж ты с собой наделала?! Говори, подлая! — театральным голосом вопила Василиса, охаживая дочь лыком.
— По жопе лупи-то, по жопе, — тишком подсказывала Матрена. — Жопа не горшок — не разобьется.
Попались под руку лапти, досталось Феодосье и лаптями.
Матрена ухватила с сундука старый половик, вдарила Феодосье поперек спины и тяжелым половиком.
— Чем ковыряла в утробе?! Али грешила с кем?! — хором вопили они. — Отчего крови у тебя пошли?
— Ничего я не творила с утробой, ей-Богу! — рыдая, клялась Феодосья.
Золовка тоже делала грозное лицо, но, не утерпев, то и дело зыркала хитрыми глазами, прикрыв смеющийся рот дланями, сложенными подобием кающегося. Наконец, не выдержала и, пользуясь эдаким случаем, с затаенным злорадством радостно лупанула Феодосью скрученным полотенцем.
