Кабинет был разорен — на одной двуутробке далеко не уедешь! Стали просить разрешение строить собственное здание. После долгих хлопот разрешение это наконец было получено.
Город ликовал. Предводитель дворянства закатил обед с кулебякой, а председатель управы, меценат и златоуст, вызвался сказать речь.
Все замерли, когда он встал с места и вдохновенно поднял вверх указательный палец.
— Господа! — начал он. — Еще с незапамятных времен, когда земной шар представлял из себя беспорядочное обиталище хищных зверей и растений и был, вообще, совершенно пустышный и круглый, когда нашей великой и славной матушки-Руси еще не было и в зачатке… То есть как это так не было и в зачатке? — вдруг остановил он себя довольно строго. — Русь была! Само собою разумеется, что была, но была она совсем не в таком виде, в каком мы наблюдаем и прославляем ее теперь и когда поражаются ее ширью многие иностранцы, а в совершенно другом! Еще татарские становища рыскали по ее многострадальному лику, производя свое иго и налагая дань… То есть как это татары? — уличил он себя снова. — Причем тут татары? Не татары здесь были, а, скажем, Иоанн Грозный, вот кто! Да и не Иоанн Грозный, а вернее, что Петр Великий. Могучий преобразователь, который, прорубая окно в Европу, тем не менее не забывал и родной своей страны, ежечасно проливая за нее свою кровь и слезы. Много недовольных было, и многим не нравились великие реформы, которые могущественный монарх… Да и не при Петре это вовсе было. Гм… Вовсе даже не при Петре! Было это при Екатерине Великой. При императрице Екатерине Великой. Вот когда! Императрица Екатерина Великая была, как известно, Ангальт-Цербстского происхождения. Вступив на престол своего нового отечества, она поклялась посвятить всю свою жизнь благу народному и окружила себя достойными соправителями. Одним взмахом пера прекратив взятки…
…Да и не при Екатерине вовсе это было. Зубов уж был из изгнания возвращен… Какая же тут Екатерина! Александр Благословенный, вот кто! При Александре Павловиче, в то время как на западе… Позвольте! А как же турецкая-то война? Турецкая-то война при Николае была! Вот когда! Стало быть, еще при Николае I, когда Россия принуждена была… Да и не при Николае I это было, а при Александре Втором. Впрочем, как же это при Александре Втором? Позвольте, господа, попечитель-то когда к нам приезжал?
— Да в прошлом году! В прошлом году постом приезжал, — хором отвечали слушатели.
— В прошлом году? Так вот, стало быть, еще когда! Еще, стало быть, в прошлом году возникла у нас мысль выстроить собственное здание для прогимназии. И вот, значит, теперь получили мы разрешение. Ура-а!
— Урр-аа! — восторженно подхватили все и кинулись качать златоуста.
А в самом конце стола, примостившись боком между дьяконом и Головиным пьяницей, сидел молодой учитель чистописания. Он не смел качать председателя управы. Для этого он был слишком мелкая сошка и не имел даже крахмального белья.
Но он смотрел, как все лобызают златоуста и чокаются с ним, поливая шампанским его приятный круглый живот в белом пике, и весь горел и томился тоскливым вопросом:
— Отчего так? Отчего одним и слава, и талант? Отчего одним все, а другим ничего?
В городе еще душно.
Окна весь день открыты настежь, и весь наш огромный шестиэтажный дом живет одной общей жизнью.
Тайн никаких.
Если у кухарки из третьего этажа пережарилась говядина, то весь дом участвует в этом происшествии, по крайней мере, тремя чувствами. Слышит визги разгневанной барыни, обоняет кухонный чад и видит, как кухарка, высунувшись в окно, грозит кулаком безответным небесам.
Но все на свете имеет свой порядок и свое место.
Первое, что вы слышите, — это вопль из прачечной:
Мамашенька руга-а-ла-а-а!
Чи-иво я так грустна-а-а!
Вы не видите поющей, но и так знаете: петь должна рыжая прачка, потому что только из рыжего веснушчатого носа могут выходить на свет Божий такие звуки — и-и.
Это первое впечатление остается и подновляется весь день. Вся остальная жизнь проходит на фоне этого пения и окрашивается им. Жизнь — такая маленькая и урывчатая, а пение сплошное и бесконечное.
Конечно, бывают за день и более свежие впечатления, заглушающие прачку. Но надолго ли!
В восемь утра приходит во двор баба и звонко и долго убеждает нас, что слива—ягода.
— Слива — ягода, ягода!
Распространив эти заведомо ложные слухи, она уступает место какой-то ерунде с «ту-уфлями, чулками и нитками». А прачка все поет про мамашеньку. Между тем события назревают. Жизнь не ждет.
В третьем этаже кто-то выпил баринов коньяк, я вопли невинно заподозренных надрывают сердце. Только к вечеру выясняется, что коньяк вылился сам собой.
В два часа дня господин из бельэтажа начинает подозревать свою жену в неверности. Подозревает он ее вплоть до обеда, шумно, бурно, открыто. Излагает свои мотивы просто и ясно. Может быть, он вел бы себя иначе, если б прачка не пела в это время:
Там играла луна сы перекатнай валной-й-й
И шевелила та-ску ва груде маладой-й-й.
Теперь ее можно видеть еще лучше. Да, она рыжая, курносая. Она широко расставляет руки с красными локтями и раздутыми красными суставами пальцев. С них каплет мыльная пена.
Заходит во двор татарин. Грустно окидывает взглядом все шесть этажей.
— Халат! Халат!
И действительно, халат. Весь дом похож на халат, старый, из разношерстных заплат. Эх, татарин, татарин, зачем проворонил и свое и наше счастье! Трудно нам без тебя. И где-то твое родное игушко?
Дворник с пылом Дмитрия Донского гонит татарина со двора.
Виется мрамер морской-й-й
В шесть часов вечера в шестом этаже вернувшийся со службы чиновник начинает воспитывать своих шестерых детей. (Очевидно, цифра шесть играет в его жизни фатальную роль.)
— Кто разбил блюдечко? Отвечай! Ты должен всегда говорить правду отцу! Правду, правду отвечай!
И, внушив это, тут же показывает всю несостоятельность своей теории. Все шесть этажей слышат вопли одного из шести младенцев, сказавшего правду, и многие впечатлительные люди дают зарок — не открывать свою душу родителям.
Сы перека-ты-най валной-й-й.
Может быть, если б луна не играла, младенец не вопил бы та отчаянно?
В восемь часов в подвале бьют сапожникова мальчишку.
В девятом — последний всплеск «перека-ты-ной валны», и в «груде молодой» замирают звуки до следующего утра.
Но это не, беда: в девять — на крышу вылезают кошки и оплакивают погибшую любовь минувшего лета теми же звуками.
Едем в кафешантан! Едем все, сколько нас здесь есть. Все, слышавшие пачку и боящиеся услышать кошку.
В кафешантане буде хорошо. Застучат каблуки испанок, вспыхнут огоньки бриллиантов и обольют гибкие шеи, тонкие нежные руки. Музыка скверная, развратная, как перигорский трюфель, взращенный на перегное, но она выдумана и сделана искусно и специально. И уж до такой степени далека от прачки и кошки, что и ассоциаций никаких возникнуть не может. А ведь этого и надо. Только этого, — чтоб подальше от них хоть на два-три часа.
Программы новые и очень интересные. Обещаны, между прочим, какие-то любимицы публики, русские певицы нового жанра—Пелагея Егоровна Назарова и Степанида Трофимовна Пахомова».
Интересно.
Ну вот, приехали. Сел.
Защелкали испанские каблучки, вспыхнули огоньки бриллиантов, промелькнул бешеный вихрь разноцветных воланов.
Наконец, выкинули № 12-й. Все оживились, — это и был «новый жанр».
На сцену вышла женщина с круглым носом и распаленным ртом. Над скуластым лицом, словно для смеха, виднелась прическа Клео-де-Мерод.
Женщина расставила ширококостные руки с красными локтями и суставами пальцев и, задрав нос кверху, загнусила:
Виется мрамер морской-й-й!
Уж не галлюцинация лиэто? Какой скандал! Как могла залезть сюда прачка? Кто ее впустил?
Прачка чувствовала себя как дома. Вздыхала, сопела, изредка, по вкоренившейся привычке, вытирала руки об юбку и гнусила от всей души.
Я все ждала, когда ее наконец выведут. Но ей везло. Ее не вывели, а, напротив того, попросили погнусить еще немножечко. И она спела о том, как убили «при-лесную чайку», вдобавок совершенно невинную. Музыка соответствовала сюжету, и даже аккомпаниатор играл как заправский убийца, потерявший стыд и совесть.
