– Пророчество слепого холостяка: – заметил Швейк.
– …тогда будет конец войне, – сказал человек, невозмутимо продолжая свою речь. – Тогда народы поймут, что они идиоты, и всыплют своим правительствам по первое число. К этому дню я готовлюсь, я латаю, я шью, чтобы не стыдиться своей наготы.
Пророчества незнакомца всех испугали.
– Да не может быть, неужели десять лет, не сошёл ли ты с ума, бросьте его в огонь! – кричали взволнованные слушатели.
Но тот не позволял себя перебивать. Он продолжал приводить различные доказательства, утверждая, что война будет продолжаться до тех пор, пока вся Европа не будет уничтожена. Его доводам начинали поддаваться, и он, почувствовав доверие, под конец сказал, что необходимо поднимать восстания в армиях, надо уговаривать солдат расходиться по домам, а тех, кто этому будет противиться, сажать на штыки.
Он разошёлся, топал ногами, кричал:
– Вы увидите, рано или поздно, а я окажусь прав! Все исполнится, не будь я Смочек! Я человек учёный и мог бы быть майором, но я увлёкся водкой. Мне, собственно, наплевать на всех «порядочных» людей. Я работал на дорогах в Венгрии, я копал Симплонский туннель, и я вам говорю, что прежде всего мы должны побить этих «порядочных» людей! Пусть вам в этом помогут Бог-отец, Бог-сын и Святой дух.
За эффектный конец этой речи его наградили аплодисментами; русские солдаты тоже согласились с его доводами.
– Я думаю, ребята, что вы меня не выдадите. Я немного поем с вами щей, а хлеба-то как-нибудь сам достану.
Закончив свою речь, он протянул ноги к огню и до самого утра не проговорил ни слова.
Утром, в шесть часов, пришёл полковник в сопровождении Евгении Васильевны, вставший рано для того, чтобы познакомиться с инженерами.
Головатенко так и сахарил:
– Ну, дети, хорошо выспались? Было холодно? Ничего, скоро будет лето, а тогда из-за жары не уснёшь. Чай уже пили? Очень хорошо, время идти на работу, вас ожидают инженеры в семь часов. Ну, стройтесь, деточки, стройтесь!
Зловещее молчание, которым было принято его заявление о том, что хлеба и еды опять не будет, приобретало все более острую форму; пленные наклонили головы друг к другу и совещались. Смочек сказал:
– Выбрать пять человек! Пускай они будут говорить за всю роту, но все как один должны стоять за них.
– Ну, хлопцы, нечего больше анекдоты рассказывать, – напирал полковник. – Двести человек выходи на работу! Так приказало главное начальство, я не виноват, что наши там у вас хуже работают, чем вы здесь; там их в плуги запрягают, а вы здесь с лопаткой забавляетесь. А ну-ка, – закричал он русским солдатам, – ставьте их, сукиных детей, в ряды, а я буду считать. Ну, братья славяне, на работу по закону!
– Пошёл к черту со своими законами! – воскликнуло почти полроты сразу, а пять выбранных делегатов подошли к полковнику с таким заявлением:
– На работу не пойдём до тех пор, пока не будет хлеба и харчей. И за те дни, которые были в дороге. Интендантство вам даёт на это деньги, а мы ничего не получаем из того, что нам полагается. Для этого есть закон!
Полковник посинел от злости:
– Так вы бунтовать? Отказ в повиновении, восстание? Каждому пятому из роты я прикажу пустить пулю в лоб!
Он судорожно хватался за револьвер, но футляр его оказался пустым. Тогда он крикнул солдатам:
– Патроны есть? Зарядить винтовки! Эй, сукины сыны, австрийцы, стрелять будем!
Конвоиры сняли винтовки с плеч, глупо посматривая на взводного. Тот пожал плечами и стал шептать полковнику:
– Ваше высокоблагородие, вы сами стрелять не смеете! Нужно доложить начальству, чтобы сперва приехала комиссия и сделала расследование, а кроме того, у нас всего по два патрона, если мы их расстреляем, то они нас убьют.
– Зарядить! – скомандовал полковник и смотрел, как неловкие солдаты вталкивали патроны в затвор винтовки. Затем обратился к роте: – Кто стоит за этими пятью? Кто не хочет идти на работу, выступай – будете расстреляны вместе с ними!
Ряды заколебались. Один вопросительно посмотрел на другого, и в это время раздался голос Швейка:
– Братцы, пускай нас расстреляют, зато мы умрём как солдаты. – И Швейк твёрдым шагом вышел к Головатенке. – Дозвольте сказать, что желаю пасть на поле брани и умереть не как какая-нибудь старая баба, а как солдат!
– Ну, молодцы, – зашептал портной, – не оставим же наших товарищей одних, выступим все!
Ряды заволновались, часть вышла, а часть осталась на месте. Тогда загремел голос Смочека:
– Круцификс, чего вы боитесь, пускай нас всех расстреляют. Вы думаете, что это будет больней, чем сдохнуть с голоду? Вы же знаете, что этот кровопийца нас обворовывает; черт возьми, да солдаты ли вы? Ни одна курва так не трусит.
Это помогло. Все заявили, что они желают быть расстрелянными. Евгения Васильевна испуганно бросилась к полковнику:
– Дорогой мой, родной мой, не надо стрелять, кого же будешь ты потом на работу посылать? Ведь столько денег, сколько нам нужно, ты сам не заработаешь. Пообещай им хлеба, пообещай им мяса, можешь пообещать и махорки. Они люди хорошие, на работу пойдут. Ведь ты мне обещал по сто рублей давать!
Казалось, что она упадёт перед ним на колени, из её глаз лились настоящие слезы.
Пленные кричали:
– Не пойдём на работу до тех пор, пока инженеры не выдадут нам плату на руки!
Полковник взволнованно обежал вокруг сарая, сопровождаемый плачущей любовницей, потом вернулся со слащавой улыбкой:
– Ну, голубчики, к чему этот шум? Будто бы вы, солдаты, на войне не были и не знаете, что всякое может случиться… Ну не было сегодня хлеба, вчера не было, но завтра-то будет обязательно, честное слово, завтра я его привезу. Ну, так и быть, сегодня отдохните, чаю попейте, рубашки выстирайте!
А затем он спокойно взял Евгению под руку и как ни в чем не бывало ушёл. И сейчас же после его ухода начали выбирать новую депутацию, которая должна была сообщить инженерам, что заработная плата должна выдаваться непосредственно пленным на руки, и они не пойдут на работу до тех пор, пока не будут в этом даны гарантии.
Инженеры охотно пообещали выполнить это условие без всяких колебаний и дали честное слово. Но в те времена в России вообще легко давали честное слово.
Русские дороги строились так: с полотна, по которому должна проходить дорога, устранялись камни, а затем с поля свозили глину и ровняли насыпь. Главный инженер Митрофан Фёдорович Лавунтьев в первый же день, как приступили к прокладке дороги, приехал к пленным на прекрасной вороной лошади и прочёл им лекцию о том, как строить дороги и как пользоваться транспортными средствами.
– Дорога должна быть ровная, – говорил он, – мягкая, чтобы у лошадей ноги не болели. Каждый большой камень – это препятствие для лошади и телеги. Лошадь может о него споткнуться, а колесо сломаться. На дороге можно оставлять камни до фунта весом, а все, что больше фунта, нужно отбрасывать в сторону, вот так!
Он слез с лошади, взял камень, попробовал его на вес и забросил его в рядом лежащее ржаное поле.
– Камни до фунта нужно будет зарывать тут же на дороге: разгребёте малость землю и туда его, – продолжал он. – Но только работайте честно, а то… мать! – Он погрозил плетью и уехал.
Пленные расселись по дороге, брали в руки камни и спрашивали друг у друга:
– Ну, как ты думаешь, тут фунт будет или нет? Свешай его, чтобы узнать, что мне с ним делать.
Некоторые были так добросовестны и заботливы, что ходили в канцелярию к инженерам и, показывая камень, спрашивали, что с ним делать: забросить ли его в поле, или оставить на дороге.
Рота во время работы была похожа на детей, которые играют в камешки. По общему соглашению был введён принцип разделения труда: одни решали, какие камни куда идут, другие готовили ямки, а третьи зарывали.
– Так, когда мы были маленькие, мы зарывали дохлых воробьёв, – говорили некоторые.
Все единогласно признали, что впервые они себя почувствовали хорошо в России. В лесу за гумнами и по берегу реки было много ягод, а если через четырнадцать дней инженеры дадут денег, то до мира можно легко продержаться.
Больных почти не было, и доктора «ловили мух». Ванек ходил вместе с пленными на работу, чтобы послушать их разговоры, а Марек в деревне познакомился с прекрасной еврейкой, говорившей по-немецки, и ходил к ней совершенствоваться в чешско-русско-немецко-еврейском языке.
– Братцы, – позвал однажды Горжин, – подите-ка, помогите вытащить камень, – такая глыба, что не могу её даже с места сдвинуть.
И он показал ногой на небольшой песчаный камень, величиной с кирпич.
– Сейчас, приятель, – отозвался пискун, – вот только дай мне закопать эту глыбу.
– Такой камень, – посмотрел на них Швейк, – ты можешь выбросить, если захочешь, глазами. Смотри на него и думай, чтобы он за тобою пошёл, а потом взглядом брось его в поле. Это называется гипнотизм, испытание воли. Он за тобой полезет, куда хочешь, вот что может делать сила воли. Я читал об этом книжку.
