Ведь почувствовал же Фридрих, когда я на мгновение нечаянно представил себе эту польскую Баську Кошкой, которую я мог бы… А это куда более тонкий и сложный процесс, чем проникновение в сознание Человека, с которым общаешься двадцать один год. Вот ведь поразительное несоответствие — чем дольше общаешься, тем меньше чувствуешь! Я всегда считал — наоборот…
Но что это за тень позади Мозера?..
Нет, братцы, пока я таким путем попаду в Петербург, я определенно свихнусь в этом чудесном доме.
По старой домашней привычке я прыгнул в кресло, покрутился там, перепрыгнул на подоконник, а затем снова вернулся в кресло.
— Ты что нервничаешь? — спросил меня Фридрих, когда Мозер, записав все поручения, вышел из кабинета.
Я промолчал. Улегся в кресле и даже слегка прикрыл глаза, — дескать, «ни хрена я не нервничаю, думаю, как бы подремать…»
— Кстати! — тут же откликнулся на мое вранье Фридрих. — Где бы ты хотел спать?
Я моментально насторожился:
— А где обычно спишь ты?
— В своей спальне, на втором этаже. Рядом с ванной. Ты там еще не был?
— Нет.
— Пойдем, покажу.
— Не нужно. Потом. Просто скажи Басе, чтобы она постелила мне там же, — сказал я и подумал: «На всякий случай…»
— У меня в спальне? — удивился Фридрих.
Он даже обрадовался этому, а я подумал — вот ведь странная штука наша жизнь: сколько бы ни было вокруг тебя живых существ — Собак, Кошек, Котов, но если нет настоящей привязанности, я не говорю уже о любви, ты ОДИНОК!..
Я подраскинул умишком и сообразил, что если я соглашусь спать в его комнате, и если, не дай Бог, что-то начнет происходить, я могу не успеть… Что «происходить» и чего «не успеть», я себе пока не представлял.
— Нет, — сказал. — Спать я буду по другую сторону двери.
Не желая объяснять истинных причин моего отказа спать с ним в его спальне, я прибавил, не солгав ни слова:
— Мы так всегда в Петербурге жили. Плоткин в одной комнате, а я в другой — у его дверей.
Фридрих рассмеялся. Я даже и не думал, что в таком возрасте можно хохотать так самозабвенно!
— Потрясающая идея пришла мне в голову! — еле выговорил Фридрих. Как только в моей постели окажется кто-то из дам, и я, как обычно, к сожалению, буду вынужден признать себя несостоятельным, я же всегда смогу призвать тебя на помощь! А, Кыся? По-моему, замечательная идея!
Я вежливо похихикал в ответ, а сам подумал: «Господи! Как говорится, «Сохрани и помилуй!..» Как было бы прекрасно, если бы моя помощь понадобилась только в этом случае!..»
Для того, чтобы скрыть свое смятение, я сделал вид, что разглядываю висящую на стене небольшую картинку, кстати, действительно оказавшуюся мне знакомой.
— Нравится? — продолжая улыбаться, спросил меня Фридрих.
— Очень! — искренне сказал я. — Это Матисс…
Фридрих фон Тифенбах покачнулся и чуть не рухнул на пол!
Он ухватился за спинку высокого кожаного кресла, стоявшего у письменного стола, и неловко упал в него, вцепившись побелевшими от напряжения пальцами в подлокотники кресла.
— Что ты сказал?!! — прошептал он, и я испугался, что его сейчас хватит кондрашка.
Вот таких резких перепадов настроения у пожилых — что Котов, что Людей — я очень боюсь. Это просто невероятно опасно.
— Я сказал, что это картина Матисса. Был такой французский художник… — попытался я его успокоить.
— Я-то это знаю!.. — негромко, и почему-то очень тонким голосом прокричал фон Тифенбах. — А вот откуда это знаешь ТЫ?!.
Наверное, с того момента, как я что-то понял про Франца Мозера, я тоже находился на таком нервном вздрюче, что как только посмотрел на эту картинку, так в башке у меня открылась какая-то створка, и в памяти неожиданно всплыла и картинка, и имя художника. У Шуры Плоткина было ужасно много очень красивых цветных альбомов, и мы с ним иногда рассматривали в них любимые Шурой картинки.
Я поспешил объяснить это Фридриху, и он понемногу стал приходить в себя.
— Это подлинник, — слабым голосом проговорил он, и я почувствовал, что он очень гордится этим словом.
Я понятия не имел, что такое «подлинник», но переспрашивать не стал. «Подлинник» и «подлинник»… Подумаешь, невидаль! У нас с Шурой таких подлинников в альбомах было несколько сотен…
* * *
Почему я, спустя месяц после моего вселения в дом Фридриха фон Тифенбаха, так подробно рассказываю о первом… вернее, — о первых днях своего пребывания в Грюнвальде?
Наверное, потому, что новизна увиденного, еще не притупленная привычной будничностью, всегда требует некоего выплеска на аудиторию. Начинаешь чувствовать свою исключительность. Вспомните то время, когда поездка нашего Человека за границу была явлением редкостным и выдающимся. Этот же Человек, нашедший в себе силы вернуться домой, рта же не закрывал минимум в течение трех месяцев, рассказывая о своем пребывании ТАМ! От него же деваться было некуда!..
А некоторые не умолкали до глубокой старости и самым естественным образом уходили в мир иной со словами: «…помню, когда мы в шестьдесят девятом году были в Варшаве…» И привет!
Ну, а во-вторых, потому, что все мои последующие открытия и ожидание грядущих событий, захватили меня целиком и круглосуточно заставляли быть в таком нервном напряжении, что я вокруг себя практически ничего, кроме ЭТОГО — ГРЯДУЩЕГО, не видел и не слышал.
Признаюсь, как на духу — я даже про Шуру Плоткина, даже про Водилу стал меньше думать… Тут я неверно выразился. Не меньше — реже. Но с такой же тоской, с тем же беспокойством.
* * *
Вечером Фридрих переоделся в какой-то невзрачный костюмчик со свитерком, сверху натянул старую спортивную куртку весьма и весьма поношенного вида, сказал, что он эту куртку носит уже восемь лет и не представляет себе жизни зимой без этой куртки.
Я вспомнил, как Шура истово отпаривал брюки, как тщательно завязывал галстук, как бережно доставал из шкафа свой единственный «выходной» пиджак в клеточку, когда собирался, по его выражению, «в люди». Эти сборы всегда носили характер маленького торжественного и веселого ритуала.
Поэтому я спросил у Фридриха фон Тифенбаха — уверен ли он, что это та самая одежда, в которой нужно ходить вечерами по ресторанам. На что он легко ответил, что эта одежда ему максимально удобна, а на так называемое «светски-общественное мнение» ему наплевать. Он не собирается уподобляться мужу своей дочери — Хельмуту Краузе, который зимой ходит в норковой шубе мехом наружу, чтобы все видели, как он богат!
— Более пошлого зрелища, чем мужик в норковой шубе — придумать нельзя, — сказал Фридрих. — Увидишь — обхохочешься! Но если ты настаиваешь, я могу надеть что-нибудь другое…
— Нет, нет! — поспешил я. — Мне лично ты во всем этом очень нравишься. И куртка тебе удивительно идет…
Потом со второго этажа мы спустились на лифте(!) в широченный гараж, где, кроме «Роллс-Ройса», стояли еще две машины — американский джип «Гранд-Чероки» и черный «Мерседес-500». Хорошо, что Шура когда-то выучил меня всем маркам автомобилей!..
За рулем «Роллс-Ройса» нас уже ждал герр Мозер.
Дом профессора фон Дейна действительно оказался совсем рядом. Очень красивая, прекрасно одетая Таня и профессор в строгом черном пальто и с «бабочкой» вместо галстука — уже ждали нас на улице.
Профессорский дом я увидел только из машины. В отличие от забора фон Тифенбаха, профессорский заборчик был чисто символической оградой, а небольшой участок перед домом ярко освещен.
Дом был, прямо скажем, — не слабый. Раз в десять лучше дома Шредеров, но зато на несколько порядков пожиже Тифенбаховского!
Затянутый на зиму голубым прорезиненным брезентом бассейнчик, конечно, не шел ни в какое сравнение с фантастическим бассейном фон Тифенбаха. Я сегодня бегал пару раз гадить в сад (мне герр Лемке любезно показал, где это лучше всего делать) и видел этот бассейн. Подогретая вода парит в морозном воздухе и вплывать в этот бассейн можно прямо из домашнего бассейна величиной во всю нашу с Шурой петербургскую квартиру. В саду же бассейн такой, что в нем можно спокойно проводить Олимпийские игры по плаванию!
Когда Таня и профессор сели к нам в машину, Фридрих воскликнул:
— Таня, вы просто ослепительны! Интересно, Фолькмар понимает, какая женщина согласилась считать его своим другом?
— Я еще не в полной мере осознал это, но уже беспредельно счастлив, сказал профессор.
— Прелестный ответ, — улыбнулся фон Тифенбах. — Да! Я позволил себе пригласить на ужин еще и свою дочь с ее мужем. Надеюсь, вы не против? Тем более, что Таня до сих пор с ними незнакома. Они приедут прямо в «Тантрис». Им очень полезно изредка общаться с интеллигентными людьми.
Таня и профессор поспешили заверить Фридриха в том, что они этому очень рады, а я, безоговорочно поверив в Танину искренность, сильно усомнился в правдивости профессора. Что-то в интонациях фон Дейна дало мне право заподозрить его в легкой и вежливой нечестности.
