— Я хочу к морю, к океану! — орал Юрка — Я люблю Камчатку, я скучаю по сопкам, гейзерам, крабам и красной икре. (Юра, Юра, это жлобство!)
— Я даже ничего не имею против инея на кутикулах! Но мне не нравится… Нет, не так. Я ненавижу песок на зубах! (Гад, обидеть хочешь?)
— Козлы! (Так, все, он повторяется, похоже, пора прервать эту «песню прерий»…)
— Братцы, кто поближе? Плесните в кружечку нашего героя еще «пунша»! — простонал Саня Лахов — А то у него, наверно, в горле пересохло.
К слову, рецептура «Пунша восточного»: солдатский чайник, пачка чаю, стакан сахара, две бутылки водки, долить водой и вскипятить. Пить горячим.
— Саня, брось! Я же не жлоб! Но по-человечески обидно, да? Я ж не уволиться хочу. Я хочу Родине служить. Ну не климат мне тут! Я с детства, с детства жары не переношу. И потом — мне слово давали, что вернусь. А теперь что? Где справедливость, я спрашиваю, а?
— Да ладно, Юрок, не стони. Какая жара? Ты, дружок, жары еще не видел и не нюхал! Ну чем тебе здесь плохо? Смотри — тепло, фрукты, минеральные источники, чистый горный воздух. Да пальцев на двух руках не хватит все преимущества перечислить.
Но Юра был тверд, как член молодого лейтенанта в первом отпуске.
— Я сейчас напьюсь и пойду к командиру! Затею бузу прямо у него в кабинете, и он сам меня отсюда быстренько сплавит.
— Ага, сплавит. Точно. В Кара-Калу, в Серахс, в Туркмению. Вот там, Юра, жара! В пески, к скорпионам и фалангам! В Каракумы, блин!!! Причем легко! Коля вон уже шесть месяцев напивается и раз в неделю строго — бузит. И что? Один хрен — никто его не увольняет!
— Ну я не знаю… — немного сник Юрик. И после паузы тихим проникновенным голосом произнес — Только я вам так скажу, помяните мое слово, через месяц я отсюда уеду. Точно. Клянусь Аллахом, бля буду! Слово мое — крепче гороха!
Тут надо вам заметить, что на дворе шумел апрель…
А горы в апреле на Памире становятся такими красивыми! Сверху еще лежат белые снеговые шапки, атласные до блеска. Аж глаза слепит! Чуть пониже — безумно ярким ковром расстилаются красно-алые маки. А под ними — все в дымчатом розовом цвете. Как будто кто небрежно раскинул над домами шифоновое платье боговой невесты. Это цветет урюк. Вода в Гунте и Пяндже опять мутно-грязная. И бурно несется она вниз на азиатские равнины ревущим потоком. И нескоро еще она утихнет и снова станет хрустально-лазурной. Но небо уже такое чистое, такого нежно-голубого цвета!
И кажется, что начинаешь понимать, откуда на Памире среди бадахшанцев так много красивых людей — высоких и стройных, рыжих и голубоглазых. Это отражение, братишки, это эхо. Эхо весенних Памирских гор.
И оживают заскорузлые души боевых «пехотных» офицеров. Им, уставшим от ежедневных «извращений» (нас е…т, а мы крепчаем!), вдруг начинает хотеться обыкновенного женского тепла и ласки. Да так сильно, что просто невмоготу!
Но в отпуск всех сразу никто не отпустит. А необременительных служебных командировок в большие и более или менее цивильные «кишлаки» на всех не хватит. Да еще и Хорог сам по себе городок-то небольшой.
И начинается тут, братцы мои, процесс, который повсеместно на Руси называется простым русским словом — бл…дство.
Раечка Красовская работала в службе вещевого снабжения. Кто из нас не проходил через ее кабинет? Таких не было. Ибо именно оттуда начинался путь в изобилие. Раечка выписывала накладные на очень ценные для солдата и офицера вещи — обмундирование: платье военное в ассортименте, теплые зимние портянки и прочую амуницию. С ней просто по определению все должны были быть ласковы. Иначе ходить тебе и твоему личному составу в обносках или во всем не по размеру. Либо получать все в последнюю очередь.
И клянчить! Долго и нудно клянчить, унижаясь перед последним каптером и торгуясь, как в пятницу на базаре. А улыбнулся Раечке, а подарил ей коробочку конфет или духи «Черная магия» — и все у тебя, славный мой, пойдет по-другому. И получишь то, что нужно, и стоять у склада не будешь лишний час. Такая вот диспозиция!
А Раечка еще к тому же и симпатичная была женщина. (Стерва-курва-лярва!) Рыжая, стройная, гибкая. Огонь-баба! Глазищи зеленые, бесстыжие. Юбочка — под обрез. Грудь (что там ваши горы!) чуть на стол не вываливается. Ножку на ножку закинет — пуговицы от ширинки отлетают! Щебечет без умолку, смеется, а сама тебя оценивает. Да так, что чувствуешь себя голым, как под рентгеном.
Ты ей что-нибудь начнешь заливать, а она губки томно так приоткроет и, как будто бы невзначай, язычком облизнет. И моментально забываешь, о чем ты только что пел. Накладные получил — и бегом оттуда, как черт от ладана! А она смеется. Ну, ведьма, ей-богу.
И вот как-то раз зависали мы в очередной раз с мужиками в своем «Хилтоне». Как всегда — по случаю. (Была бы водка — случай найдется!) А когда дошло до вокала, вдруг вспомнили, что коммунальной гитарой последний раз мангал разжигали. А какой апрель без песен? Особенно когда мы по нему дежурим?
Кто-то вспомнил, что у Райкиного мужа есть классная гитара. Дима Красовский хоть и служил по «военно-политической части», но по всем оценкам мужиком был нежадным. Гонца снарядили жидкой валютой в разумных пределах и отправили к нему с напутствием без гитары не возвращаться.
Вернулся он довольно быстро. С гитарой. И поведал такую вот странную историю.
«Стучусь я к Димону. Окрывает. Заходи, говорит, чайку попьем. Я вошел, осмотрелся — квартирка однокомнатная, дверь в комнату закрыта. Чистенько, скромненько. Прошли на кухню. Я говорю: мол, Димон, дай гитару, мужики песен просят. Он говорит, что не вопрос — мол, какой разговор? Сейчас выдам. Даже без расписки. Только вот чайку давай, говорит, испьем. Я говорю, что во мне уже грамм 300 водочки есть. Боюсь, говорю, что чаек не пойдет.
Он сразу согласился и тут же наливает водочки. Давай, говорит, за нас, мужиков! Я только хотел ответить „алаверды“, так сказать, как открывается дверь в комнату и выходит оттуда Юра Соболев в военно-полевых трусах, а следом за ним и Райка в халатике.
Япона мать, мужики! Я чуть было рюмку не съел от неожиданности. Вот так пердимонокль! Ну, думаю, сейчас будет алес-капут. Юрка-то мужик здоровый, а Димон — худой и маленький. За швабру спрячется влегкую. Я на всякий случай поздоровался со всеми и за табуреточку покрепче ухватился. Сижу, глазами хлопаю. Если что, думаю, надо Юру глушить сразу, а то убийство может быть.
Но ни хрена подобного, братцы! Голуби наши оба, как ни в чем не бывало, присаживаются к столу и тоже водочки себе наливают. За что пьем, спрашивают? А Димон тоже так спокойно им отвечает, что за нас, любимых, и наше здоровье, мол. Кивнули друг другу, выпили. Сидим, скучаем. Телик смотрим. Я себя ощущаю полным идиотом. Нутром чувствую, неправда тут какая-то, а понять, въехать до конца не могу.
Очнулся я, короче, напомнил про гитару. Говорю: спасибо, хозяева дорогие, все было очень вкусно. Особенно чай. Посидел бы с вами, да вот, мол, мужики праздника ждут. Димка мне вынес подругу шестиструнную, да я и рванул. Вот такая фигня, родные мои».
Мы, конечно, сильно не удивились. Мало ли чего бывает в жизни? Весна опять-таки, гормоны бурлят, спермотоксикоз. Ну, пытались пообсуждать что да как. Только пьяные офицеры мало чем отличаются от лесорубов, которые в лесу — о бабах, а с бабами — о лесе. Помните анекдот:
— Дежурный! Где офицеры?
— В канцелярии, товарищ подполковник!
— О чем говорят?
— О бабах вроде.
— Яс-с-но! Продолжайте наблюдение!
А через полчаса снова:
— Дежурный! Это оперативный… Как дела?
— Без происшествий, товарищ подполковник, все в порядке…
— Что там офицеры? О чем спич?
— Что-то о работе, о службе.
— Ну, едрена кочерыжка, напились все-таки.
Дискуссия о шведских нравах в таджикской глубинке как-то не получила должного накала.
Зато весьма быстро перетекла в составление психологических портретов командования. Потом спонтанно пошло хоровое пение. Не сильно стройное, но очень мужественное. И очень громкое. Потом было… Потом… Потом все, блин, спать, блин…
Утром я еще брился, пытаясь отыскать себя в заплеванном зеркале, когда раздался восторженный Юркин вопль:
— Мужики!!! Все, капец! Кончетто гроссо! Аллегро модерато! Йесс, родные мои, йессс! Камчатка, плиз!!! Камчатка, это сладкое слово — Камчатка…
— Кто это там орет, как раненый мастодонт? Юра, имейте совесть и уважение к боевым товарищам. Наше душевное и физическое состояние не позволяет нам в данный момент общаться на таком уровне децибел…
— Мужики! — уже тише, но по-прежнему захлебываясь от переполняющей душу радости, гоношился Юрик, — Мое слово крепче гороха. Я еду на Камчатку. Все, блин, пакуюсь! И в 24 часа! Дранг нах Камчатка! Ура, ура, ура-а-а!!!
Тут мы все заметили, что Юра сиял неожиданно румяным, здорового цвета, чисто выбритым лицом. И вообще был элегантен как рояль — туфельки почищены, брючки отглажены.
