Валерий Смирнов - Одесский язык

К примеру, уже неоднократно использованное в средствах массовой информации и литературе «кинуть брови на лоб» было опубликовано в книге «Таки да!», первое издание которой вышло в 1992 году тиражом 100 000 экземпляров. Или я вам сильно виноват, что от моих, написанных на одесском языке книжек типа «Или!», «Как на Дерибасовской угол Ришельевской», «Гроб из Одессы», чей совокупный тираж еще в прошлом веке составлял более полумиллиона экземпляров, сцыт кипятком не одно поколение читателей? Только не надо ой! Зря, что ли одна читательница написала в Интернете: «Провела вечер за чтением «Большого полутолкового словаря одесского языка»…Памперсы уже не помогают…»? Если бы эта дамочка знала, какую атаку в свое время мне пришлось выдержать, чтобы она уже в нынешнем веке имела нахес даже при памперсе. В частности, меня ругали и за то, что мне удалось осуществить несбыточную мечту моего земляка, московского писателя Ю. Олеши: увидеть некое уже давно цензурное слово, напечатанное типографским способом.

И что я имею с гусь на сегодняшний день, кроме жира и шкварок, собираемых многочисленными пиратами, засовывающих мои книжки на свои сайты и передирающих мои рассказы в газеты и журналы от Тель-Авива до самых до окраин Сиднея? То, к чему давно привык. Переехавшая из Киева в Москву транзитом через Одессу критикесса Мария Галина на страницах российского журнала «Знамя» поведала за Валерия Смирнова «с его вполне мифической квазибабелевской экзотикой. – Люди, что за геволт? – орал в темноту орденоносец дядя Грицай, обозрению которого мешала выступающая пристройка флигеля. – Дайте дитям соски и нехай они заткнут себе роты». Может быть для мадам Галиной процитированные нею строки и мифическая квазибабелевская экзотика, но ведь я вполне реально произрастал не в дыре, не среди приезжих, получавших отдельные квартиры в Жлобограде, где одессита можно было искать с тем же успехом, как пульс на мумии, а в типичном одесском дворе. То есть в предназначенном коренным одесситам от рождения до смерти гетто коммуналок.

Только в одной квартире моего двора одновременно проживало четыре поколения семьи Хаймовичей, а девять семей нашего флигеля полным составом, от дедушек до их внуков, пользовались одним дореволюционным унитазом, на который некогда безо всякой очереди персонально ходил сам великий писатель Иван Бунин, и лишь изредка, но посещал Александр Куприн. Так что пресловутый орденоносец дядя Грицай – не вымышленный «квазибабелевский экзотический» персонаж, а мой реальный сосед, человек из плоти и крови Одессы, выдававший такие перлы, что даже бабелевский Беня, говоривший смачно, стух бы рядом с его одним костылем. А рядом со вторым костылем дяди Грицая мелко бы плавал люфтменш Остап Бендер.

Вы хоть догоняете, что Бабель и иже с ним не могли позволить себе роскоши писать в сталинские времена так, как устно, непринужденно и на шару выдавал дядя Грицай во время совершенно не придуманных мною дворовых событий образца 1964 года? Того самого года, когда за Бабеля в Одессе знали так же хорошо, как сегодня – за его современника Юшкевича? Легко представляю себе, что бы имел послушать от стариков нашего дома их современник Бабель, написавший в двадцатые годы «Одесса мертвей, чем мертвый Ленин». Во всяком случае, сам великий Катаев тикал из нашего двора после хохмы измученного его идеологическим «парусом» Вовки, поставившего при общении с классиком ударение в слове «писатель» на первом слоге. И если бы литературоведы услышали то, что я нахватался ушами от соседей, бурно обсуждавших визит «босяка, строящего из себя Милю, но не Гилельса, а с Манежной», который «нам еще рассказывает, что было в Одессе, пока этот пуриц торчал в Москве», так у них бы уши в трубочки свернулись, а глаза на место можно было уставить исключительно молотком. В общем и целом: то, что в Москве расценивалось одесским колоритом, имелось буднями нашей жизни. И кто обращал внимание на те самые одессизмы, бывшие не более чем нормой повседневного речевого общения? На уровне «большой мастер предсказывать погоду на вчера» и «с поцом свяжешься, сам поцом окажешься».

Да что там дядя Грицай или иные соседи, умевшие и имевшие сказать пару теплых и ласковых слов, если мой собственный папа, снявший офицерские погоны перед поступлением в Мукомольный институт имени самого товарища Сталина, на полном серьезе и с лимонным выражением между бровями и кадыком царапал глаза моей родной маме: «Я уже могу выпить стакан чай в этот дом?!». В то же время Сеня Голубев, годившийся моему папе в сыняры, разорялся во все стороны: «Я уже могу иметь покой в этот дом?!». И дом соседа Сени, и дом моего папы были схожи: крохотные жилплощади, которые в Одессе с одинаковым успехом можно именовать хоть «домами», хоть «пердольнями».

 И говорил мой папа за стакан чай через тридцать с гаком лет после высказывания дяди Грицая по поводу экзотически звучащих за пределами Одессы «ротов». Вы хочете песен? «Сидит жяба на болоте, у нее воняет в роте. Наша паста «Аквафтем» – вот решение проблем». Подобная «вполне мифическая квазибабелевская экзотика» на самом деле является одесской рекламой образца 2003 года. Мадам Галина, ви рибы хочете, даже если это совсем не лосось? Одна российская  писательница пару лет назад опубликовала внушительную статью за уморительный язык современных одесских реклам на основании всего лишь одного номера местной газеты «Авизо». Канающий мне в сыновья удачливый делавар Ваня буквально вчера оправдывался с помощью крылатой фразы: «Из-за этой пьянки стакан вино выпить некогда». В отличие от «пальта», «стакан вино» подобно «стакан чай» не склоняется в Одессе, пусть даже россияне по старой доброй традиции сперва позаимствовали у нас слово «пальто», а затем стали поучать, как им грамотно пользоваться. Я уже молчу за то, что «склонять» переводится на русский язык как «проклинать».

Уже в нынешнем веке мой кореш Жорик Думченко сказал: «Сейчас без лишнего гембеля нашкварю казан пуканцев». Или это тоже мифическая квазибабелевская экзотика, отчего-то обернувшаяся вполне реальным блюдом одесской кухни? Россияне давно знают, что слово «казан» означает «котелок; сотейник». Но давно ли они ведают что являет собой поп-корн, который одесситы уже добрую сотню лет именуют «пуканцами»? В 2006 году издательство «Друк» выпустило изящный томик прозы. «Вичик Янчук «Пометки на кальсонах», в переводе на русский язык: Виктор Янчук «Записки на манжетах». Между прочим, автор этой книги годится мне в отцы, но он по сию пору, согласно одесской традиции, ходит в Вичиках, а не в Викторах Федоровичах. Быть может, написанная им блестящим одесским языком юморная книга должна расцениваться исключительно в качестве «вполне мифической квазибабелевской экзотики», созданной «неправильным русским языком»?    

Так одно дело, когда за одесский язык несет (в русском языке – «говорит или пишет нелепости») очередной никогда не живший в Городе россиянин или осчастлививший своим визитом Одессу американский редактор-мишигене, слямзивший из моего поганого словаря подзаголовок для своей вумной статьи, а также им подобные знатоки темы. Но ведь мадам Галина на минуточку прожила в Одессе далеко не один год. Да и на мулатку она близко не похожа. Однако, вот что пишет московская критикесса в знаменательной статье «Жемчужина у моря»: «Да, сами одесситы презрительно морщатся, наблюдая, как люди пришлые, заезжие пытаются воспроизвести живую и неправильную одесскую речь. Но не сами ли они, одесситы, виноваты в распространении этой фальшивой монеты, этого «Жёра, вийди с мора», по всему бывшему СССР?».

Мы таки виноваты, но только в том, что слишком долго молчали, десятилетиями проявляя такт и гостеприимство, позволяя при этом гражданам других городов и стран регулярно демонстрировать свои глубокие знания по поводу нашего родного языка, безнаказанно именовать его «препротивным» и постоянно перекривливать (есть и такое одесское слово) наш акцент.  Представляю, что бы началось в Москве, если бы мы стали регулярно высказывать свое мнение по поводу «великого и могучего» языка, а одессит Станислав Говорухин, снимая «Место встречи изменить нельзя» на Одесской киностудии, благостно кивал бы головой актеру, произносящему перед камерой нечто вроде: «Да ты чё, Шаарапов?». Поверьте на слово, легко и мгновенно узнаваемый акцент россиян нам также кажется экзотикой.

 В раз отличие от московской критикессы мадам Галиной, в жизни не слышал в Одессе выражения «Жёра, вийди с мора», распространенного, в том числе и по моей вине, по всему бывшему СССР. В два отличие от растиражированной во многих произведениях одесского фольклора крылатой фразы «Жёра, подержи мой макинтош». Зато многократно слышал наше знаменитое «Бора, вийди с мора». То есть фразу, которую преподносят туристам и спэциалистам-лингвистам в качестве характерного образчика одесской речи. Типа означающую «Боря, перекрати талапаться (калапуцкаться) у море». Почему нет? Ведь еще Паустовский в повести «Время больших ожиданий» поведал: старики во все горло рекламировали одесскую газету «Моряк» исключительно как «газету «Морак».