Феликс Кривин - Антология Сатиры и Юмора России ХХ века

Кто поджарый и худой,
Тот и старый
Молодой.

Мой друг, благородных порывов не счесть
На ниве высокой морали,
И эти порывы нам делают честь,
Которую мы потеряли.

Проворный пес, а зайца не догнал.
Пришлось ни с чем с охоты возвращаться.
Ох этот заяц! Он хотя и мал,
А бегает — большому не угнаться.
А почему? Не взять собаке в толк.
Она ведь тоже бегает не хуже…
Собака только выполняет долг,
А заяц в пятки вкладывает душу.

За волком гонятся собаки.
Сопротивляться — что за толк?
Чтоб избежать неравной драки,
Не быть затравленным, как волк,
Смирив жестокую натуру,
Пошел матерый на обман:
Он нацепил овечью шкуру
И был зарезан, как баран.

«Ты след медведя не заметил?»
Спросил охотник лесника.
«Не только след. Наверняка
Ты встретишь самого медведя».
Попятился стрелок бывалый:
«Да нет, мне нужен только след…»
Чтоб жить на свете много лет,
Умей довольствоваться малым.

Сказали оленю: «При виде врага
Всегда ты уходишь от драки.
Ведь ты же имеешь такие рога,
Каких не имеют собаки».
Олень отвечал: «Моя сила в ногах,
Иной я защиты не вижу,
Поскольку витают рога в облаках,
А ноги — к реальности ближе».

Подстрелили беднягу орла,
И сказал он в последних мученьях:
«Нет, не ядом смертельна стрела,
А орлиным своим опереньем».
И поникнул орел и затих,
И сложил свои крылья большие.
И куда улетать от своих?
Как понять, где свои, где чужие?

«Ты бы не гонялась, рыбка, за наживой.
Без наживы плохо, но и с ней паршиво.
Клюнешь на наживу — сделаешь ошибку:
Ведь нажива — это, в сущности, наживка».
Так однажды щука просвещала тюльку.
Старую рыбачку, но душой — фитюльку.
Рот раскрыла тюлька: что творится в мире!
Но, конечно щука рот раскрыла шире.

Погнался за рыбой прожорливый жерех,
И оба с разбега влетели на берег.
И думает жерех: нет, рыба, шалишь!
На суше, поди, от меня не сбежишь!
И думает жерех, что рыба погибла,
И, радуясь, шлет благодарность судьбе.
И вдруг вспоминает, что сам-то он — рыба!
В такую минуту забыть о себе!

«Отпусти меня, рыбак, — говорит рыбешка,
Дай возможность мне, рыбак, подрасти немножко.
Будут у меня рыбак, и семья, и дети
Вот тогда-то мы, рыбак, попадемся в сети.
Будет знатная уха — с луком и картошкой…»
Соблазняет рыбака хитрая рыбешка.
Ох, рыбешка, что-то ты размечталась шибко:
Редко сходятся мечты рыбака и рыбки.

Лягушка попалась в рыбацкую сеть:
«Какая ж я рыба? За что мне терпеть?»
Когда ж на опушке попалась в ловушку,
«Да разве ж я зверь?» — завопила лягушка.
Ловцы на земле расставляют силки,
И реки сетями прудят рыбаки…
В такой обстановке смертельно опасной,
Спасается тот, кто ни рыба ни мясо.

Обильные яства к добру не ведут,
В еде соблюдайте культуру.
Недаром не ест по неделям верблюд:
Верблюд сохраняет фигуру.
Сухую колючку верблюд пожует
И дальше спокойно шагает.
От голода впалый верблюжий живот
С другой стороны выпирает.

Лев на обед барана пригласил.
В расчете на приятную беседу
Пришел баран. И тут сообразил,
Что приглашен он в качестве обеда.
Баран, конечно, был весьма задет:
Лев поступил не слишком благородно.
Вздохнул баран: «Эх, пропадай обед!
Чем так гостить, пойду домой голодный».

Овцы ели, ели, ели
До отвала, до победы
Так что волки еле-еле
Дождались конца обеда.
И с таким же аппетитом
Волки ели, ели славно.
А теперь и овцы сыты,
А уж волки — и подавно.

Пригласили правду отобедать враки.
И узнала правда, где зимуют раки.
Как дошло до драки из-за пятака,
Наломали правде, честные бока.
Видно, только голод правде по карману.
Ни гроша у правды за душою нет.
А когда покормится правда у обмана,
То обычно дорого платит за обед.

Спросили осла для решения спора:
Как любит ходить он: с горы или в гору?
В какую бы пору охотней он шел?
«Я лучше бы ездил, — ответил осел.
Запряг бы осла да шарахнул дубиной,
Иначе не сладишь с упрямой скотиной.
С ослами ленивыми — просто беда!»
Прекрасная вещь — верховая езда!

Недаром каменные львы
Поставлены у входа в зданье:
По утверждению молвы,
Лев спит с открытыми глазами.
Он охраняет отдых наш,
И можем мы сказать без лести:
Он самый неусыпный страж
Из спящих на рабочем месте.

Я звезда. Я горю, как свеча,
Вырывая из мрака вселенную.
И работаю я по ночам,
Тратя время особенно ценное.
Но кому это нужно, друзья,
Чтобы в небе трудились, как негры, мы,
Если девять десятых энергии
Все мы, звезды, расходуем зря?

Да, лебедь рвется ввысь, и в этом есть резон,
И щука в холодок стремится не напрасно,
Рак пятится назад: что сзади, знает он,
А что там впереди, ему пока не ясно.
А воз стоит. И простоит сто лет.
И о другой он жизни не мечтает,
Пока в товарищах согласья нет,
Ему ничто не угрожает.

Сокрушались гномики:
Нет печальней повести,
Мы всю жизнь работали
Для очистки совести.
Не щадили ни себя
Ни родных, ни близких…
Глядь — а совести то нет:
Вся ушла в очистки.

Смотрели мышки, как дерутся кошки,
Кричали браво, хлопали в ладошки.
Уж так-то разыгрались их страстишки!
Но в драке кошек проиграли мышки.
И так они расстроились, бедняжки!
Обидны мышкам кошкины замашки.
И все же мышки, встав едва на ножки,
Еще сильнее хлопали в ладошки.

Лимон и лимонка шли по дорогам войны,
Лимон и лимонка видели мирные сны:
Как будто война окончилась,
И в мирный такой вечерок
Они, лимон и лимонка, сидят,
Попивают чаек.
Лимонка в бою погибла,
Такие-то, брат, дела!
Себя под вражеским танком
Лимонка подорвала,
Лимон дождался мира,
Но после военных дорог
Мирного чаепития он пережить не смог.

Пока кричит комарик,
Не надо опасаться.
Вот замолчит комарик.
Тогда начнет кусаться.
И, это твердо зная,
Иди вперед, не труся,
Кричащими облаян,
Молчащими искусан.

Добродушная пчела
Жалит не со зла:
Яд последний отдает,
Защищая мед.
Гибнет пчелка ни за грош
Так устроен свет,
Что без меда проживешь,
А без яда — нет.

Нет у нас ни покоя, ни сна:
Все боимся, боимся чего-то.
То боимся, что будет война,
То боимся, что снимут с работы,
То, боимся, что скажет сосед,
То дрожим, от ревизии кроясь…
Трудно жить не за страх, а за совесть:
Страху много, а совести нет.

Все армии под знаменем добра,
И ни одной под знаменем порока.
По всей земле кричат добру ура,
А зло клеймят нещадно и жестоко.
Все о добре пекутся, не о зле,
И даже зло кричит: «Добру дорогу!»
Как рыцари без страха и упрека,
Упрек и Страх шагают по земле.

Даже в самом, так сказать, необычном
Совершается обычный процесс.
Был когда-то Мальчик — с — пальчик с мизинчик,
Вырос мальчик — с указательный перст.
Хорошо это? А может быть, плохо?
Понапрасну кличет рыбку рыбак…
Царь Горох, что был когда-то с горохом,
Основательно сидит на бобах.

Среди многих загадок на свете
Есть загадка семи мудрецов:
Почему нас не слушают дети?
Почему они против отцов?
И ответов найдется немало,
Вот один, подходящий, как раз:
Как бы зеркало нас отражало,
Если б не было против нас?

Подложили наседке змеиные яйца,
Удивляйся, наседка, горюй, сокрушайся!
Ну и дети пошли! Настоящие змеи!
Может быть, мы воспитывать их не умеем?
А змею посадили на яйца наседки.
У змеи получились примерные детки.
Потому, что змея относилась к ним строго.
До чего же ответственна роль педагога!

«Погляди сюда, сынок,
Учит краба мама,
Ты ползешь куда-то вбок,
Надо ползать прямо».
«А сама ты как ползешь?
Тоже — мастерица!»
Каждый всех учит хорош,
И никто — учиться.

Из него вышел Моцарт
И ушел в неизвестном направлении.
Из него вышел Пушкин
И ушел в неизвестном направлении.
Сколько из него вышло великих людей!
И все ушли в неизвестном направлении…

Краснеет солнце на закате,
Краснеет солнце на рассвете.
Оно краснеет, на ночь глядя,
Расставшись с ней и снова встретясь.
И день немало озабочен,
Гадает, но спросить не смеет:
Что делало светило ночью,
Что утром так оно краснеет?

Отвертки крутят головы винтам,
На кухне все от примуса в угаре.
Будильнику не спится по ночам,
Он все мечтает о хорошей паре.
Дрова в печи поют, как соловьи,
Они сгореть нисколько не боятся.
И все пылинки только по любви
На этажерки и шкафы садятся.

Лев одряхлел. И всякий мелкий сброд
Ему грубит и правду-матку рубит.
Как ошибался он на этот счет!
Ведь думал он — его и вправду любят.
Любили силу. Слабость не простят.
Как поздно эту истину открыл он:
У сильного всегда бессильный виноват,
А у бессильных — потерявший силу.

Когда хоронили беднягу оленя,
Надгробную речь поручили гиене.
И долго гиена над гробом рыдала
И слезы — а может быть слюни? — глотала.
И было на это смотреть непривычно:
Гиена, что так откровенно грустила,
К живому оленю была безразлична
За что ж она мертвого так полюбила?

Однажды заспорили солнце с бореем,
Кто снимет с прохожего шубу скорее.
Борей попытался сорвать ее грубо
Прохожий плотнее закутался в шубу.
А солнце пригрело — и сразу прохожий
Снял шубу и шапку, и валенки тоже.
Поистине ласка — великое дело:
Кого она только из нас не раздела!

Покрытая снегом, озябшая елка
Прильнула к окну, подобравши иголки,
И жадно глядела на елку в огнях,
Мечтая о собственных радостных днях.
А елка домашняя, в ярком уборе,
Вздыхала о ветре, о снежном просторе,
О том, что она променяла вчера
На пеструю роскошь и блеск серебра.

У апельсина не доля, а долька,
Но апельсин не в обиде нисколько.
Сладкая долька ему суждена,
Да и к тому же еще не одна.
Прячутся дольки под толстою кожей,
Здесь их не сушит ничто, не тревожит.
Доля ж открыта, у всех на виду,
Всем на потеху, себе на беду.

Трагическую маску нашла в траве лисица
И усмехнулась горько: какой позор и стыд!
Хозяин-то наверно с друзьями веселится,
Меж тем как под забором лицо его грустит.
И заключила гордо: нет, мы живем иначе!
Не выставляем морды на посторонний суд.
И хоть и мы, бесспорно, в душе нередко плачем,
Но морды, наши морды улыбками цветут!

Хотя богатству бедность не чета,
Но как-то встретились они на рынке:
Богатство — о карете возмечтав,
А бедность просто, чтоб купить ботинки.
И как же были счастливы они,
В карете сидя и в ботинках стоя!
У всех на свете радости одни,
Но беднякам они дешевле стоят.

Человек впадает в детство,
Как река впадает в море.
Вырывается из тесных
Берегов и категорий.
Прочь заботы! Прочь напасти!
Снова каждый юн и холост…
Выпадает в жизни счастье,
Как последний зуб и волос.

Светлая радость на каждом лице,
Каждое сердце поет и трепещет.
Все говорят о счастливом конце,
Все улыбаются и рукоплещут.
Крики слышны: «Молодец! Мо-ло-дец!»
Вот и фанфары уже прозвучали…
Грустно вздыхает счастливый конец:
Если бы все это было вначале!

Плачьте, плакальщицы, плачьте,
Горя горького не прячьте.
Почему бы вам не плакать?
Вам за это деньги платят.
Нелегка у вас задача,
Но она вполне понятна.
А иной бедняга плачет
Целый век — и все бесплатно!

Ходит в золоте луна, в серебре — вода.
Ходит в мягком тишина, в зыбком — холода.
Ходит в пышном торжество, в пестром — суета.
И совсем без ничего ходит доброта.
Ей бы серебро воды, золото луны
В мире не было б нужды, не было б войны.
Это не ее вина, а ее печаль…
Ходит в мягком тишина, голубеет даль.

Умный умничать не будет,
Он и так умен.
А дурак стремится людям
Показать, что умный он.
Дураку живется тяжко,
У него на сердце мрак.
Как дурачиться бедняжке,
Если он и так дурак?

Всем как будто дурак хорош,
Но держите его подальше.
Правда в устах дурака — это ложь,
Его искренность хуже фальши.
Он тиран, если даже добряк.
Он злодей, пусть он злости не знает.
Если камень на камень кладет дурак,
Он не строит, а разрушает.

Мы далеко не так глупы,
Как в поговорках говорится.
И расшибаем мы не лбы,
Когда заставят нас молиться.
Вы слышите чугунный стук?
О чем он миру возвещает?
Все расшибается вокруг,
И только наши лбы — крепчают.

Хотел я поехать в Одессу.
Пришел на одесский вокзал.
Кассир посмотрел с интересом
И мне деликатно сказал:
Я вас бы отправил экспрессом
В Житомир, Москву, Ленинград.
Но все поезда до Одессы
У нас не идут, а стоят.

Шел серьезный и толковый, умный разговор.
Я пытался вставить слово — разгорелся спор.
Все кричат, один другого оскорбляют — страсть!
Я пытался вставить слово — драка началась.
Ну, у них, допустим повод. А за что меня?
Я пытался вставить слово — началась резня.
Что же сделал я плохого, почему убит?
У пожарника лихого все в руках горит.

Синица хвасталась, что море подожжет.
Вы слышали? Какое горе!
На берегу волнуется народ:
Хватает ведра, носит воду к морю.
Синица хвасталась, но моря не зажгла.
Одумалась злодейка вероятно.
Тут у народа новые дела:
Хватает воду и несет обратно.

Пешеходу легко на улице:
Транспорт движется — ты стоишь.
И покуда ты будешь умницей,
Под колеса не угодишь.
А прогрессу труднее дышится,
Даже если проезд открыт:
Попадает здесь все, что движется,
Под колеса того, что стоит.

Говорит сосна травинке:
«Распрями, подруга, спинку.
Если хочешь быть в чести».
Но травинка гнется ниже:
«Я уж тут, к земле поближе.
Мало радости, сестра,
Быть в чести у топора».

Мы на лень всегда смотрели косо,
От нее не ждали мы добра.
А она изобрела колеса
И вообще на выдумки хитра.
Так зачем же мыслить однобоко?
Лучше постараемся понять:
Может лень не только мать пороков,
Может быть, она пророков мать?

У лошади в шпоре
Рождается истина.
У лошади в шоре
Рождается истина.
Но самая главная
Истина та,
Что лошадь рождает
При виде кнута.

Синонимы зреть и смотреть
Не стали в глазах стареть.
Но первый остался зрителем,
Второй же пробился в смотрители.

Прокричала весенняя птица,
Уходя в лучезарную высь:
«Если хочешь летать научиться,
Не летать, а падать учись!»
И умчалась подруга крылатая,
Рассекая небесную гладь.
И с тех пор я падаю, падаю…
Скоро буду, наверно, летать.

В одном лесу избрали зайца мэром,
Чтоб послужил он скромности примером,
Избавил зверя от привычки дерзкой
С собратом-зверем поступать по-зверски.
Ох, тяжело досталось это мэрство,
Не видел зверь еще такого зверства.
И он ворчал, пугливо озираясь:
«Мэр-заяц! О, ну погоди, мэр-заяц!»

Что ни вечер, воет ветер:
«Всем пора на боковую!
Не беда, что солнце светит,
Я сейчас его задую!»
Воет ветер на рассвете,
Заступая в караул:
«Эй, вставайте, солнце светит!
Это я его раздул!»

Пластилиновая память — не игрушка, не каприз.
Скольких этими зубами заяц до смерти загрыз.
А теперь кладет на полку, если нечего погрызть.
Был он волк, но смяли волка, потому что это — жизнь.
Не ему б ушами хлопать, да усами рисковать,
У него огромный опыт всякой твари кровь пускать.
Может, зайцем быть недолго? Наша жизнь полна чудес.
Может, снова слепят волка? Потому что это — лес.

Гулливеры не внушают веры, слишком в гору забирают круто.
И высокий титул Гулливера присуждают чаще лилипутам.
Человечки маленькие ловко лезут и карабкаются в гору.
И гора вскружает им головки, но не расширяет кругозора.
На земле не видимые глазу и невразумительные уху,
Лилипуты произносят фразы, высшего исполненные духа.
Лилипуты издают законы, лилипуты подают примеры…
И за ними следуют покорно рядовые люди — гулливеры.

Мне как-то приснился загадочный сон
Без явной на это причины:
Не грудь колесом, а спина колесом
В том сне украшала мужчину.
И тайного смысла подобной игры
Не смог я понять по сю пору:
Все груди-колеса катились с горы,
А спины-колеса — все в гору.

Кто имеет настоящий вес,
Вряд ли вознесется до небес
Лишь пустые чаши на весах
Могут помышлять о небесах.

Известно, что гений — это терпение,
Об этом написано много книг.
Не потому ли в истории гении
Всегда терпели больше других?

Если в глубины веков заглянуть
Или же просто поверить исследователям.
Для всех великих — единственный путь:
Путь от преследователей — к последователям.

Пусть иные становятся в позу,
Это тяжкое бремя неся,
Проза жизни — прекрасная проза,
От нее оторваться нельзя.
Хоть приносит она огорчения
И исход ее предрешен
Лишь в бездарном произведении
Все кончается хорошо.

Человек рождается, и его утешают:
«Агу!»
Он растет, подрастает, и его поощряют:
«А ну!»
Он стареет, и молодость новая свищет:
«Ату!»
И уходит он так далеко, что его не отыщешь:
«Ау!»

Как складывается жизнь?
Она просто складывается и складывается,
Иногда из того,
О чем не думалось, не гадалось.
Но как-то незаметно
Все скрадывается и скрадывается.
Как будто она не складывалась,
А вычиталась.

На базаре времени
Вечно одно и то же:
Споры, ссоры,
Швыряние шапок о землю…
Старики пытаются
Прошлое продать подороже,
Молодым не терпится
Будущее купить подешевле.

— Братцы вы мои! Родные! Близкие!
Губим мы друг — друга, это факт.
Сгоряча кому-то правду выскажешь,
Смотришь — тут инсульт, а там инфаркт.
И хотел бы, да нельзя иначе ведь,
Все-то мы у жизни на краю.
Если жизнь другим не укорачивать,
Нечем будет удлинить свою.

Когда я, последнее слово сказав,
Исполню суровую волю природы,
Сойду я со сцены в зрительный зал,
Где столько уже отдыхает народу.
И буду на сцену смотреть в тишине,
Стараясь держаться к сюжету поближе…
Но место такое достанется мне,
С которого я ничего не увижу.

Итак, пустыни больше нет.
На этом месте вырос город.
Фонтаны. Опера. Балет.
Проспекты. Фауна и флора.
А в центре озеро. Причал.
Плывут суда по глади синей.
И только слышен по ночам
Глас вопиющего в пустыне.

Когда сотворяли индийские боги
Того, кому судьбы природа вверяла,
Когда извлекали и руки, и ноги
Из первобытного материала,
Когда праотца человечьего рода
Они поднимали над бездною праха,
То выкроили слона из отходов — с таким они
Делали это размахом.
Ухлопали дикому зверю в угоду
Такое количество материала!
С тех пор человек, совершенство природы,
Никак не постигнет, чего ему мало?
Хоть он — украшение каждой эпохи, хоть он
Покоряет и горы, и реки,
Но все-таки, все-таки… Боги вы, боги,
Нельзя экономить на человеке!

Когда Сократа хоронили,
Он был вниманием согрет:
Слезу на камень уронили,
Сочувственно вздохнули вслед.
Потом немного погрустили
О бренности бегущих лет
И написали на могиле:
«У нас незаменимых нет».

Нетрудно быть Сократом в век Сенеки,
Сенекой В бурный век Джордано Бруно…
Чужому веку угодить нетрудно.
Все трудности от собственного века.

Революции гром отгремел и затих,
Но опять возникают знакомые лица.
Якобинец Фуше апогея достиг:
Дослужился до чина министра полиции.
То ли это добро дослужилось до зла,
То ли зло утомилось делами кровавыми…
Или наша планета не в меру кругла
Слишком левые взгляды становятся правыми?

Рукописные, рукописные…
И когда это все написать,
Чтоб узнали далекие присные то,
Что близким не велено знать?
Зря ты, Пимен, ушел в писатели,
Грозный царь на расправу крут.
И ко времени ли, и кстати ли
Этот богом завещанный труд
О вещах, от которых бы спрятаться,
О которых бы лучше молчать.
Ох, не скоро тебе печататься
Ведь когда еще будет печать!
И когда еще будут издания
И читатели этих книг…
Но сказанья идут за сказаньями
И последнего нет среди них.

Искупление послано, и карают сурово
Муравьевы-Апостолы палачей Муравьевых.
Муравьев это вешатель? Или тот, что в гулаге?
Преступленье замешано на общественном благе.
Только память прикована к безымянным погостам…
Но никак не припомнить ей, кто палач, кто апостол…

Размечтался комарик в ночной тишине
О грядущей поре изобилия,
Когда будет всего, что кусаем, вдвойне,
И притом — никакого усилия.
Будем просто сидеть. Или даже лежать.
На какой-нибудь скатерти плюшевой.
Лишь мизинчиком кнопку легонько нажать
И уже готово. Укушено.

Несовершенство государства
Пускай не ставят нам в вину.
Мы строили его по Марксу,
Построили — по Щедрину.
И это было не случайно:
Хоть Маркса каждый почитал,
Для нас любой градоначальник
И «Манифест», и «Капитал».

Мельница, крылатая пехота,
Потрудилась на своем веку.
Одолела стольких донкихотов,
Муку их перемолов в муку.
Край родимый, как ты сердцу дорог,
Как твои просторы широки!
Отчего же на твоих просторах
Муки много больше, чем муки?

Барокамеры, барокамеры, голубой небосвод,
И бараки, и камеры вот наш истинный взлет.
Обошлась нам недешево это звездная высь,
Перестраивать прошлое было легче, чем жизнь.
Голубая история, голубые пути,
Сколько мы перестроили у себя позади
Там, где все было прожито по-другому, не так,
Строя светлое прошлое для ушедших во мрак.

Было все неподвижно и бело,
Так спокойно все было — и глядь:
Лед сошел, и река зашумела,
Прежде было ее не слыхать.
Но прибрежные скалы не рады,
Вспоминают сошедший лед:
Может, был он излишне тверд,
Но при нем у нас был порядок.

Как завещано Крыловым, так тому и быть:
Каждый повар ищет повод власть употребить.
Даже кот, ворюга драный, корча важный вид,
Как директор ресторана на тебя глядит.
Хоть в душе, конечно, каждый не спесив, не груб.
Это наш они бумажник пробуют на зуб.
Где же встретят нас с почетом и накормят всласть?
Там, где платят за работу больше, чем за власть.

Бежишь — и все бежит обратно:
Столбы, деревья, небеса.
Особенно бежать приятно,
Когда бежишь не от, а за.
Дорога стелется покорно,
И даль волнует и зовет…
Особенно бежишь проворно,
Когда бежишь не за, а от.

Отпустила реку высота,
И река потекла, понеслась,
Выбирая пониже места,
О высокие камни дробясь.
Рассыпаясь на тысячи брызг
На опасном пути своем…
Так бывают легки на подъем
Те, которые катятся вниз.

Через годы и непогоды
Мчатся реки к мечте голубой,
Но их чистые, светлые воды
Солонеют в пучине морской.
Ведь пока доберешься до моря,
Нахлебаешься горя сполна.
Сколько горя стекается в море…
Оттого в нем вода солона.

Больной пообещал за то, чтоб стать здоровым,
Отдать своим врачам последнюю корову.
И он здоровым стал. Но в тяжком бескоровье
Он за нее отдал последнее здоровье.
И снова обещал отдать врачам корову.
И снова обнищал, но стал зато здоровым.
Ну прямо колдовство, коловращенье света:
Есть это — нет того, есть то — исчезло это.

Наконец-то! Наконец произошло!
Время замерло, от счастья онемев:
Постоянство постояло и пошло,
Переменчивость дождалась перемен.
Но минута за минутою текла.
И мгновенья умирали налету,
И так крепко переменчивость спала,
Что казалось — постоянство на посту.

На солнце щурился малыш, вертя в руке кристалл:
Вот так посмотришь — камень рыж,
А так посмотришь — ал.
А так посмотришь — камень желт…
Малыш еще не знал, что мир, в который он пришел,
— Один большой кристалл.
И жизнь, что будет впереди, окажется такой:
Из детства смотришь — цвет один. Из старости — другой.

Хоть эта истина бесспорна,
И с детских лет известно нам,
Что мыслям быть должно просторно,
А тесно быть должно словам.
Но мыслям это неизвестно,
И потому-то с давних пор
Они родятся там, где тесно,
Хотя вокруг — такой простор!

Ползет черепаха, а заяц лежит,
Он знает, что первым и так прибежит.
Куда торопиться? С его-то размахом
Он быстро домчится. Ползет черепаха.
Вторую неделю ползет и ползет.
Она уж у цели. И зайцы в тревоге:
Везет черепахам, а им — не везет!
Да, братцы, обходят у нас длинноногих.

Старый век свое отвековал,
Но торопит годы и события.
Прошлое не требует похвал
И не обижается на критику.
Будущему тоже все равно
Что ругай его, что возвеличивай,
Только настоящее одно
Суетно, тщеславно и обидчиво.

Современность читает — и все о себе,
Даже то, что писалось когда-то.
И находит себя она в каждой судьбе,
И вмещает все лица и даты.
Потому что ей нужно в себе сочетать
Все, что было и будет за нею.
То, что было, уже не умеет читать.
То, что будет, — еще не умеет.

Как чужую женщину, ту, что недоступна,
От которой ничего не ждешь,
Прошлое и будущее полюбить нетрудно,
Потому что с ними не живешь.
Как родную женщину, близкую, как воздух,
Тот, каким попробуй надышись,
Прошлое и будущее разлюбить непросто,
Потому что между ними — жизнь.

Там, где река утратит имя
И перестанет быть рекой,
Ее в свои объятья примет
Неведомый простор морской.
И, окунувшись в неизбежность,
Тогда почувствует река,
Насколько плата велика
За бесконечность и безбрежность.

Не оставляет рыба в море след,
И след не оставляет в небе птица.
В немом пространстве вереница лет
На мертвый камень камнем не ложится.
У времени и веса даже нет,
Его нести и муравью нетрудно.
Столетья невесомы, как секунды…
Откуда же на лицах наших след?

Не нужно сетовать река,
Что время мчит тебя куда-то,
Что уплывают берега,
К которым больше нет возврата.
Все уплывает без следа,
Тебя же гонит мимо, мимо…
Не нужно сетовать: вода
Свежа, пока она гонима.

По знакомой улице иду,
По дорогам дальним и селениям.
Обгоняю мысли на ходу,
Оставляю их без сожаления.
Сколько я рассеял их в пути
На лесной тропе, на горном склоне.
Может быть, идущий позади
Их еще когда-нибудь догонит.

Что сказать нашей памяти, ожиданию, нас томящему,
Что сказать нетерпению: когда наконец, когда?
На суде над прошлым все голоса принадлежат настоящему,
А будущее томится за дверью, и его не пускают в залу суда.
И пока настоящее все рассмотрит, изучит и вызнает,
И пока сбалансирует шансы возможных побед и потерь,
Гадает за дверью будущее: вызовут или не вызовут?
И смотрит с надеждой будущее на закрытую дверь.

На поэта влияет поэт,
На планету влияет планета.
Вы заметили: даже цвет
Подражает другому цвету.
Он бывает темней и светлей,
Принимает оттенки любые.
Если в небо глядит муравей,
То глаза у него голубые.

Осени еще нет. Она лишь в усталости лета,
В его дурном настроении и недовольстве собой.
Быть может, настало время убавить немного света?
И, может, к зеленому цвету добавить цвет золотой?
Осени еще нет. Она лишь в готовности лета
Слегка позябнуть на холоде, слегка помокнуть в воде.
Пониже надвинуть тучи, плотней опоясаться ветром,
Впредь экономить на солнце и тратиться на дожде.

Протоптана тропинка на реке.
Когда морозом все заледенило,
Наперекор морозу и пурге
Два берега она соединила.
Прошла зима, оттаяла река.
Над нею бури больше не кружили.
И радовались солнцу берега,
Счастливые — и снова как чужие.

Если сон не приходит, а ночь на исходе уже
И едва ли уснуть до рассвета удастся,
Хорошо бы присниться какой-нибудь доброй душе,
Той, что любит поспать и не против с тобой повидаться.
Хорошо побродить под покровом чужой тишины,
Поболтать о таком, что словами и выразить сложно.
Ах, чужие, чудесные, нам неизвестные сны!
В них приятно бывать, жаль, что выспаться в них невозможно.

Гора с горой не сходится никак.
Не сходятся сияние и мрак.
Расходятся дороги и пути,
А также те, кому по ним идти.
Несовместимы иней и роса,
Земные и иные полюса.
Но неразлучны меж собой навек
Вчерашний день и прошлогодний снег.

Я, как пламя свечи, трепещу,
Я мечусь между бездной и высью,
Я мечтаю покинуть свечу,
Чтоб пылать, от нее не завися.
Опадаю, себя пригасив,
Чтобы с пламенем новым собраться,
И не знаю — то ветра порыв
Или мой — от свечи оторваться.

Пейзажу сельскому навстречу, забыв о шуме городском,
Течет дорога через речку и называется мостом.
Струится каменно и строго, в движенье обретя покой,
А под мостом течет дорога и называется рекой.
Бегут, бегут пути земные, спешат неведомо куда,
Стоят столбы, как часовые, и называются — года.
И каждый постоит немного и растворится без следа,
А мимо них бежит дорога и называется — судьба.

Уж так на земле повелось оно, и нет в этом чьей-то вины,
Что золото все — у осени, а молодость — у весны.
От золота веет холодом, и осень ненастной порой
Срывает с себя все золото, чтоб снова стать молодой.
И, снегом укрывшись от холода, уходит в объятия сна,
Где все, что состарилось, молодо….
А после приходит весна.

Он сказал: «Ничего, держись!
Вы, поэты, живучие черти.
У хороших поэтов жизнь
Начинается после смерти».
И вздохнул: «Не хочу грешить,
Я б не смог. Ни за что на свете.
Очень хочется жить до смерти.
Просто до смерти хочется жить!»

В анекдоте любовник умер
И повесился муж.
Так рождается новый юмор
Юмор каменных душ.
Не печальный и не серьезный
Как по коже мороз,
Этот юмор — не смех сквозь слезы,
Это смех — вместо слез.

Очередь — как длинные стихи.
Тянется, потом свернет за угол
Женщины, мужчины, старики
Медленно рифмуются друг с другом.
Тянется огромная страна,
Думает безрадостную думу…
Но в стихах изюминка нужна,
А его как раз и нет — изюма.

Пословицы лгут. В них проворный язык
Легко торжествует над логикой разума.
Бродяга Вийон знаменит и велик
Не тем, что водился с подонками разными.
А вы говорите — скажи, кто твой друг…
О друге Вийона и думать не хочется.
Ведь важно не то, с кем разделишь досуг,
А то, что заполнит твое одиночество.

Был талант божьей милостью,
Стал талант божьей милостыней.
В этой серости, в этой сирости
Предъявляет он счет судьбе.
Не живи, талант, подаянием,
Не суди судьбу по даяниям.
Подает судьба по деяниям.
Жаль, конечно, что не тебе.

Простое понимается с трудом,
Когда слова красивы и цветисты.
Как будто автор этим языком
Отпугивает собственные мысли.
И безответна каждая строка,
И с нею сладить не хватает мочи…
Как будто взял читатель языка,
А тот молчит и говорить не хочет.

Не знает легкой участи ТАЛАНТ.
Когда ТАЛАНТ в работе, он — АТЛАНТ.
Когда ж спадает творческий накал,
Он мучится, страдает, он — ТАНТАЛ.
Из тех же букв,
Из тех же самых букв
Он создан для блаженства
И для мук.

Крылья у правды не выросли,
Ноги болят и томятся.
Хочется правде стать вымыслом,
Чтоб от земли оторваться.
Нет в небесах справедливости:
Высшие блага приемля,
Хочется правдой стать вымыслу,
Чтоб опуститься на землю.

Новые будни и новые праздники,
Новые песни — все же,
Старая классика, старая классика,
Ты все мудрей и моложе.
Время не старит тебя быстротечное,
И не выходит из моды:
Сейте разумное, доброе, вечное…
В неурожайные годы.