Утром я не смог подняться с постели. Все тело у меня болело. Совершенно обессилевший, я лежал, пока не вышло время отправляться в школу. Мать заглянула в мою комнату и не на шутку испугалась — я весь горел. Когда я попытался встать, голова у меня закружилась, и я опять рухнул на подушки.
О том, что болезнь моя серьезна, я догадался скорее по суматохе и тревоге, поднятой родителями, чем по собственному самочувствию. Привели доктора Насера оль-Хокама. Из его пространных рассуждений тихим голосом я уловил только слово «тиф» и, несмотря на то, что голова у меня раскалывалась от боли, успел подумать, что моя горячка вызвана кошмарами минувшей ночи, а доктор, как всегда, ошибся. Весь день меня била лихорадка. Как мне потом говорили, несколько раз даже начинался бред. Но к вечеру дело пошло на поправку. Я узнал улыбающееся лицо Асадолла-мирзы, склонившееся надо мной, но не мог вымолвить ни слова.
Наутро следующего дня я уже являл собой доказательство невежества доктора Насера оль-Хокама, который, оказывается, совершенно не разбирался в медицине. Лихорадку мою как рукой сняло, я ощущал себя почти таким же здоровым, как обычно, только слабость еще не прошла. Мать подняла было крик, когда я захотел встать с постели, однако я, заверив ее, что выздоровел, выбрался в сад.
Маш-Касем поливал цветы. Но вопреки обыкновению на нем было его выходное платье. Закатав штаны до колен, он осторожно наклонял лейку, боясь замочить одежду.
— Слава богу, что ты не расхворался всерьез, родимый, — не поднимая головы, сказал он. — Уж как я тебя жалел. Вчера после обеда приходил навестить тебя… А ты бредил. Вот бы этот доктор сегодня на тебя поглядел! Ведь он, бессовестный, болтал вчера, будто ты тиф подхватил… Богом клянусь, эти лекаря скотину от скамейки отличить не могут!
— Я-то, слава богу, здоров, Маш-Касем, а вот ты зачем так вырядился? Собрался куда-нибудь?
Маш-Касем, печально посмотрев на меня, ответил:
— Ей-богу, сердешный ты мой, зачем врать? До могилы-то… Теперь уж нам недолго осталось… Вот улучил минутку напоследок цветочки полить, очень даже возможно, что англичаны в этот самый час поспешают за нами. Ты на меня не серчай, ежели что не так…
— Маш-Касем, а что дядюшка делает?
— О-хо-хо, и не спрашивай, милок! Прогневил он, видно, господа бога. Прошлую ночь до утра глаз не сомкнул. Должно быть, завещание писал. Лет на двадцать за эту ночь постарел.
— А сегодня как он себя чувствует?
— Сегодня, слава богу, чуток поспокойнее. Вчерашняя-то суматоха улеглась.
— Маш-Касем, а Лейли в школу ушла или еще дома? Я хочу ей кое-что сказать.
— Хватился, сердешный! Да ага сегодня чуть свет отправил детей с господином Полковником к ним на дачу, в Абали… И правильно сделал… Не хочет, чтобы дети здесь оставались, когда англичаны придут, незачем им глядеть, как на отца кандалы надевают… Еще с ребятишками случится чего. От этих англичанов чего хочешь ожидать можно.
— Когда же они вернутся, Маш-Касем?
— А это уж, голубчик, когда англичаны нас заберут.
— А если не придут англичане?
Маш-Касем усмехнулся:
— Мал ты еще, родимый, не знаешь, кто такие англичаны… Да, мы с агой не раздеваемся со вчерашнего дня. Я два раза судки собирал, чтобы по дороге в Арак с голоду не помереть… Потому как англичаны пленных своих кирпичной похлебкой на змеином сале кормят… У меня один земляк был, которого англичаны схватили, так…
Поняв, что от Маш-Касема больше ничего не добьешься, я решил отправиться к Асадолла-мирзе, но, прежде чем я вышел из дому, он сам появился: забежал справиться о моем здоровье. Увидев меня на ногах, он очень обрадовался:
— Нет, подумать только! А этот бестолковый Насер оль-Хокама заладил одно: «тиф»… Хорошо еще, что не сказал «болезнь роста»!
Я попробовал было поговорить с ним наедине, но потом сообразил, что он чем-то озабочен или, может быть, просто не хочет вдобавок ко всем семейным неурядицам выслушивать еще и мои любовные жалобы.
Князь немедленно начал разговор с отцом:
— Ну, что слышно? Генерал Веллингтон еще не приехал арестовывать нашего Наполеона?
— Я сам еще не видел агу, но утром спрашивал Маш-Касема, тот говорит, что, с тех пор как семью отправили, он немного успокоился. Конечно, сегодняшнюю ночь опять провел не раздеваясь…
— Может, заглянем к нему, посмотрим?
Отец с Асадолла-мирзой направились к дядюшкиному дому, я, немного помедлив, последовал за ними. Дядюшка даже не взглянул на меня. Похоже, что он и не слыхал о моей болезни, а если и слыхал, то ничего не понял. Он был в темном костюме, на лацкане пиджака поблескивал орден Мохаммада Али-шаха. Меня поразила его необычайная бледность и глубоко запавшие глаза. Он тихо сидел в кресле. Услыхав шаги отца и Асадолла-мирзы, дядюшка попытался привстать, но не смог. Асадолла-мирза начал было свои шутки, но при виде осунувшегося дядюшкиного лица смешался и замолк. Слишком заметно было, что если дух дядюшки и обрел спокойствие, то плоть его безмерно ослабела.
Отец сказал:
— Вы немного бледны сегодня, наверно, спали плохо. Вам бы полежать лучше.
— Я уже свое отдохнул, — тихим голосом ответил дядюшка, — теперь время бодрствовать.
Я заглянул во двор, в комнаты — все вокруг было пусто и печально. Кроме дядюшки и Маш-Касема, в доме не осталось никого. На дверях висели большие замки.
Асадолла-мирза, встревоженный, дядюшкиным состоянием, сказал:
— Я тоже думаю, вам не помешало бы еще отдохнуть, по-видимому…
Но дядюшка с неожиданной твердостью проговорил:
— Асадолла, возможно, я немного ослабел, но я хочу, чтоб они знали: воин и в плену остается воином… Они не должны видеть моей слабости.
— Моменто, разве воин никогда не спит? Мы прекрасно знаем из истории, что даже Наполеон в ожидании прибытия представителей союзников позволил себе поспать.
— Асадолла, они мечтают захватить меня окончательно разбитым, чтобы имя мое было опозорено в истории…
— Но, ага…
Асадолла не успел закончить фразу, так как с улицы послышался сильный шум. Дядюшка, не сводя глаз с двери, взволнованно произнес:
— Что там?… Кажется, пришли!
Асадолла-мирза уже хотел пойти выяснить, но тут появился Маш-Касем.
— Из-за чего шум, Маш-Касем?
— Да это у Ширали с чистильщиком разговор вышел.
Дядюшка, приосанившийся было, опять откинулся на спинку кресла и снисходительно спросил:
— Так что же случилось? Ушел чистильщик?
— Какое там ушел… Ширали только замахнулся этой ногой бараньей, так он от страха-то словно на крыльях полетел… Все свои причиндалы, щетки-шмотки тут побросал.
Дядюшка, совершенно успокоенный, повернулся к Асадолла-мирзе:
— Ничего страшного. Этот голодранец не столько трудился, сколько на чужих жен и дочерей зарился.
— Бог вас вознаградит, ага, — тут же поддакнул Маш-Касем. — Жаль, что сразу так не сделали. Я с самого первого дня говорил, что этот парень мерзавец.
Дядюшкин лоб покрылся испариной. Он держался рукой за сердце, но продолжал все так же прямо и твердо сидеть в кресле. Несколько минут все молчали, потом дядюшка обратился к Маш-Касему:
— Касем, ты уложил мой гетры?
— Которые вы поверх башмаков одеваете?
— Да, те самые.
— Обе пары положил.
Отец и Асадолла-мирза то и дело поглядывали друг на друга, но, похоже, не находили, что сказать. Молчание становилось тягостным. Маш-Касем потихоньку вышел.
Дядюшка ровным голосом произнес:
— Асадолла, все свои дела я привел в порядок, теперь могу спокойно ехать. Но у меня есть к тебе просьба…
Дядюшке не удалось договорить, так как за окном раздался страшный гвалт, на этот раз со стороны сада. Дядюшка выпрямился в кресле, вслушиваясь в нестройный хор голосов, на фоне которого можно было различить голос Маш-Касема, кричавшего, что он ни за что не даст побеспокоить агу.
Отвернувшись, дядюшка хрипло сказал:
— Вроде пришли… Асадолла, погляди, что там делает этот дурак Касем?… Он, кажется, оказывает сопротивление, хотя я приказывал ему не сопротивляться!
Но Асадолла-мирза не успел выйти. Дверь распахнулась, и разъяренный Дустали-хан с перевязанной головой ворвался в комнату. Он так вопил, что невозможно было разобрать ни слова. Наконец дядюшка строго сказал:
— Успокойся, Дустали! Что с тобой стряслось?
Дустали-хан продолжал орать как резаный.
— Да замолчи ты, Дустали! — прикрикнул на него Асадолла-мирза. — Не видишь, что ли, ага нездоров.
Дустали-хан, который, казалось, только сейчас заметил Асадолла-мирзу, секунду не сводил с него глаз, а потом опять завопил:
— Это ты молчи, негодяй бессовестный! От такого родственничка всей семье тошно!
— Моменто, моменто, Дустали, в чем дело? Должно быть, тот, кто тебе в голову камнем запустил, так постарался, что последние остатки разума вышиб! Что ты кидаешься на меня, как пес бешеный?
